(no subject)
Время от времени по инету всплесками травят Цветаеву за "приютский" эпизод с дочерьми. И в одном месте - я глазам не поверила, какая удача, - в обсуждении был приведён в пример Гумилёв (со Георгий Иванов и Одоевцева) - мол, это были совсем другие люди, с другими понятиями о чести и человечности!
Конечно. Люди вообще делятся на два типа, это всем известно.
И всем известен тот одиозный факт, что Цветаева сдала обеих дочек, любимую и нелюбимую, в приют, не таила отвращения к младшей, закрыла глаза на их судьбу, бестолково медлила и металась, когда надо было детей уже спасать, и младшую, двухлетнюю, в итоге бросила, чтобы та в казённом доме погибла от голода. И много лгала о случившемся себе и другим. И тьма душераздирающих подробностей: письма Али, проговорки в записных книжках МЦ, свидетельства знакомых.
И я ни разу не видела, чтобы хоть кто-нибудь тем же жирным карандашом обвёл полстраницы в воспоминаниях Одоевцевой о Леночке, "дочке-мечте", сданной в приют Николаем Степановичем (несмотря на отчаянные предостережения заведующей приютом, что делать этого не надо ни в коем случае). В том же 1920-м году.
Елена Гумилёва не умерла в приюте, как Ирина Эфрон, от голода. Вернее, умерла, именно от голода умерла - но позже, в блокадном Ленинграде.
Гумилёв всё же отец, а не мать, поэту-мужчине такая милая, непрактичная эмпирейность простительна, правда? Неприятной Цветаевой - нет, а романтическому Гумилёву - десять раз да. Подумаешь, факт биографии. Всё хорошо кончилось для ребёнка. А для самого Гумилёва - вскоре плохо, революция его загрызла, и для тех, кому мало царя-искупителя, есть ещё поэт-искупитель.
Или наоборот, кому как. Оправдаем поэтессу-мученицу, а косоглазому позёру-конкистадору - не-забудем-не-простим этого жеста: он даже не от голода дочку сдал - а для того чтобы удобнее и спокойнее было обитать в Доме искусств.
Они все только в одном виноваты - в славе своей, благодаря которой чуть ли каждое их слово и дело выслежены с двух-трёх "камер" по мемуарам, документам, рифмам.
А про нас-то никто ничего не знает.
И среди нас, бесславных, и среди людей славы есть, конечно, люди-лекала, люди-адаманты, которые не совершили ни единой подлости, ни малейшей ошибки, все в белых польтах без единого пятнышка стоим в эпицентре - пардон, в гипоцентре блокад и голодоморов.
Образцов добродетели вообще большинство по умолчанию, человечество из них складывается, адамант на адаманте сидит и адамантом погоняет.
Несите бремя Бога - и мы величаво и беспристрастно осуждаем, приговариваем, ввергаем во тьму кромешную и геенну огненную, скандируем свои считалочки на выбивание, "а ты выйди вон, ты даже не барон". И персональных своих праведников и любимчиков выбираем, разумеется, по стихам (ролям, симфониям, политическим решениям, подвигам), ведь факты биографии всегда можно подогнать, перетасовать и уложить как захочется, а со свершениями труднее - они либо сами лягут тебе на сердце, либо нет.
И мы вольны называть это как угодно: справедливостью, объективными исследованиями, любовью (особенно любовью!), крекспексфексом - все имена будут одинаково точными.
А Он не приказывал "не судите". Он нам это разрешил. Он такое бремя с нас снял, такой камень поднял-отвалил... но как редко мы понимаем это "не судите" как радость и милость. Или хотя бы как философский лайфхак.
Конечно. Люди вообще делятся на два типа, это всем известно.
И всем известен тот одиозный факт, что Цветаева сдала обеих дочек, любимую и нелюбимую, в приют, не таила отвращения к младшей, закрыла глаза на их судьбу, бестолково медлила и металась, когда надо было детей уже спасать, и младшую, двухлетнюю, в итоге бросила, чтобы та в казённом доме погибла от голода. И много лгала о случившемся себе и другим. И тьма душераздирающих подробностей: письма Али, проговорки в записных книжках МЦ, свидетельства знакомых.
И я ни разу не видела, чтобы хоть кто-нибудь тем же жирным карандашом обвёл полстраницы в воспоминаниях Одоевцевой о Леночке, "дочке-мечте", сданной в приют Николаем Степановичем (несмотря на отчаянные предостережения заведующей приютом, что делать этого не надо ни в коем случае). В том же 1920-м году.
Елена Гумилёва не умерла в приюте, как Ирина Эфрон, от голода. Вернее, умерла, именно от голода умерла - но позже, в блокадном Ленинграде.
Гумилёв всё же отец, а не мать, поэту-мужчине такая милая, непрактичная эмпирейность простительна, правда? Неприятной Цветаевой - нет, а романтическому Гумилёву - десять раз да. Подумаешь, факт биографии. Всё хорошо кончилось для ребёнка. А для самого Гумилёва - вскоре плохо, революция его загрызла, и для тех, кому мало царя-искупителя, есть ещё поэт-искупитель.
Или наоборот, кому как. Оправдаем поэтессу-мученицу, а косоглазому позёру-конкистадору - не-забудем-не-простим этого жеста: он даже не от голода дочку сдал - а для того чтобы удобнее и спокойнее было обитать в Доме искусств.
Они все только в одном виноваты - в славе своей, благодаря которой чуть ли каждое их слово и дело выслежены с двух-трёх "камер" по мемуарам, документам, рифмам.
А про нас-то никто ничего не знает.
И среди нас, бесславных, и среди людей славы есть, конечно, люди-лекала, люди-адаманты, которые не совершили ни единой подлости, ни малейшей ошибки, все в белых польтах без единого пятнышка стоим в эпицентре - пардон, в гипоцентре блокад и голодоморов.
Образцов добродетели вообще большинство по умолчанию, человечество из них складывается, адамант на адаманте сидит и адамантом погоняет.
Несите бремя Бога - и мы величаво и беспристрастно осуждаем, приговариваем, ввергаем во тьму кромешную и геенну огненную, скандируем свои считалочки на выбивание, "а ты выйди вон, ты даже не барон". И персональных своих праведников и любимчиков выбираем, разумеется, по стихам (ролям, симфониям, политическим решениям, подвигам), ведь факты биографии всегда можно подогнать, перетасовать и уложить как захочется, а со свершениями труднее - они либо сами лягут тебе на сердце, либо нет.
И мы вольны называть это как угодно: справедливостью, объективными исследованиями, любовью (особенно любовью!), крекспексфексом - все имена будут одинаково точными.
А Он не приказывал "не судите". Он нам это разрешил. Он такое бремя с нас снял, такой камень поднял-отвалил... но как редко мы понимаем это "не судите" как радость и милость. Или хотя бы как философский лайфхак.