(no subject)
СУДЬБА ЗМЕЯ ГОРЫНЫЧА
современная сказка
Поймали Змея Горыныча. Не в сказке или былине поймали, а в реальном нашем времени.
Он за многие столетия столь старым стал, что летать совсем перестал, - вот его из богатырских былин да героических сказок за профнепригодность с треском и вышибли.
Мало того, что летать перестал, так у него ещё и с головами не всё в порядке было. Вернее, ещё до того с головами не всё в порядке стало, как он летать прекратил.
Одна голова, правая, склерозом страдала: пасть разевала, но огонь вовремя изрыгать забывала, - вот эту-то голову русские богатыри в сказках да былинах первой срубали. И летал Змей Горыныч безодноголовым до тех пор, пока правая голова не отрастала, - иначе в другую сказку не приняли бы.
Вторую голову, левую, и вовсе инсульт хватил - да так, что она глаза свои безмозглые выпучила и язык окровавленный пионерским галстуком наружу вывалила и за собой повсюду таскала. Кто видел, говорит, что она такой до сих пор осталась.
Третья голова единственной из всех голов оставалась, кто со своими обязанностями более-менее справлялся: раз она центральной была и, значит, главной, то кровь из сердца ей в первую очередь в голову шибала, питание мозгу вовремя доставляя.
Надо сказать, и с этой головой у Змея Горыныча не всё в порядке было: от пережитого за столько столетий тик у неё нервный развился, непроизвольные подергивания снизу вверх. Но делала она это так хитро, что казалось, будто она говорила: «Ого-го! Мы ещё ничего!»
Косоглазием эта голова не страдала и не видела, что её товарки вместе со своими шеями совсем почти загнулись, - но боковым зрением всё-таки улавливала: что-то с ними не то. Однако нервный тик не позволял ей повернуться ни влево, ни вправо, чтобы проверить свои подозрения...
Правда, и богатыри русские за века прошедшие изрядно измельчали, совсем оплешивели - и на князя Владимира в стольном Киев-граде бочку, порохом набитую, то и дело катят, устои государственные подорвать пытаются. Мечи-кладенцы свои в кусты позабросили, всё, что можно - и даже нельзя - на них поклали. Восточными единоборствами да западными противоборствами взамен занялись, - и нет на богатырей этих ни управы, - ни даже приправы, чтобы Змею Горынычу их со вкусом скушать, пока у него хоть одна голова худо-бедно, но как-то фурычила...
Короче говоря, вышибли Змея Горыныча из былин и сказок. Не только с треском вышибли, но и с гортанным выкриком «хэк!». И не мечом, а ногами вышибли...
Вылетел Змей Горыныч из сказки - и на грешную землю реальной жизни со всего размаху шлёпнулся...
* * *
Сквозь тёмное мрачное царство помутившегося, но не совсем угасшего сознания слабым, затухающим лучиком света мелькнуло в еле теплившемся мозгу смутное воспоминание далёкой давности детства, когда он почти совсем ещё бескрылым дракончиком только начал посещать школу Будущего Большого Гада, закончив которую, можно было дорасти до наивысшего статуса Великого Дракона.
«Гадом буду! Большим Гадом!» - с гордостью подумал тогда юный дракончик, с трудом переползая порог школы с многообещавшим лозунгом над ней:
ДРАКОНОМ МОЖЕШЬ ТЫ НЕ БЫТЬ, НО МЁРЗКИМ ГАДОМ БЫТЬ ОБЯЗАН!
Тут мозг Змея Горыныча словно молния пронзила: совершенно отчётливо вспомнил он смертоносную строку из древней баллады «О бедном Драконе замолвлю я слово»:
И ему на всём скаку
Голову срубает!
Балладу он слышал от своей любимой учительницы, старой драконихи, один-единственный раз и в первый же школьный день, но запомнил эти строки на всю оставшуюся тысячелетнюю жизнь. Он хорошо помнил, как спрятал тогда свою неокрепшую черепом голову под две остальные и прикрыл их все своими зачаточными крылышками, с которых не все ещё скорлупки от родимого яйца отвалились.
Юный дракончик зарыдал, из всех шести глаз полились не по-детски крупные драконьи слёзы - и старая дракониха-учительница - сердце ведь и у них вовсе не каменное! - сразу прекратила чтение, оказавшееся для её подопечного настоящей пыткой.
Баллада так и осталась навсегда недочитанной - и с тех пор Змей Горыныч никогда больше не слышал поэтического рассказа о героической смерти Дракона. Мало того: чтобы не травмировать психику подраставшего поколения, баллада была изъята из школьной библиотеки и привсегадно сожжена огнём из всех трёх пастей Верховного Дракона...
Повзрослев и достигнув в своей карьере больших высот, Змей Горыныч, находясь в воздухе, иногда, неожиданно для себя, вспоминал две намертво врезавшихся в память строчки, - и всякий раз он сразу забывал, где находится, закрывал крыльями головы и камнем летел к земле, лишь в самый последний момент мощным инстинктивным взмахом крыльев успевая избежать катастрофы...
Давнее воспоминание будто встряхнуло Змея Горыныча, вернуло его к жизни. Чуть отлежавшись и слегка отдышавшись, он приподнял одну из своих голов, среднюю, главную, над двумя остальными, безжизненно на земле сырой лежавшими и от потрясения так в себя и не пришедшими, огляделся по сторонам - ни души.
«И хорошо, что ни души, - подумалось Змею Горынычу его единственной хоть что-то соображавшей головой, - а то ведь как раньше было: налетит-наскочит русский богатырь, головушки мои, словно маковки на тереме, посшибает-посрубает, - да и прочь ускачет...»
Вздохнул Змей Горыныч тяжким хрипом и спешно пополз на брюхе, будто крокодил речной, прочь от места приземления...
Летать рождённый,
он ползать должен...
Две головы его, так и не вернувшиеся к жизни, болтались по сторонам на дряблых шеях, цеплялись за каждую кочку, всякий кустик, и мешали продвижению вперёд. Змей Горыныч приостановился, завязал шеи узлом и, закинув обе инсультно-склеротических головы себе за спину, продолжил своё прогрессивное движение: надо было срочно найти себе укрытие, где можно было бы отлежаться, отоспаться и подумать о дальнейшем своём житье-бытье в условиях приземлённого существования.
Увидел Змей Горыныч большую нору, неизвестно кем вырытую, обрадовался и поспешил в неё залезть. Хоть совсем он сморщенным был на старости лет, удалось ему это с большим трудом. Пригрелся он в норе и заснул, кончиком хвоста, из норы наружу торчавшим, нервно во сне подрыгивая.
А владелицей норы той оказалась местная змея, гремучая, должно быть: так она трещала и тарахтела, когда вернулась и непрошеного постояльца у себя застала.
Змеюка эта подколодная, причитая, что старый ублюдок её нору до полного безобразия расковырял и пользоваться ею теперь крайне затруднительно, подала на Змея Горыныча в суд, который оказался скорым на расправу.
Суд, считавший себя самым гуманным в подлунном мире и даже от закона независимым, приговорил Змея Горыныча к смертной казни через повешение, мотивировав своё решение, исходя из чисто эстетических соображений, следующим образом: если Змея Горыныча расстрелять - кровь из дырок ручьями хлестать будет; если головы отрубить - кровь потоком хлынет.
Да и не дело это, чтобы осуждённый сразу умер, в воспитательных целях требуется, чтобы он над своим преступным поведением ещё раз как следует задумался, - тем более что это последний раз в его безалаберной жизни.
Вот и было решено: пусть Змей Горыныч повисит в предсмертной задумчивости как можно дольше...
Змей Горыныч не так уж глуп оказался, как по сказкам представлялось.
«Три ума хорошо, а один лучше», - мелькнуло у него в единственной из соображавших голов и он попросил палача исполнить последнее желание.
- Валяй! - непростительно небрежно бросил палач, поигрывая концом пеньковой верёвки в мускулистых руках.
Змей Горыныч утёр прощальную слезу, собиравшуюся выкатиться сразу из обоих глаз, и перешёл на предсмертный хрип - так у него от волнения перехватило горло:
- Повесь меня, дружок, за самую короткую шею.
Палач хорошо помнил текст приговора - пусть подольше повисит, задумается над содеянным - и криво усмехнулся:
- От ответственности быстро уйти хочешь? - не выйдет!
А самой короткой шеей у Змея Горыныча была, понятно, та шея, на которой единственная думающая голова восседала: вся кровь к ней приливала, вот шея кровью набухла и укоротилась.
Палач развязал узел из двух тощих и длинных шей, - и обе шеи с безжизненными головами на них плетьми упали на деревянный помост виселицы.
Палачу пришлось привязать к перекладине ещё одну верёвку с петлёй: правилами это не возбранялось, правила запрещали вешать второй раз, если в первый раз верёвка не выдержала.
И повесили нашего Змея Горыныча за две шеи сразу. Третья, с гордо поднятой головой, бодро торчала между ними.
Палач долго наблюдал, когда же казнённый издохнет как собака... ну, не как собака, а как...
Так и не придумав, как, палач ушёл на обеденный перерыв: комиссия по повешениям строго следила за соблюдением норм трудового кодекса палача и могла крупно оштрафовать за нарушение рабочего графика.
Вернувшись на место казни и на ходу выковыривая из редких жёлтых зубов остатки хот-дога, палач обнаружил вокруг виселицы толпу местных ребятишек: они кормили повеселевшую голову Змея Горыныча разными вкусными вещами и чесали ему чешуйчатую шею.
Палач пристроился в тенёчке и продолжал наблюдать за процессом ухода Змея Горыныча на тот свет: вмешиваться в этот процесс палач не имел никакого права.
Вечером палач отправился домой, чтобы утром вновь приступить к исполнению своих обязанностей, теперь уже не прямых, а косвенных.
Так повторялось изо дня в день. Толпа вокруг Змея Горыныча росла каждый день и как на дрожжах: дети привели к Змею Горынычу своих родителей, те - своих знакомых и так далее.
Конечно, быстро нашёлся человек, организовавший на месте казни свой маленький, но быстро набиравший обороты бизнес. Появились торговые точки с мороженым для детей и цветами для дам, разные там распивочно-закусочные для более серьёзной публики. То и дело подъезжали автобусы с новыми экскурсантами. Кругом царил кемпинг, шоппинг, носомшмыгинг, ушамихлопинг, глазамиморгинг. В воздухе уже носилась идея о прокладке сюда железнодорожной ветки и строительстве международного аэропорта...
О палаче тоже не забыли: почти сразу ему соорудили просторную смотровую будку, в которой он мог бы даже ночевать, и хотели было оформить его дополнительно ночным сторожем.
Но палач был потомственным палачом. И отец его был палачом, и дед, и прадед...
Палач был палачом до мозга ломаемых костей, до хруста чужих суставов, до боли в стянутой верёвкой шее, - и не мыслил себя никем иным. Поэтому он каждый день приходил к виселице именно как палач и ждал конца собственноручно казнённого. Не только по нормам трудового кодекса, но и по кодексу чести палача он не имел права приступать к исполнение нового приговора, пока полностью не исполнен предыдущий.
Всё чаще и чаще палача видели вышатывающимся из привиселичной забегаловки, всё чаще он трупом валялся под хвостом повешенного Змея Горыныча...
Одной тёмной ночью палач исчез. Где-то вдали тревожно шумел камыш и гнулись опечаленные деревья. Палач сгинул. Сгинул без всяких следов...
* * *
Много лет спустя в заброшенной каменоломне нашли лежбище, кострище, моток сгнившей пеньковой верёвки и ржавый топор без топорища, но не обнаружили вокруг ни одной человеческой косточки, даже вставной челюсти с нержавеющими зубами, которыми был так славен сгинувший палач...
А что Змей Горыныч? - не знаю. Может, до сих пор висит в центре внимания. Может, обе повешенных шеи давно уже сгнили, отвалились - и Змей Горыныч оказался чист перед законом и живёт где-то среди нас...
Всё может быть. Особенно в наше время. Даже то, чего не бывает.
19, 21 мая 2011 года
© Ник Йур, 2011