Заяц? Бито!
Мы сидим на жёстких фанерных скамейках, на вокзале. Я с Рамилей на одной, а напротив - Валя и Андрей. Ещё Люба - примостилась на чьей-то сумке. Мы играем в карты. Карты детские, «Охотник». Правила очень простые: лиса берёт зайца, волк - лису, волка берёт медведь, а уж его-то - охотник. Охотник - вроде козырного туза.
Сейчас туз у меня. И ещё лиса. А у Рамили - лишь три зайца.
Поезд на Оренбург придёт в третьем часу ночи. Но я бы не расстроился, если бы он опоздал на час, на два, на сутки… Когда ещё доведётся вот так сидеть рядышком с Рамилей, глядеть ей в лицо, в большие мягкие глаза, и ждать, какой она придумает ход. Слышать её голос…
- Ой, опять не туда поехало! - грустно восклицает она и провожает глазами своего зайца, который исчезает в руках у Андрея.
- Бито! - кричит Андрей и, спохватившись, прикусывает губы.
Но поздно. Директор школы, который везёт нашу группу в город, подходит к нам и заявляет:
- Я говорил, картежных слов не кричать? Говорил? Ещё раз услышу - отберу ИГРУ!
И отберёт. Он сегодня сердитый как никогда. Ходит и ходит. Весь вокзал шагами измерил.
- Я сказал не «бито», я сказал УБИТО, - выворачивается Андрей.
Среди нас самая маленькая - пятиклашка Люба. Она сидит между нами, на спортивной сумке. Она, несмотря на возраст, самая хитрая, она не даёт Андрею спорить дальше. Она кричит, тщательно подбирая слова:
- Давай выводи зверя!
Андрей «выводит» зайца-беляка, а мне показывает жестом: мол, не трусь. Сейчас Люба, конечно, наделает глупостей, она все силы тратит на подбирание слов.
- А я в твоего зайца выстрелю из… из… из медведя! - произносит Люба и выставляет зачем-то самую большую карту (охотник-то у меня!).
- А ещё одного зайца не хочешь, худенького, голодненького? - смеётся Андрей и громко шлепает по скамейке картой. Теперь на ней летний заяц - серый. Конечно, даже оттуда, где ходит директор, можно догадаться, что мы играем не в «Охотника», а в подкидного дурака. Иначе разве огорчилась бы Любаня, принимая такой трофей? В «Охотнике» все наоборот: чем больше карт у тебя - тем лучше.
- Принимаю, - говорит Люба, и, спохватившись, добавляет: - … во внимание.
Но директор уже ничего не слышит. Он ходит и ходит. От одной стены к другой. От той, в которой закрытое окошечко кассы, до той, где нарисовано во всю длину и ширину пшеничное поле. Поле до смешного чистое. Ни одного сорняка, ни одного стебля осота. И до смешного ровное. Первый ряд пшеницы показан в рост, колосья крупные, стебли высокие. А следующие ряды уже не видны. Они бегут и бегут к горизонту, там уже ничего не нарисовано, просто жёлтая подмалёвка. Сбоку комбайн виден, а сёл нету.
- Это искусство! - вдруг говорит наш директор и кивает головой на сельскохозяйственную фреску на стене.
Мы не спорим. Наверное, такое оно и есть, искусство - показать то, чего нет в жизни, а существует где-то в воображаемом мире: поля без оврагов и сорняков, комбайны без ржавчины, овёс без жуков-кузек, люди без мешков под глазами и морщин, луга без мошек и комаров. В конце концов, мы тоже будем завтра на городском смотре петь про такие же поля без осота, про неунывающих людей с икорками в глазах. Да и сейчас мы заняты - чем? Разве не искусством? Вытравливаем из игры всё ненужное, все признаки первобытных страстей, всё, что хоть отдалённо связано с неуправляемым азартом.
- Пусть-ка лиска прогуляется, - вкрадчиво говорит Валя, двигается к Андрею поближе и наотмашь швыряет карту на казенную фанеру вокзальной скамьи.
- А мы волка… - лицедействует Андрей, умудрившись зажать свою карту между пальцев, а потом изобразив этими же пальцами движение по скамейке (в сторону Валиной ноги - топ-топ пальцами!). - Хана твоей лиске.
Директор снова подходит к нам.
- Не понимаете, - утверждает он.
- Так «хана» - не картежное, - сопротивляется Андрей. - «Хана» из жизни. Оттуда…
Он машет в сторону огромного вокзального окна, за которым, поднимая снежные вихри летит очередной товарняк. Скоро бесконечный товарняк, не замедливший хода у станции, пройдет - и можно будет увидеть степь. Она вдалеке, за рельсами и бетонным забором. На вечерней синьке снега там чернеют скопления кустов. В кустах, наверняка, лежбища зайцев, и теплые, и навсегда остывшие. А у лисьих следов там то, что нас учат называть непростым словом «экскременты». В них, всякий, кто не брезглив, может рассмотреть обрывки птичьих перьев, клочки заячьей шерсти и сморщенные ягоды зимнего шиповника. В степи - жизнь. Наивная и бесконечная в своих жестоких, но не надоедающих кому-то повторах одного и того же. А искусства там почти никакого. Разве на цевье ружья у запоздалого охотника разглядишь серебристую металлическую пластину, а на ней гравюрку: красивый охотник, уже не из жизни, а из искусства, держит ладонь под цевьем такого же, как в жизни, ружья. А ладонь у него не окаменела, она расслаблена, пальцы чуть прираскинуты в стороны степи и заячьих лежанок, будто охотник отдает с этой ладони миру что-то невидимое, но теплое, душевное, сердечное…
1990-е; 2023
Сейчас туз у меня. И ещё лиса. А у Рамили - лишь три зайца.
Поезд на Оренбург придёт в третьем часу ночи. Но я бы не расстроился, если бы он опоздал на час, на два, на сутки… Когда ещё доведётся вот так сидеть рядышком с Рамилей, глядеть ей в лицо, в большие мягкие глаза, и ждать, какой она придумает ход. Слышать её голос…
- Ой, опять не туда поехало! - грустно восклицает она и провожает глазами своего зайца, который исчезает в руках у Андрея.
- Бито! - кричит Андрей и, спохватившись, прикусывает губы.
Но поздно. Директор школы, который везёт нашу группу в город, подходит к нам и заявляет:
- Я говорил, картежных слов не кричать? Говорил? Ещё раз услышу - отберу ИГРУ!
И отберёт. Он сегодня сердитый как никогда. Ходит и ходит. Весь вокзал шагами измерил.
- Я сказал не «бито», я сказал УБИТО, - выворачивается Андрей.
Среди нас самая маленькая - пятиклашка Люба. Она сидит между нами, на спортивной сумке. Она, несмотря на возраст, самая хитрая, она не даёт Андрею спорить дальше. Она кричит, тщательно подбирая слова:
- Давай выводи зверя!
Андрей «выводит» зайца-беляка, а мне показывает жестом: мол, не трусь. Сейчас Люба, конечно, наделает глупостей, она все силы тратит на подбирание слов.
- А я в твоего зайца выстрелю из… из… из медведя! - произносит Люба и выставляет зачем-то самую большую карту (охотник-то у меня!).
- А ещё одного зайца не хочешь, худенького, голодненького? - смеётся Андрей и громко шлепает по скамейке картой. Теперь на ней летний заяц - серый. Конечно, даже оттуда, где ходит директор, можно догадаться, что мы играем не в «Охотника», а в подкидного дурака. Иначе разве огорчилась бы Любаня, принимая такой трофей? В «Охотнике» все наоборот: чем больше карт у тебя - тем лучше.
- Принимаю, - говорит Люба, и, спохватившись, добавляет: - … во внимание.
Но директор уже ничего не слышит. Он ходит и ходит. От одной стены к другой. От той, в которой закрытое окошечко кассы, до той, где нарисовано во всю длину и ширину пшеничное поле. Поле до смешного чистое. Ни одного сорняка, ни одного стебля осота. И до смешного ровное. Первый ряд пшеницы показан в рост, колосья крупные, стебли высокие. А следующие ряды уже не видны. Они бегут и бегут к горизонту, там уже ничего не нарисовано, просто жёлтая подмалёвка. Сбоку комбайн виден, а сёл нету.
- Это искусство! - вдруг говорит наш директор и кивает головой на сельскохозяйственную фреску на стене.
Мы не спорим. Наверное, такое оно и есть, искусство - показать то, чего нет в жизни, а существует где-то в воображаемом мире: поля без оврагов и сорняков, комбайны без ржавчины, овёс без жуков-кузек, люди без мешков под глазами и морщин, луга без мошек и комаров. В конце концов, мы тоже будем завтра на городском смотре петь про такие же поля без осота, про неунывающих людей с икорками в глазах. Да и сейчас мы заняты - чем? Разве не искусством? Вытравливаем из игры всё ненужное, все признаки первобытных страстей, всё, что хоть отдалённо связано с неуправляемым азартом.
- Пусть-ка лиска прогуляется, - вкрадчиво говорит Валя, двигается к Андрею поближе и наотмашь швыряет карту на казенную фанеру вокзальной скамьи.
- А мы волка… - лицедействует Андрей, умудрившись зажать свою карту между пальцев, а потом изобразив этими же пальцами движение по скамейке (в сторону Валиной ноги - топ-топ пальцами!). - Хана твоей лиске.
Директор снова подходит к нам.
- Не понимаете, - утверждает он.
- Так «хана» - не картежное, - сопротивляется Андрей. - «Хана» из жизни. Оттуда…
Он машет в сторону огромного вокзального окна, за которым, поднимая снежные вихри летит очередной товарняк. Скоро бесконечный товарняк, не замедливший хода у станции, пройдет - и можно будет увидеть степь. Она вдалеке, за рельсами и бетонным забором. На вечерней синьке снега там чернеют скопления кустов. В кустах, наверняка, лежбища зайцев, и теплые, и навсегда остывшие. А у лисьих следов там то, что нас учат называть непростым словом «экскременты». В них, всякий, кто не брезглив, может рассмотреть обрывки птичьих перьев, клочки заячьей шерсти и сморщенные ягоды зимнего шиповника. В степи - жизнь. Наивная и бесконечная в своих жестоких, но не надоедающих кому-то повторах одного и того же. А искусства там почти никакого. Разве на цевье ружья у запоздалого охотника разглядишь серебристую металлическую пластину, а на ней гравюрку: красивый охотник, уже не из жизни, а из искусства, держит ладонь под цевьем такого же, как в жизни, ружья. А ладонь у него не окаменела, она расслаблена, пальцы чуть прираскинуты в стороны степи и заячьих лежанок, будто охотник отдает с этой ладони миру что-то невидимое, но теплое, душевное, сердечное…
1990-е; 2023