Алексис де Токвиль "Старый порядок и революция" (1856) - 2
Во Франции центральное правительство всегда демонстрировало большое понимание своей задачи и невероятную деятельность. Но деятельность его оказывалась часто непродуктивной и даже вредной, так как порой оно стремилось сделать то, что было выше его сил, или делало то, в чём его никто не контролировал.
Самые необходимые преобразования, требующие для своего успешного проведения постоянного притока сил, правительство вовсе не предпринимает или, начав, вскоре бросает; но оно без конца переделывает те или иные постановления и законы. В сфере правительственной деятельности ничто ни на минуту не остаётся в покое. Новые указы следуют друг за другом с такой необычайной быстротой, что чиновники с трудом могут разобрать, как и кому им следует подчиняться. Кто не видел администрацию Старого порядка в действии, не читал оставленных её документов, тот не может представить себе презрения к закону, зародившегося в конце концов даже у тех, кто его применяет, когда не существует более ни политических собраний, ни газет, способных умерить прихоти и ограничить произвол и изменчивый характер министров и их канцелярий. Правительство беспрестанно "в виде исключения" позволяет поступать противно своим же собственным приказаниям.
Политическое преобладание столицы над остальной частью государства не обусловлено ни её положением, ни величиной, ни богатством, но единственно природой государственного правления.
Представляется, что все французы (в особенности - относящиеся к высшим и средним слоям общества) совершенно похожи друг на друга. Однако однородная толпа разделена огромным количеством мелких преград на множество частей, каждая из которых выглядит особым сообществом, занимающимся устройством своих собственных интересов и не принимающим участия в общей жизни.
Начиная со Средних веков, аристократия превращается в касту, отличительным признаком которой становится происхождение. Всякий, кто не рождён дворянином, стоит вне этого обособленного и замкнутого класса и занимает в государственной иерархии относительно низкое или высокое, но всегда подчинённое положение.
Если вы желаете убедиться, действительно ли окончательно уничтожен кастовый строй и порождённые им идеи, привычки, барьеры, взгляните на заключаемые в таком обществе браки.
Англия была единственной страной, где кастовую систему полностью разрушили. Дворяне и простой народ здесь вели сообща одни и те же дела, имели одни и те же профессии и, что ещё более значительно, вступали в браки между собой. Здесь не считалось зазорным для дочери самого знатного лорда выйти замуж за сделавшего карьеру человека простого звания.
Привилегии питали ненавистью тех, кто их был лишён, и эгоистичной гордостью тех, кто их имел. В течение всего XVIII столетия ничто так не бросается в глаза, как враждебность городской буржуазии по отношению к крестьянам из пригородов и зависть села по отношению к городу. Но даже и народ, живущий вместе с буржуазией за городскими стенами, становится ей чуждым, почти враждебным. Большинство местных повинностей устанавливается таким образом, чтобы основная их тяжесть легла на плечи низших классов. Но что особенно бросается в глаза во всех действиях городской буржуазии, так это её боязнь смешаться с народом и её страстное желание любыми средствами избежать контроля с его стороны.
Наши предки не знали введённого нами в употребление слова "индивидуализм", потому что в их время действительно не было индивида, который не принадлежал бы к какой-то группе и мог бы считать себя абсолютно изолированным. Но при этом каждая из группировок, из которых состояло французское общество, думала лишь о самой себе. Это был, если можно так выразиться, своего рода коллективный индивидуализм, подготавливавший души к известному нам подлинному индивидуализму.
Но особенно поражает, что державшиеся обособленно люди стали настолько схожими между собой, что достаточно было только поменять их местами, как они становились вовсе неразличимыми. Более того: если бы представилась возможность проникнуть в их мысли, мы бы узнали, что разделявшие столь схожих людей небольшие преграды им самим казались противными общественному интересу, равно как и здравому смыслу, и что в теории они уже обожали единство. Каждый из них держался частных интересов только потому, что и иные замыкались в своём кругу. Но все были готовы слиться в единую массу, лишь бы никто не стоял отдельно от других и не выделялся бы из общего уровня.
С самых давних пор из всех европейских наций французы были наиболее образованными. Тем не менее, литераторы во Франции никогда не занимали того положения, какое они заняли к середине XVIII века. Ничего подобного никогда не наблюдалось ни в нашей стране, ни где бы то ни было ещё.
Литераторы у нас никогда не вмешивались в повседневные дела, как в Англии. Напротив, они всегда были очень далеки от всего житейского, не обладали никакой властью и не занимали никаких должностей в обществе, и без того переполненном чиновниками.
Однако они не были совершенно чужды политике и никогда не замыкались в чистой философии и изящной литературе. Французские литераторы постоянно занимались вопросами, имеющими отношение к управлению государством; собственно, это и было их главным занятием. Они целыми днями обсуждали проблемы происхождения общества и его примитивных форм, первоначальные права граждан и истоки власти, естественные и искусственные взаимоотношения людей, ошибочность и законность обычаев, самые основы законов. Таким образом, проникая в самую суть государственного устройства своей эпохи, они внимательно изучали его структуру и критиковали его общий характер. По правде говоря, не все эти крупные проблемы стали предметом особого и углублённого изучения. Большинство исследователей касались их вскользь и как бы играючи, но так или иначе все с ними сталкивались. Такого рода отвлечённая и облачённая в литературную форму политика в равной мере проникала во все произведения того времени - от тяжеловесного трактата до уличной песенки - и каждое из этих произведений содержало хотя бы малую толику политики.
Что касается политических систем этих писателей, то они настолько разнились меж собою, что человек, вознамерившийся примирить все взгляды и составить единую теорию правления, никогда не смог бы полностью выполнить поставленную перед собой задачу. Тем не менее, если бы мы смогли устранить все детали и добраться до основных идей, мы обнаружили бы, что авторы различных систем сходятся по меньшей мере в одном - в общих понятиях, которые каждый из них, по-видимому, усвоил и которые как бы предшествовали появлению всех частных идей и были их общим источником. Как бы далеко ни расходились авторы в следовании своим системам, они все исходят из одной общей точки: все они считают, что сложные традиции и обычаи, господствующие в обществе той эпохи, должны быть заменены простыми и ясными правилами, почерпнутыми из разума и естественного закона.
Эта мысль не нова: на протяжении трёх тысячелетий она беспрестанно возникала в воображении людей, но не могла утвердиться надолго. Каким образом на сей раз ей удалось овладеть умами всех писателей? Почему она не задержалась в головах нескольких философов, как это уже нередко случалось, а снизошла до толпы и здесь обрела плоть и кровь политической страсти таким образом, что общие и отвлечённые теории природы общества стали предметом ежедневных праздных разговоров, воспламенили воображение даже женщин и крестьян? Каким образом литераторы и учёные того времени, не обладавшие ни чинами, ни почестями, ни богатствами, ни ответственностью, ни властью, в действительности превратились в главных политических деятелей своей эпохи?
Один только вид огромного числа вредоносных или до смешного нелепых привилегий, чьё иго ощущалось всё сильнее и чьи основания делались всё менее заметными, подталкивал или, вернее, стремительно увлекал ум каждого образованного человека к идее естественного равенства условий. Философы XVIII века постоянно имели перед глазами порождённые прежними временами странные и нескладные учреждения, которые никто не пытался ни согласовывать между собой, ни приспосабливать их к новым потребностям и которые, казалось бы, стремились увековечить своё существование, утратив добродетельность. Поэтому литераторы с лёгкостью прониклись отвращением к любым преданиям и традициям и естественным образом пришли к желанию перестроить современное им общество в соответствии с совершенно новым планом, который каждому из них виделся единственно в свете его собственного разума.
Сами условия существования писателей развивали в них склонность к общим и отвлечённым теориям в области государственного управления. Литераторы были бесконечно удалены от какой бы то ни было практики, и никакой опыт не мог умерить порывы их жаркой натуры. Ничто не предупреждало их о тех препятствиях, какие могли поставить реальные обстоятельства на пути даже самых желательных реформ. Литераторы не имели и малейшего представления об опасностях, постоянно сопутствующих даже неизбежным революционным изменениям. Они никоим образом не соприкасались с реальными делами и не могли видеть, как ими занимаются другие. Философы того времени не имели и поверхностного понимания проблем, какое внушает свободное общество даже людям, меньше всего занятым в демократическом государственном управлении. Поэтому-то они проявляли большую смелость в принятии разнообразных новшеств.
То же неведение распахивало перед ними умы и сердца толпы. Если бы французы, как и прежде, ещё принимали участие в работе Генеральных Штатов или хотя бы продолжали заниматься управлением страной через провинциальные сословные собрания, то можно было бы с уверенностью утверждать, что они никогда не позволили бы себе с такой лёгкостью увлечься новыми идеями писателей, как это произошло на самом деле. Если бы народ имел некоторый опыт управления, он сумел бы проявить осторожность по отношению к чистой теории.
Быть может, если бы французы, подобно англичанам, смогли, не разрушая старых институтов, постепенно в ходе своей деятельности изменить их дух, они никогда с такой охотой не стали бы изобретать новых. Но каждый француз постоянно ощущал притеснения в отношении своего имущества и личной свободы, терпел ущемления своего благосостояния или своей гордости со стороны какого-либо древнего политического обычая или обломков прежних властей. При этом он не видел никакого лекарства, способного облегчить боль его личной обиды. Поэтому ему казалось, что ему нужно либо проявлять полную покорность, либо полностью разрушить государственное устройство его страны.
Между тем, разрушив все прочие свободы, мы сохранили одну - свободу почти без притеснений рассуждать о происхождении общества, о сущности и природе правления, о первейших правах рода человеческого.
Политическая жизнь была насильственным образом оттеснена в литературу, а писатели, приняв на себя труд управления общественным мнением, внезапно заняли место, какое в свободных странах занимают обычно вожди политических партий.
Аристократия, чьё место заняли литераторы, поощряла их предприятие. Странная слепота, с которой высшие классы при Старом порядке сами способствовали собственному падению, нередко вызывает удивление. Но откуда бы они смогли почерпнуть правильное понимание дела? Высокопоставленным гражданам не менее необходимы свободные политические институты, способные научить их остерегаться грозящих опасностей, чем низшим слоям общества для обеспечения их прав.
Нас, имеющих возможность видеть следы стольких революций, более всего поражает тот факт, что у наших предков не было даже самого понятия насильственной революции. О ней не только не говорили, но даже не имели представления. Небольшие потрясения, испытываемые наиболее устойчивыми в политическом отношении обществами благодаря общественной свободе, постоянно напоминают гражданам о возможности серьёзных переворотов и поддерживают общественное благоразумие и бдительность. Но во французском обществе XVIII века, стоящем на краю пропасти, ничто не предупреждало о грядущей катастрофе.
Я внимательно прочёл наказы, составленные всеми тремя сословиями накануне Генеральных Штатов 1789-го года, и я с чувством, близким к ужасу, осознаю, что все они сводятся к одновременному и полному уничтожению всех законов и обычаев, действующих в стране. И я тотчас же понимаю, что надвигается самая обширная и опасная из всех революций, какие только знал мир. Те же, кому предстояло стать её жертвой, ничего о ней не знали. Они полагали, что всесторонняя и внезапная трансформация столь сложного и столь старого общества может пройти без потрясений при содействии одного лишь разума. Несчастные! Они забыли истину, высказанную четыреста лет назад их предками наивным, но очень выразительным языком того времени: "Par reqierre de trop grande francyise et libertes chet-on en trop grand servage" ("стремление к слишком большим вольностям ведёт лишь к слишком тяжёлому рабству").
Не удивительно, что дворянство и буржуазия, давно устранившиеся от общественной жизни, выказывали поразительную неопытность. Более поражает тот факт, что не более дальновидными оказались и люди, искушённые в государственных делах, - министры, чиновники, интенданты. Между тем, многие из них были прекрасными специалистами в своём деле и в совершенстве владели всеми деталями административной практики своего времени. Однако же в великой науке управления, дающей понимание общего направления развития общества и представление о том, что происходит в массах и к чему это может привести, они оказались такими же новичками, как и сам народ. Воистину, только развитие свободных институтов способно привить государственным мужам это искусство.
В Англии одни люди воплощали новые идеи в практику, другие - исправляли теорию, основываясь на фактах. Во Франции одни люди руководили делами, другие - управляли умами… Порождённый пороками управления дух политической оппозиции, не имея возможности проявиться в делах, нашёл себе прибежище в литературе; писатели превратились в подлинных вождей партии, вознамерившейся низвергнуть все политические и социальные институты страны.
Свершившие Революцию французы были наделены одним замечательным чувством, которого нам не достаёт сегодня (1856): они верили в себя. Они не сомневались в могуществе человека и в возможности усовершенствования человеческой природы. В свою силу они вкладывали гордую уверенность, которая хотя и приводит часто к ошибкам, но без неё народ может быть только рабом. Люди не сомневались, что призваны изменить общество и возродить род человеческий. Эти чувства и страсти смогли вырвать людей из сетей эгоизма, придали им героизма и стремления к самопожертвованию… Появился новый род революционеров, чья отвага доходила до безумия; революционеров, которых ничто не поражало и у которых ничто не вызывало угрызений совести. Безо всяких колебаний они исполняли намеченные задачи…
Примечателен тот факт, что из всех идей и чувств, подготавливавших Революцию, идея и дух политической свободы появились последними и первыми исчезли.
Экономисты не только испытывали ненависть к отдельным привилегиям - их возмущало само существование различий. Равенство вызывает у них восторг, даже если впоследствии оно повлечёт за собой рабство. Они полагали, что если нечто мешает исполнению их планов, то оно подлежит слому. Большинство из них поначалу крайне враждебно относится к совещательным собраниям, местным и второстепенным властям, да и вообще ко всякой власти, которая в различные времена у всех свободных народов выступала в качестве противовеса центральным властям. Единственной гарантией, изобретённой ими против злоупотреблений власти, является народное образование: "если народ просвещён, деспотизм невозможен". Для большинства экономистов первейшей политической гарантией выступает известное воспитание, даваемое государством по известным правилам и в известном духе.
По мнению экономистов, государство должно не только управлять нацией, но и определённым образом формировать её; оно должно наставлять умы граждан в соответствии с известным, заранее определённым образцом. Умы и сердца граждан должны быть наполнены теми идеями и чувствами, какие государство сочтёт необходимыми. В сущности, нет ни предела правам государства, ни границ его деятельности. Оно способно не только воздействовать на людей, но и глубоко их переделывать, стоит ему только этого захотеть…
Экономистам уже была знакома та особая форма тирании, которая называется демократическим деспотизмом. Общество лишено иерархии, сословного деления, определённых званий, народ состоит из почти схожих между собою и почти равных индивидов, и эта бесформенная масса признается единственным законным сувереном, которого заботливо ограждают от всех возможностей, позволяющих ему управлять собою или контролировать своё правительство. Над народом стоит единственный его представитель, уполномоченный делать всё от имени народа, не спрашивая у него совета. Остановить его действия способна только революция, но не законы, ибо подчинён народу он только на бумаге, фактически же он - безраздельный владыка.
Тогда как экономисты мечтали об использовании всемогущества государства для изменения формы общества, социалисты в своём воображении овладевали властью, чтобы разрушить самые основы общества. Уже в далёком прошлом можно найти политические теории, считающиеся плодом современности: общность имущества, право на труд, абсолютное равенство, единообразие во всем, механическая правильность всех действий индивидов, тирания регламентаций и полное поглощение личности граждан общественным целым.
Народ, мало готовый к самоуправлению, мог реформировать общество, только разрушив его до основания. Абсолютный монарх в этом отношении был бы менее опасным новатором.
Народы, которыми плохо управляют, легко воспламеняются стремлением к самоуправлению. Но любовь к независимости такого рода никогда не бывает прочной: она уходит вместе с вызвавшими её к жизни обстоятельствами. Людям только кажется, что они любят свободу, - на самом деле они только ненавидят своего господина.
Несомненно, с течением времени свобода всегда приносит людям, умеющим её сохранять, и довольство, и благосостояние, а подчас и богатство. Но те люди, что ценят в свободе только приносимые ею выгоды, никогда не могли сохранить её надолго. Во все времена, людей влекла возможность говорить, действовать, дышать беспрепятственно, находясь исключительно под властью закона. Тот, кто ищет в свободе что-либо иное, кроме её самой, создан для рабства.
Каждого гражданина волнует его собственное положение, и он прилагает все усилия, дабы изменить его: все ищут лучшей доли. Но горестные и торопливые искания лучшего приводят только к порицанию прошлого и мечтам о порядке вещей, совершенно противоположном существующему.
Ни в один из послереволюционных периодов общественное благосостояние не росло так стремительно, как в течение двадцати предреволюционных лет...
Рисуя картины неслыханного блаженства в ближайшем будущем, воображение делает людей равнодушными к тем благам, которыми они уже обладают, и увлекает их к неизведанному. Злоупотребления, в которых обвиняли французскую администрацию, были вовсе не новы; новым было лишь производимое ими впечатление. Те же пороки были в стародавние времена куда более кричащими, но с тех пор и в правительстве, и в обществе свершились перемены, сделавшие эти пороки более ощутимыми, чем раньше.
Коммерсанты, промышленники, прочие деловые и денежные люди, как правило, составляющие класс наиболее враждебный политическим новшествам и наиболее сочувствующий любому существующему правительству; класс, наиболее покорный законам (которые он презирает и ненавидит), на сей раз оказались классом, наиболее решительно и нетерпеливо настроенным по отношению к реформам. Они громко взывали к решительной революции в финансовой системе, не думая о том, что столь глубокое потрясение этой области управления может опрокинуть и всё остальное.
Люди, которые более других должны были опасаться гнева народного, во всеуслышанье говорили о жестоких несправедливостях, жертвою которых всегда был народ. Я имею в виду вовсе не писателей, но правительство, главных его чиновников и привилегированные слои. По мере приближения 1789-го года сочувствие к страданиям народа оживляется и становится всё более неосторожным. Имя каждого человека, пользующегося привилегиями, - дворянина или буржуа - указано со всей тщательностью, часто описывается и всегда при этом критикуется его образ жизни. Составители списков старательно пытаются определить ценность его имущества; в подробностях описывается число и характер привилегий и в особенности - ущерб, который они причиняют прочим жителям села.
Роль привычки в судьбах политических институтов: людям легче иметь дело с тёмным и запутанным законодательством, практика которого уже давно известна, чем с законодательством более простым, но менее привычным.
При Старом порядке во Франции существовало множество различных видов власти, бесконечно разнящихся в каждой провинции, тем не менее, в делах был установлен постоянный и довольно удобный для всех порядок. Менялась личность властителя или форма центральной власти, но повседневное течение дел не прерывалось и не нарушалось. Каждый гражданин в интересовавших его более всего прочего своих мелких делах подчинялся хорошо известным ему и прежде правилам и обычаям. Он зависел от второстепенных властей, к которым привык всегда обращаться, и, как правило, продолжал иметь дело с теми же чиновниками, поскольку, если верхушка администрации менялась при каждом перевороте, самый организм её оставался незатронутым и жизнеспособным, прежние функции исполнялись прежними чиновниками, которым удавалось пронести через многообразие политических законов свой дух и образ действия. Они судили и управляли именем короля, затем именем республики, наконец - именем императора. Затем колесо судьбы завершало очередной поворот, и они вновь управляли и судили во имя короля, во имя республики, во имя императора, оставаясь теми же и свершая те же действия. Какое им было дело до имени господина? Для них было важно не столько слыть добропорядочными гражданами, сколько быть хорошими администраторами и хорошими судьями. И когда миновали первые потрясения, казалось, что в стране ничто не изменилось…
Размышляя о французском народе, я нахожу его ещё более необыкновенным, чем какое-либо из событий его истории. Существовал ли когда-либо ещё на земле народ, чьи действия до такой степени были исполнены противоречий и крайностей, народ, более руководствующийся чувствами, чем принципами, и в силу этого всегда поступающий вопреки ожиданиям? Доводилось ли вам иметь дело с народом, который сегодня выступает в качестве ярого противника всякого повиновения, а завтра выказывает послушание, какого нельзя ожидать даже от наций, самою природою предназначенных для рабства? Существует ли ещё народ, покорный как дитя, покуда ничто не выказывает ему сопротивления, и совершенно неуправляемый при виде хоть какого-либо сопротивления; народ, вечно обманывающий своих господ, которые либо слишком боятся его, либо не боятся вовсе; народ, никогда не свободный настолько, чтобы не было возможности его поработить, но и не настолько порабощённый, чтобы утратить возможность сбросить с себя иго; народ, способный ко всему, но со всею силою проявляющий себя только в войнах? Это - самая блестящая, но и самая опасная из европейских наций, более других созданная для того, чтобы быть поочерёдно предметом восхищения, ненависти, жалости, ужаса, но ни в коем случае не равнодушия.
Многое из сказанного приложимо и к народу русскому или, как теперь принято выражаться, - к народу российскому…