"Четыре года из прошедшего : воспоминания офицера" (1860)
"Четыре года из прошедшего : воспоминания офицера". Подписано: Н. В.
Отечественные записки, 1860, том 131 и 132.
Прочитал с интересом. Рекомендую. Кто такой Н. В., мне выяснить не удалось.
Трудно описать все те ощущения, которые волнуют неопытного кадета когда он в первый раз почувствует на своих плечах тяжесть эполет. Какую блестящую карьеру, сколько радужных надежд рисует перед ним его детское, ненаученное горьким опытом воображение!
Зулин имел в городе М. родных и намеревался пробыть там с месяц - в силу полученного им восьмидневного отпуска. [?]
Мы подъехали к одной станции, расположенной одиноко, вдали от жилых мест. Не знаю отчего, но когда я ещё издали завидел этот домик, он возбудил во мне какое-то неприятное ощущение - как будто я предчувствовал, что на этой станции не обойдётся без приключений. И - увы! - предчувствие меня не обмануло…
Прямо против дверей стоял диван, обитый сафьяном (когда-то - зелёным), имеющий свойство, когда на него садишься, издавать звук, похожий на взвизг поросёнка, а потом - трещать при каждом движении сидящего, как будто жалуясь на свою немощь. [!]
Если бы Зулин обращался ласково со смотрителем, то, вероятно, мы бы давно уже уехали. Но, должно быть, сердитый тон Зулина задел амбицию смотрителя, решившегося, вследствие этого, придержать нас на станции.
Серо-зелёно-грязный цвет, преобладающий в наружности смотрителя, так хорошо гармонировал в темноте с кучами хламу, разбросанными по почтовому двору, что, право, если бы смотритель не двигался, его легко можно было бы принять за кучу сору. [!]
Через полчаса явилась на пороге страшно грязная баба с самоваром в руках. Поёрзав им по столу, как будто отыскивая ровное место [!], она установила его наконец и скрылась.
Город Б., хотя и именовался городом (потому что в нём были городничий и почтовая контора), но, по наружному своему виду, был скверное местечко. Немощёная площадь его, покрытая навозом, обрамлялась грязными заездными домами. Долго я ходил, чтобы выбрать для своего помещения какой-нибудь домик получше других, но мои хлопоты были напрасны: все дома были одинаково гадки и одинаково безобразны. Казалось, что строители этих лачуг считали несообразным располагать окна на одной высоте…
Я ещё не получал от своего начальства никаких распоряжений - и заняться мне было решительно нечем… От скуки занялся я рассматриванием комнаты: рассмотрел внимательно потолок и стены, не пропустил ни одного бугорка, ни одной трещинки. Глаза мои начинали уже смыкаться, как вдруг появилась на стене чёрная точка, и скоро я заметил, что это была какая-то букашка. Бедная! Какой безбрежной степью должна была казаться ей эта белая стена! На сколько гор должна она подняться, сколько препятствий обойти! Но вот подошла она к гвоздю и остановилась в нерешительности: идти ли мимо или взобраться на гвоздь? Наконец, желание побывать на такой огромной высоте взяло верх над страхом… Вот перед нею трещина. Несколько минут стоит она над этой бездонной пропастью, как будто обдумывая средство перебраться на другую сторону. Наконец она повернулась и пошла берегом, но не найдя в этом направлении переправы, вернулась назад. Вот она остановилась. Перед нею - соломинка, прильнувшая к стене поперёк трещины. Медленно перебралась она по этому мосту и прибавила шагу, но оступилась и полетела вниз. Я поднял её и посадил опять на стену. И опять пошла она по бесконечной степи, преодолевая на своём пути горы и пропасти… [!]
Я вошёл туда. Я видел, как молодая девушка, сидевшая в комнате, взглянула на меня, вспорхнула и скрылась. Передо мною стоял капитан и ласково улыбался. Капитан пригласил меня сесть и начал говорить о данных мне поручениях и о своей особой любви к артиллеристам. Что он говорил, я не помню…
Саша посмотрела на меня. Я сам как-то нечаянно взглянул на неё - и глаза наши встретились. Я сильно сконфузился и посмотрел умоляющим взором на капитана, как будто прося у него прощения. Старик улыбнулся…
У капитана было много бумажных дел. Он целыми днями просиживал за этими делами и только к вечеру оставлял свои занятия. Я вызвался помогать ему, чем могу, чтобы через это иметь возможность без угрызений совести являться к Милевским во всякое время под предлогом занятий делами…
Вскоре я удостоверился, что Саша была ещё совершенный ребёнок - весёлый резвый и невинный, и не могла вполне понимать моих чувств. Но у меня были надежды на будущее: ведь подрастёт же она когда-нибудь!
Интересно, что до сих пор офицер ни разу не упомянул о своих прямых обязанностях: обучать солдат артиллерийскому делу, следить за исправностью орудий, устраивать учебные стрельбы и пр. - не знаю, чем они тогда занимались, артиллерийские офицеры… Ох уж, эти писатели…
В конце июля 1855-го года мне было приказано сдать свои обязанности прибывшему с предписанием офицеру и вернуться на батарею. На другой день я уже ехал в почтовой тележке по площади, на которой стоял дом Милевских. Я посмотрел в ту сторону - мне махали платками. Вскоре домик скрылся за углом. Тоска сжала моё сердце. Неужели я больше не увижусь с ними?
Начали играть [в преферанс] - и забыли о минувшем. Не думали и о будущем. Забыли, что завтра ожидает их, может быть, вдесятеро большая опасность.
Прошло четыре месяца в постоянной перестрелке с французами. Тревожное состояние, в котором я находился вследствие постоянной опасности, сильно изменило меня. Тогда я этого не замечал, потому что перемена совершалась исподволь, постепенно. Теперь же я сам удивляюсь, какое сильное влияние имеет на характер человека постоянная опасность. Мною овладела какая-то апатия, равнодушие ко всему окружающему. Равнодушие к себе сделалось нормальным моим состоянием.
Мир! Я чувствовал себя, как безнадёжный больной, которому новое лекарство неожиданно помогло!
- Как тебе не совестно так обманывать! - сказал я лавочнику. Ведь эта трубка стоит три копейки.
- Не хочет - не купит, - отвечал тот. - Ждут! - добавил он, указывая на нас.
Англичанин посмотрел на нас, взял трубку, отдал шиллинг и вышел из лавки.
По вексельному курсу, шиллинг стоил в то время около 35 копеек серебром.
Несмотря на то, что наши лавочники бессовестно пользовались такими случаями, англичане каждый день толпами наполняли базар, покупая всякую дрянь и переплачивая вдесятеро.
Среди прочего, английские солдаты привозили в Англию из России и русскую диковинку: папиросы - которых в Англии тогда не делали. Лондонский предприниматель Филип Моррис (Philip Morris) откроет свою табачную фабрику для производства сигарет из турецкого табака только в 1858-м году.
Во время обеда музыканты играли одни только русские песни, которые очень нравились французским офицерам. "Красный сарафан" [Варламова] мы вынуждены были исполнить три раза!
Я эту песню нашёл вот здесь: https://www.youtube.com/watch?v=Hl45nM5FJoo
А когда музыканты заиграли "Ах вы сени, мои сени", разгорячённые вином французы повскакали со своих мест и начали выделывать настоящие па нашего "казачка". Мы к ним присоединились. Один француз так ловко выкидывал вприсядку, что можно было подумать, что он родился в какой-то русской деревне! … Любопытно было бы видеть, какое впечатление произвёл бы вид этого танца [посреди военных укреплений] на какого-нибудь нашего патриота, рассуждающего в уюте своего дома о своей ненависти к французам, если бы появился он в то время на краю рва и увидел веселящиеся в общем танце эти две нации, три дня тому назад, бывшие заклятыми врагами…
Быстро прошла неделя после заключения мира в постоянных встречах с союзниками. Каждый день являлись новые лица, с которыми мы расставались, чтобы больше уже никогда не встретиться… Я получил десятки адресов в разные места: в Париже, в Лионе, в Марселе - от французских офицеров, которые очень хорошо выучили нашу пословицу: гора с горой не сходится, а человек с человеком сойдётся… Я окружён был почти всеми европейскими нациями. Утром - встречался с весёлыми французами, обедал - с угрюмыми, но добрыми англичанами, ужинал - с турками, у которых были суровые лица… Я даже стал реже думать о Саше…
Жульетта была от меня уже довольно далеко, но конь, на котором я сидел, считался хорошим скакуном. Я бросил поводья и сильно ударил шпорами свою лошадь. Конь вздрогнул, захрапел и помчался, едва дотрагиваясь копытами до земли. Только ветер свистел у меня в ушах!
Офицер, видимо, скакал (на чужой лошади) по плохой каменистой дороге со скоростью около 20 километров в час! Самая лучшая скаковая лошадь на ипподроме может развивать скорость до 36 километров в час!
Поедемте к нам, - сказал негоциант. Подобному предложению позавидовали бы многие офицеры, безнадёжно влюблённые в прекрасную амазонку! Но я как будто чего-то боялся и, по какому-то непонятному чувству, наотрез отказался от этого приглашения… Войдя в блиндаж, я увидел на столе письмо, которое я больше месяца тому назад начал писать Милевским… Я взглянул на письмо - и мне стало совестно: у меня было такое чувство, что я обидел мою Сашу… Но когда я засыпал, образ Жульетты снова являлся предо мною…
Написано хорошо. Этот офицер непременно станет писателем. Или уже стал. К сожалению, глуповатая концовка этой книги, характерная для женских романов, мне не понравилась.
**