Меена или Что делает нас теми кто мы есть
Меен (Мина) - звукоподражательное слово, которым у нас называют детёнышей рогатых животных. Молодой двурогий месяц тоже так называют. Мой Меена был безрогий.
Я завёл его в шесть лет. Потерял в десять. Искал, убежав из дома. Болел от горя. Перемог, переболел.
И не вспоминал о Меене до сего дня, когда в моей памяти скрестились два луча: рассказ про отношения с куклами одного человека и запрос другого человека на тему "ты и причёски". Обычные вроде как темы. Человеки зато, надо признать, не то чтобы обычные.
История ребёнка, его кукол и его старших, помимо рутинного "убивать-убивать-убивать", вызвала у меня некую нутряную боль, которую я однако отнёс к атрибутам рассказчика.
Задумавшись о причёсках, я выкопал из залежей в своей башке - детских аж времён! - воспоминание ладоней о кольцах меха, которые можно разглаживать бесконечно. Ещё стишок про ветер перемен и кудри, что-то такое вроде "треплет кудри ойкумены…" - но нет, не знал я тогда этого слова, тут было другое!
И вспомнил, как у меня был игрушечный барашек, сшитый из каракуля.
Здесь Меена представлен в виде доступном оку взрослых. Как видите, он напоминает подушку из каракуля. Моя рука дана лишь для указания размеров, ибо она не украшает картинку, по причине моей неискусности в рисовании рук.
* * *
Я расчёсывал колечки на спине Меены и распевал:
Дует ветер перемены
Треплет кудри он Меены!
Мы с ним жили предчувствием перемен, особенно весной и осенью - несколько вёсен и несколько осеней. От сезона к сезону мы оба менялись, я взрослел, он умнел. Он перестал высовывать язычок, исчезли длинные наивные ресницы и копытца превратились в коготки. Чем дольше мы жили вместе, тем больше я им дорожил.
Кому-то это пришлось не по вкусу. И, потеряв, я не смог ни вернуть его, ни хотя бы отомстить толком. Побег из дома и блуждание в зарослях ничего не дали. Учёба в боевых лагерях и Школа Следователей, рейды в карательных и практика в комендатуре не привели к желаемой цели. Даже участие в Чёрном Движении и организация мятежа не продвинули меня к решению моей проблемы - тем более, что к тому времени я давным-давно забыл, чего ради всё это начал.
Да как же всё началось-то, в самом деле? Я стал разматывать клубок и фиксировать по порядку.
* * *
После смерти родителей в материнских вещах я нашёл дивную штуку - кусок как будто бы живого материала, покрытый мелкими меховыми колечками. Я не мог от него оторвать ладонь, гладил и ерошил не переставая, прижимался щекой и переносицей.
Одна из безымянных и безликих для меня женщин, призванных, чтобы заменить мне мать, оказалась действительно настолько чуткой, чтобы взяться мне помочь. Она отвезла меня в город и привела к кукольнице из игнов, которая шила тряпичных красавиц и меховых лошадок.
Старуха-мастерица уважительно взяла из моих напряжённых рук овчинку, свернула её - так, князь? или так? Я показал, как правильно. Она кивнула и немедленно начала работу.
Теперь я бесконечно благодарен тем двум женщинам: ради угрюмого сироты и его будущего любимца они задвинули собственные планы и целый день провели в мастерской. Моя попечительница сначала предлагала мне, пока дело делается, пойти с ней в город, на торг, потом звала сходить пообедать в харчевню поблизости, напоследок, уже в сумерках, пыталась уговорить меня хотя бы выйти подышать в садик. Она, кажется, была нестарой и сама, надо думать, с удовольствием провела бы денёк за городскими утехами - на базаре, в харчевне и в мартовском саду, с его обновлёнными фонтанами, оживающими цветами и вечерними птицами. Но не рискнула оставлять меня без присмотра в доме игнессы, занятой нашим заказом. Так и провела эти часы, подавая хозяйке по её указанию заправленную иголку с ниткой и обмениваясь время от времени парой фраз - мастерица в работе была молчалива.
Я-то, разумеется, и думать не мог оставить без присмотра это безумно важное для меня тайнодействие, и не зря. Мне пришлось не раз и не два, преодолевая тихое недоумённое упорство кукольницы, настаивать на непривычных для неё поворотах процесса.
Ножки мы сделали сдвинутыми вплотную и подогнутыми, а не врастопырку, как у козы. Гéнабас, коленопреклонение! - следуя моим указаниям, догадалась наконец игна, и моя спутница закивала - ой, и правда выходит энгонасия, да как ладно! Копыта мастерица сделала из фольги, закрепив многочисленными стежками серебряной нитки, и предупредила - если молодой князь будет играть со зверюшкой, фольга скоро отвалится, но это ничего, серебро останется в виде полосок. Будут лапки как у онагра.
С глазами вообще получилось неожиданно. Я последовательно забраковал все пуговицы, которые нашлись в рабочей коробке, и начал уже приходить в отчаяние и тихое бешенство. Не мог я видеть на лице моего Меены эти игрушечные гляделки. Хозяйка мастерской тоже расстраивалась, снова и снова перебирая свой запас. И тут моя умница тётка робко предположила: а может, глазки-то закрыты? Мы с игной поспешно и радостно согласились, тем более что у нас самих глаза уже не глядели.
Однако дома назавтра, некоторое время разглядывая отрешённо-безокое лицо Меены при дневном свете, моя попечительница сделала следующее предложение: а может надо вышить реснички конским волосом? И с моего позволения сделала это сама. Так что Меена пару лет щеголял длинными ресницами вроде моих, пока не вышел вместе со мной из нежного возраста.
Кажется, вскорости соучастница создания Меены исчезла из моей жизни, ибо вокруг меня по множеству причин взрослые менялись постоянно.
* * *
Кто был для меня Меена? Отчасти брат, отчасти сын, но на самом деле больше чем то и это. Младший друг и образец для подражания. Одновременно моё избранное созданье и часть меня. Воплощение моего духа в мистическом пространстве игры, совершенное существо, агнец беспорочный, вместилище моей любви к миру, коий я творил вокруг себя на сей час и в мечтах о будущем.
Короче, он был для меня ровно тем, Кем является Сын для Отца, Второе Лицо христианской Троицы для Первого. Я вполне отдавал себе в этом отчёт, поскольку Библию читал с четырёх лет. Как для многих детей Арийской Территории, для меня она была наиболее доступным сборником приключенческих историй и сказок.
Обращался я с ним соответственно. Мне в голову не приходило укладывать его к себе в постель, как поступают дети с игрушками. У Меены был отдельный дом в моей комнате, куда я заглядывал каждое утро сразу после пробуждения, всякий раз попросив разрешения у его хозяина. Правда, ночью я мог второпях без предупреждения вытащить его оттуда, чтобы посмотреть на какие-нибудь небесные явления или просто на грозу. Я позволял себе такую бесцеремонность, зная, что у пророков это называется "и был я в ночи внезапно восхùщен Духом Господним и видел пределы мироздания…" и считается за стóящее приключение.
Спешу отдельно оговорить, что несмотря на подогнутые по дефолту колени (гéнабас, энгонасия - поза восхищения и благодарения), мой Меена вовсе не проводил дни и ночи в неподвижном экстазе. Он вообще-то резво скакал и даже летал, чему я страшно завидовал.
На этой картине мы имеем удовольствие видеть Меену, как его видел я: руки в оранте, колени преклонены (энгонасия, мистический восторг). Волосы с кудряшками развеваются по ветру, который веет от Горы Завета, сгибая стебли пустынных колосьев (из которых делают манную кашу). Гора с пламенем из макушки видна на заднем плане, отражённая в Чермном Море (оно выглядит как лужа, потому что избранный народ запросто перешёл его вброд). Справа от Горы расположен Дуб Обетования: все слова сказанные под ним обязательно сбываются в течение года. Мы с Мееной под ним сказали друг другу, что отправимся в странствия, но мой брат опередил меня. Слева на переднем плане, голой задницей к зрителю, располагаюсь я в виде младенца (винного / не / убиенного).
* * *
Одним словом, жили мы с ним отлично - и ещё лучше жили бы, кабы постоянно меняющиеся взрослые не пытались наводить в нашем доме свои порядки. С каждой новой волной мне приходилось проводить инструктаж заново: объяснять, что я не маленький ребёнок, за которым нужен глаз да глаз, которого надо опекать и одёргивать, одевать и причёсывать, развлекать и учить и так далее. Я - хозяин этого владения, который прекрасно справляется с уходом за собой и знает сам, чем занять свой день. От новоприбывших требуется то же самое, заниматься каждый своим делом.
Думаю теперь, что параллельный инструктаж проходил у взрослых между собой: старожилы объясняли новичкам, что с этим парнем можно нормально ужиться, если звать его князем и не препираться по ерунде. А если чего-то от него надо добиться - не жать, а отсылаться на сказки-легенды и благородные обычаи: мол, у всех великих людей древности было заведено так-то и так-то, не желаешь ли, князь, и мы так сделаем…
Ни в шесть, ни в десять лет я не делал секрета из наших отношений с Мееной. Я сообщал прибывающим мужчинам и женщинам, что я здесь главный, а Меена - мой заместитель. С ракурса нынешнего возраста я сознаю, что таковые речи могли восприниматься по-разному из уст шестилетнего и десятилетнего мальчика.
Однажды кто-то из мужчин как бы в шутку, а как бы и назидательно заметил, что самовластным господином быть неплохо, пока ты юн, одинок и последний в своём роду, но когда появится, например, супруга, то с её родственниками придётся считаться (и, мол, учиться этому неплохо бы уже сейчас)… Я ответил беззаботно (но тоже с назидательным намёком), что великие люди не обременяют себя семьёй, а спутник жизни у меня уже есть - Меена.
Наверное, тот человек рассказал другим про этот обмен мнениями. И вскорости одна из дам, ведших хозяйство, вроде как между делом сообщила, что благородным молодым господам пристало думать о брачном союзе загодя. Что, скажем, я думаю о будущей невесте, где планирую её искать? Питая неприязнь к игривым разговорчикам, особенно с престарелыми родственницами, я сухо ответствовал, что мне не нужен никто кроме Меены.
Собеседница картинно изумилась - как, такой бравый юный князь собирается всю жизнь целоваться с маленькой овечкой? ну и ну! Я с максимальной холодностью, не желая унижаться до объяснений с глупой клушей, сказал только - Меена не овца, и вообще не она, а он.
Я действительно не раз целовал Меену - обычно в лоб, как брата, иногда целовал ему ноги - зная, что так превознесённые целуют своих младших в знак особого благословения. Мне не приходило в голову, что за нами могут наблюдать досужие сплетники.
Кажется, был ещё один разговор, скорее даже, попытка такового со стороны кого-то из мужчин, но я жёстко пресёк её в зародыше. Наверное, мне стали вменять, что в игрушки играют девочки, а мальчику моего возраста пристало забавляться с луком и кинжалом. Поскольку я неплохо для своего возраста метал нож и умел пользоваться самострелом, да и с огнестрельным оружием был знаком, то моя угроза показать своё умение на практике была принята к сведению.
Больше про Меену со мной не говорили, но с некоторых пор я чувствовал слежку, и даже послышался странный звук за кустами, когда на поляне среди зарослей мы с ним поклонялись у дуба, а потом оспаривали друг у друга право быть принесённым в жертву и даже немного подрались.
Хотел бы я теперь знать, что больше всего достало попечителей десятилетнего адолеска - привязанность к меховому свёртку, пылкая нежность в отношении объекта мужского рода или самопальные религиозные мистерии?
И это при том, что жили мы на вольной Арийской территории, а не в тюрьме народов. И предки мои - хоть и одичавшие, но Серинги, мистический этнос как-никак! Возможно, люди, населившие мой дом на том этапе, Серингами не были и всего серинговского опасались? Или, наоборот, они боялись каких-то грядущих в неясной перспективе моих родичей, которые сурово спросят с них за неправильное воспитание своего отпрыска и погонят нахрен с асиенды, как библейских злых виноградарей?
Как бы то ни было, но однажды Меена исчез.
* * *
Я просто не знал, что и думать. Неужели кто-то из "этих" посмел вломиться в мою комнату в моё отсутствие и взял его к себе, хоть на время? Или я сам в беспамятстве унёс Меену и оставил в неведомом месте? Или неизвестный враг похитил его?
Мне хотелось метаться по всей территории. Обшарить наощупь все углы. Устроить конную погоню. Учинить повальный обыск. Если не изменяет память, я вылил в горло пять стаканов холодной воды - так герою положено успокаивать смятение в мыслях
И потребовал, очень сдержанно и корректно (по моим тогдашним представлениям) всех домочадцев собраться перед домом. Что они довольно скоро исполнили.
Весьма вероятно, с их точки зрения это выглядело иначе: бледный ребёнок в испарине, с трясущимися губами, ходит за взрослыми и срывающимся голосом повторяет - всех жду на лужайке, у крыльца… прошу вас поторопиться… очень прошу…
Я объявил о пропаже. Спросил, какие есть идеи - что предпримем? Реакция этих существ была довольно вялая, абсолютно не соответствующая серьёзности ситуации. Они неуверенно высказывали предположения, где бы мог затеряться Меена по ходу моих игр. Кто-то озвучил версию, что его могла унести со двора незамеченная прохожая собака и уронить в бурьяне поблизости. Аналогичную идею насчёт хищной птицы отвергли большинством голосов - Менна был слишком крупная добыча для крылатой живности.
Я дал указание домашним разделиться на группы и начать поиски вокруг асиенды. Пообещал в награду отцовский пистолет и материно ожерелье.
Сам я прочесал все места наших с Мееной прогулок и потайные закутки для бесед. Это на случай, если я унёс его в сомнамбулическом состоянии или у меня неожиданно прорезался дар спонтанной анимализации. Ранее я за собой ничего такого не замечал - но теперь готов был поверить во что угодно.
Взрослые тем временем норовили чуть что свернуть поиски и вернуться к рутинным занятиям. Приходилось их постоянно проверять и понукать, и они свои чувства по этому поводу маскировали шутливыми комплиментами в адрес моих командирских данных. Мне чуялся саботаж, если не заговор.
С высоты современного опыта вижу, что действовал неверно в корне. Надо было начать с тотальной публичной проверки жилых помещений и личных вещей. Прилюдно же, немедленно, не давая согласовать версии, опросить всех подряд на предмет отлучек за последние часы. Но нынешним же умом понимаю, почему это было невозможно для меня-тогдашнего. Я ничего не понимал в их быте - ровно так же, как они не интересовались моим - и меня ничего бы не стоило ввести в заблуждение по части распорядка отъездов, неурочный я не отличил бы от рядового. Я не мог бы разобраться, кто с кем связан, кто кого готов заложить, кто мне сочувствует, а кто лицемерит. В моей голове не было места для понятия об их личной жизни - точно так же, как у них не нашлось места для представления о моей.
Через пару дней, отчаявшись в одиноких поисках, я стал говорить им - тем, кто попадался на глаза - что сейчас начну убивать каждого пятого, если ничего не будет делаться для спасения Меены.
На это мне с полной серьёзностью, хоть и без особого страха, отвечали: такова, значит, благодарность юного князя тем, кто жил с ним бок о бок и помогал ему в меру сил? Пусть князь стреляет: кто не умрёт, те разбегутся, и молодой господин будет сам добывать себе пропитание, топить очаг и защищать дом от окрестных банд. Мы все то и дело кого-нибудь дорогого теряем, было мне сказано с горечью, такова жизнь; да если бы каждый из нас по этому поводу начинал пальбу или срывал всех гоняться по округе себе на утешение - никого бы живого на земле не осталось, все бы сдохли.
Я принял этот резон. И переменил тактику, призвав в помощь священную историю. Заявился в трапезную, принёс остатки сладостей и деликатесов, которые хранил у себя как эн-зе, и объявил, что держу пост. Есть не буду ничего, только пить. Пусть Господь откроет мне истину о судьбе моего пропавшего брата, или пусть я умру от голода. Кто мне и Меене друг, может присоединиться - и Бог скорее услышит нашу мольбу.
Я предполагал (помимо искренней надежды на наитие свыше), что непричастные к исчезновению поспешат составить мне компанию. Тогда, скорее всего, враги Меены тоже сделают вид, что постятся, чтобы обмануть общество, но наверняка станут питаться тайком (им же незачем взаправду держать пост, да и слабỏ им) - и на этом попадутся. А там уж мы их как-нибудь расколем на признание.
Вообразите моё недоумение, когда никто из взрослых не захотел держать голодовку вместе со мной. Они лишь выразили сочувствие и надежду, что ближайшей же ночью Бог пошлёт мне какой-нибудь утешительный сон с Мееной, и всё образуется.
Видимо, они оценили ситуацию тогда, когда ребёнок (то есть я) начал западать в кỏму. Я помню только, как неожиданно для себя падал на лестнице и на ровном месте. И как хотелось спать, спать, чтобы во сне снова обхватить ладонями кольчатые меховые бока. Я опасался лишь, что меня привяжут за растянутые руки и ноги к ветвям дерева и будут кормить диким мёдом, как Самсона, чтобы не дать мне ни освободиться, ни умереть.
* * *
Но вместо этого один из них обратился ко мне и именем Меены призвал проснуться и слушать, что он мне скажет важное. Я понадеялся, что он принёс новости насчёт поисков, и согласился поесть, потому что без этого он отказывался разговаривать со мной.
Он сказал так. Пусть я отвечу на вопрос - Меена моя игрушка или мой друг? Я однозначно подтвердил, что друг. Тогда, сказал этот человек, почему ты лишаешь его права выбирать свой путь самому? Почему ты скандалишь как девчонка и угрожаешь смертью, оттого что он не с тобой? Он захотел покинуть этот дом - возможно, у него есть в мире дела поважней - почему ты требуешь от него всегда быть при тебе, если он в тех же правах, что и ты? Подумай об этом, князь, хорошенько подумай! Если ты и правда его любишь - не отнимай у него свободу уходить и приходить по его собственному желанию! Займись своими делами, расти и покажи ему, что ты его достоин, что он не твой раб и ты не раб своей любви к нему.
Как и следовало ожидать, поначалу такая речь пришлась мне по сердцу - ведь этот тип говорил о моём Меене с уважением и заботился о его свободе даже больше чем я, если верить словам. Но потом я пришёл в смятение, ощущая во всём этом какую-то подставу, хотя ума не хватало додумать, какую именно.
Во всяком случае, я решил пойти искать Меену подальше от асиенды - туда, куда мы с ним никогда не забредали вместе. Если Меене и правда не захотелось больше оставаться в этом доме - возможно, он присоединится ко мне, если я пойду странствовать?
Никому из домашних ничего сообщать не стал, особо экипироваться тоже. Взял оружие, спички и воду. Боевая обойма к отцовскому пистолету пропала, кстати. Этим отчасти могло объясняться спокойствие взрослых под дулом моего оружия.
Я побывал в домике моей покойной матери, на всякий случай обыскал его. Моего брата там не нашлось и вообще там царила мерзость запустения. А я уже подумывал, что мы могли бы с ним там поселиться, подальше от всех. Зато, по крайней мере, я обнаружил там патроны к пистолету.
Бродил по степи. Прыгал по каким-то руинам. Подобрал ещё три патрона. Облазал шалаши и навесы на берегу озера. Наверное, там и ночевал.
Дошагал почти до города, смотрел на его предместья. Понял, что игнессу не найду, не помню где её дом. Двинулся обратно. Мне не пришло в голову, что о кукольнице вполне можно было бы расспросить горожан.
Ноги принесли меня к какой-то одиноко стоящей ферме, и я долго с непонятным для себя волнением с холма разглядывал крыши и пустой двор. Я понял, что не сумею объясниться с чужими. Скажу ли я, что потерял друга, сделанного из овчины, и спрошу ли, не залетал ли он к ним? Я не верил в разум людей и разуверился в своей способности изъяснять им неведомое.
Понятия не имею, какая из дорог привела меня туда, но теперь знаю, что тогда Меена был там. А я повернулся спиной к воротам в заборе и стал спускаться с холма.
* * *
Мне представляется, что я вернулся домой сам. И что моё появление встретили как неожиданное. Они повторяли, что сбились с ног, упрекали, что я никого не предупредил ни о чём. Раньше библейская аллюзия повеселила бы меня: как тут не вспомнить "Сыне, что Ты сделал с нами, мы всюду искали Тебя и плакали!" Но теперь, убедившись, что искали с перепугу, а не с добрыми вестями про Меену, я выбросил их причитания из головы.
А между тем напрасно. Ситуация дала бы мне пищу к размышлению. Вон как они пеняли мне все хором "ушёл-ушёл-нам-не-сказал!"- а что же тот тип уверял, что это в порядке вещей? - уйти не предупредив ни словом, причём от любящего брата. Но я не уразумел этой простой параллели.
Я не то что был уже готов принять уход Меены как должное - скорее, склонялся к выводу, что мир, где такое возможно, никчёмен и бессмыслен как бред. И не среди меня пусть ищут того, кто поддержит своим дыханием это дурацкое мироздание.
Но прежде чем умирать, необходимо было как-то расписаться в несогласии. Помнится, я решил убить того, кто сказал, что Меена ушёл сам. Скорее всего, ход моих мыслей был таков: если ты находишь, что тайком покинуть любящее существо - ничего особенного, то от нелюбимого получить пулю - тем более в порядке вещей.
Однако, когда я пошёл по следу этого, на пути неожиданно оказался другой. Помню, я с безразличием поднял пистолет - не всё ли равно, кому из этой публики я засвидетельствую своё неуважение? Он остановил меня именем Меены.
Этот наглец хотел от меня гарантий в обмен на нечто новое о моём брате. Пусть я обещаю сохранить жизнь ему и тому второму, а он скажет мне, кто унёс Меену. Я покачал головой. Он пожал плечами и развёл руками.
Можно было бы для начала выстрелить ему в ногу или в руку, но не хотелось шума и суматохи. И патронов было мало. Он стоял и смирно ждал моего решения. Я задыхался от бессилия. Убить его и потерять нить поисков, никогда больше ничего не узнать о Меене - невыносимо. Дать обещание и услышать признание, что они похитили моё сокровище, и не иметь возможности отомстить - нестерпимо. Наверное, я пытался торговаться, вытребовать у него сведения о местонахождении Меены, но напрасно. Зависимость от этого негодяя была унизительна, как насилие. Я думал - как прекрасно, как желанно быть следователем, который может получить признание, не связав себя никакими условиями и гарантиями! Я поеду в Школу Следователей, выучусь и вернусь во всеоружии…
Но время не ждало, я должен был решать сейчас. Я выбрал и сказал: обещаю не убивать тебя и того, если ты мне откроешь всё, что вы знаете о Меене. Клянись не лгать.
Клятвы он не дал и оговорил, что может сообщить только то, что знает сам. А знает он, поскольку видел это - что Меену увезли вооружённые люди. Разбойники, можно сказать так. Нет, это точно не игны. Летучие отряды неарийцев, вот например, иной раз похищают разный молодняк и увозят далеко на Север. Смерть Меене не грозит, это точно. И незачем шарить по округе и угрожать домашним. В окрестностях его нет, факт. Уже нет. Я искал в одном укромном месте, где бы он мог быть, но его там нет, добавил этот тип, глядя в пол.
Я не помню сейчас, как именно спрашивал его. Помню, что кровь била мне в виски, звон в ушах мешал слушать и глаза почти не видели. Он мог бы вырвать у меня пистолет, но не двигался с места, отвечая мне.
Кажется, он определённо утверждал, что тот, который разговаривал со мной, не похищал Меену. А кто? - какая, мол, теперь разница. Вышло так, как вышло.
Думаю, я спросил его, зачем. Вряд ли обошёл молчанием этот вопрос. Ответа - чего-либо вразумительного для меня-тогдашнего - не помню. Наверное, он или промолчал, как это любят делать взрослые, или сказал "трудно объяснить, ты не поймёшь" - тоже их излюбленный приёмчик.
Не помню, как мы расстыковались. Я добрёл до своей комнаты в намерении переодеться и уйти ко всем чертям - если вдруг Меена не ждёт меня там, вопреки всему. Он не ждал, и надо полагать, я свалился на пороге или у постели. Да мне, в сущности, это было всё равно.
* * *
Пока я поправлялся, люди в доме опять поменялись. Я выздоровел и в очередной раз отстоял своё право следить за собственной внешностью и распорядком дня. Для арийского парня на двенадцатом году жизни это уже не было чем-то из ряда вон. Я понимал, что остальное на этой асиенде меня мало заботит - я скоро всё равно уеду отсюда. Мне надо на Север. Там я поступлю в Школу Следователей. И тогда разберёмся.
Зачем? С кем? В чём?
Я знал, что у меня есть один ответ на всё, но прикасаться к этому слову было больно, и я спрятал его как можно глубже. И там потерял.
До сего дня.
октябрь 08 по ЧМ - октябрь 2014 по РХ
Я завёл его в шесть лет. Потерял в десять. Искал, убежав из дома. Болел от горя. Перемог, переболел.
И не вспоминал о Меене до сего дня, когда в моей памяти скрестились два луча: рассказ про отношения с куклами одного человека и запрос другого человека на тему "ты и причёски". Обычные вроде как темы. Человеки зато, надо признать, не то чтобы обычные.
История ребёнка, его кукол и его старших, помимо рутинного "убивать-убивать-убивать", вызвала у меня некую нутряную боль, которую я однако отнёс к атрибутам рассказчика.
Задумавшись о причёсках, я выкопал из залежей в своей башке - детских аж времён! - воспоминание ладоней о кольцах меха, которые можно разглаживать бесконечно. Ещё стишок про ветер перемен и кудри, что-то такое вроде "треплет кудри ойкумены…" - но нет, не знал я тогда этого слова, тут было другое!
И вспомнил, как у меня был игрушечный барашек, сшитый из каракуля.
Здесь Меена представлен в виде доступном оку взрослых. Как видите, он напоминает подушку из каракуля. Моя рука дана лишь для указания размеров, ибо она не украшает картинку, по причине моей неискусности в рисовании рук.
* * *
Я расчёсывал колечки на спине Меены и распевал:
Дует ветер перемены
Треплет кудри он Меены!
Мы с ним жили предчувствием перемен, особенно весной и осенью - несколько вёсен и несколько осеней. От сезона к сезону мы оба менялись, я взрослел, он умнел. Он перестал высовывать язычок, исчезли длинные наивные ресницы и копытца превратились в коготки. Чем дольше мы жили вместе, тем больше я им дорожил.
Кому-то это пришлось не по вкусу. И, потеряв, я не смог ни вернуть его, ни хотя бы отомстить толком. Побег из дома и блуждание в зарослях ничего не дали. Учёба в боевых лагерях и Школа Следователей, рейды в карательных и практика в комендатуре не привели к желаемой цели. Даже участие в Чёрном Движении и организация мятежа не продвинули меня к решению моей проблемы - тем более, что к тому времени я давным-давно забыл, чего ради всё это начал.
Да как же всё началось-то, в самом деле? Я стал разматывать клубок и фиксировать по порядку.
* * *
После смерти родителей в материнских вещах я нашёл дивную штуку - кусок как будто бы живого материала, покрытый мелкими меховыми колечками. Я не мог от него оторвать ладонь, гладил и ерошил не переставая, прижимался щекой и переносицей.
Одна из безымянных и безликих для меня женщин, призванных, чтобы заменить мне мать, оказалась действительно настолько чуткой, чтобы взяться мне помочь. Она отвезла меня в город и привела к кукольнице из игнов, которая шила тряпичных красавиц и меховых лошадок.
Старуха-мастерица уважительно взяла из моих напряжённых рук овчинку, свернула её - так, князь? или так? Я показал, как правильно. Она кивнула и немедленно начала работу.
Теперь я бесконечно благодарен тем двум женщинам: ради угрюмого сироты и его будущего любимца они задвинули собственные планы и целый день провели в мастерской. Моя попечительница сначала предлагала мне, пока дело делается, пойти с ней в город, на торг, потом звала сходить пообедать в харчевню поблизости, напоследок, уже в сумерках, пыталась уговорить меня хотя бы выйти подышать в садик. Она, кажется, была нестарой и сама, надо думать, с удовольствием провела бы денёк за городскими утехами - на базаре, в харчевне и в мартовском саду, с его обновлёнными фонтанами, оживающими цветами и вечерними птицами. Но не рискнула оставлять меня без присмотра в доме игнессы, занятой нашим заказом. Так и провела эти часы, подавая хозяйке по её указанию заправленную иголку с ниткой и обмениваясь время от времени парой фраз - мастерица в работе была молчалива.
Я-то, разумеется, и думать не мог оставить без присмотра это безумно важное для меня тайнодействие, и не зря. Мне пришлось не раз и не два, преодолевая тихое недоумённое упорство кукольницы, настаивать на непривычных для неё поворотах процесса.
Ножки мы сделали сдвинутыми вплотную и подогнутыми, а не врастопырку, как у козы. Гéнабас, коленопреклонение! - следуя моим указаниям, догадалась наконец игна, и моя спутница закивала - ой, и правда выходит энгонасия, да как ладно! Копыта мастерица сделала из фольги, закрепив многочисленными стежками серебряной нитки, и предупредила - если молодой князь будет играть со зверюшкой, фольга скоро отвалится, но это ничего, серебро останется в виде полосок. Будут лапки как у онагра.
С глазами вообще получилось неожиданно. Я последовательно забраковал все пуговицы, которые нашлись в рабочей коробке, и начал уже приходить в отчаяние и тихое бешенство. Не мог я видеть на лице моего Меены эти игрушечные гляделки. Хозяйка мастерской тоже расстраивалась, снова и снова перебирая свой запас. И тут моя умница тётка робко предположила: а может, глазки-то закрыты? Мы с игной поспешно и радостно согласились, тем более что у нас самих глаза уже не глядели.
Однако дома назавтра, некоторое время разглядывая отрешённо-безокое лицо Меены при дневном свете, моя попечительница сделала следующее предложение: а может надо вышить реснички конским волосом? И с моего позволения сделала это сама. Так что Меена пару лет щеголял длинными ресницами вроде моих, пока не вышел вместе со мной из нежного возраста.
Кажется, вскорости соучастница создания Меены исчезла из моей жизни, ибо вокруг меня по множеству причин взрослые менялись постоянно.
* * *
Кто был для меня Меена? Отчасти брат, отчасти сын, но на самом деле больше чем то и это. Младший друг и образец для подражания. Одновременно моё избранное созданье и часть меня. Воплощение моего духа в мистическом пространстве игры, совершенное существо, агнец беспорочный, вместилище моей любви к миру, коий я творил вокруг себя на сей час и в мечтах о будущем.
Короче, он был для меня ровно тем, Кем является Сын для Отца, Второе Лицо христианской Троицы для Первого. Я вполне отдавал себе в этом отчёт, поскольку Библию читал с четырёх лет. Как для многих детей Арийской Территории, для меня она была наиболее доступным сборником приключенческих историй и сказок.
Обращался я с ним соответственно. Мне в голову не приходило укладывать его к себе в постель, как поступают дети с игрушками. У Меены был отдельный дом в моей комнате, куда я заглядывал каждое утро сразу после пробуждения, всякий раз попросив разрешения у его хозяина. Правда, ночью я мог второпях без предупреждения вытащить его оттуда, чтобы посмотреть на какие-нибудь небесные явления или просто на грозу. Я позволял себе такую бесцеремонность, зная, что у пророков это называется "и был я в ночи внезапно восхùщен Духом Господним и видел пределы мироздания…" и считается за стóящее приключение.
Спешу отдельно оговорить, что несмотря на подогнутые по дефолту колени (гéнабас, энгонасия - поза восхищения и благодарения), мой Меена вовсе не проводил дни и ночи в неподвижном экстазе. Он вообще-то резво скакал и даже летал, чему я страшно завидовал.
На этой картине мы имеем удовольствие видеть Меену, как его видел я: руки в оранте, колени преклонены (энгонасия, мистический восторг). Волосы с кудряшками развеваются по ветру, который веет от Горы Завета, сгибая стебли пустынных колосьев (из которых делают манную кашу). Гора с пламенем из макушки видна на заднем плане, отражённая в Чермном Море (оно выглядит как лужа, потому что избранный народ запросто перешёл его вброд). Справа от Горы расположен Дуб Обетования: все слова сказанные под ним обязательно сбываются в течение года. Мы с Мееной под ним сказали друг другу, что отправимся в странствия, но мой брат опередил меня. Слева на переднем плане, голой задницей к зрителю, располагаюсь я в виде младенца (винного / не / убиенного).
* * *
Одним словом, жили мы с ним отлично - и ещё лучше жили бы, кабы постоянно меняющиеся взрослые не пытались наводить в нашем доме свои порядки. С каждой новой волной мне приходилось проводить инструктаж заново: объяснять, что я не маленький ребёнок, за которым нужен глаз да глаз, которого надо опекать и одёргивать, одевать и причёсывать, развлекать и учить и так далее. Я - хозяин этого владения, который прекрасно справляется с уходом за собой и знает сам, чем занять свой день. От новоприбывших требуется то же самое, заниматься каждый своим делом.
Думаю теперь, что параллельный инструктаж проходил у взрослых между собой: старожилы объясняли новичкам, что с этим парнем можно нормально ужиться, если звать его князем и не препираться по ерунде. А если чего-то от него надо добиться - не жать, а отсылаться на сказки-легенды и благородные обычаи: мол, у всех великих людей древности было заведено так-то и так-то, не желаешь ли, князь, и мы так сделаем…
Ни в шесть, ни в десять лет я не делал секрета из наших отношений с Мееной. Я сообщал прибывающим мужчинам и женщинам, что я здесь главный, а Меена - мой заместитель. С ракурса нынешнего возраста я сознаю, что таковые речи могли восприниматься по-разному из уст шестилетнего и десятилетнего мальчика.
Однажды кто-то из мужчин как бы в шутку, а как бы и назидательно заметил, что самовластным господином быть неплохо, пока ты юн, одинок и последний в своём роду, но когда появится, например, супруга, то с её родственниками придётся считаться (и, мол, учиться этому неплохо бы уже сейчас)… Я ответил беззаботно (но тоже с назидательным намёком), что великие люди не обременяют себя семьёй, а спутник жизни у меня уже есть - Меена.
Наверное, тот человек рассказал другим про этот обмен мнениями. И вскорости одна из дам, ведших хозяйство, вроде как между делом сообщила, что благородным молодым господам пристало думать о брачном союзе загодя. Что, скажем, я думаю о будущей невесте, где планирую её искать? Питая неприязнь к игривым разговорчикам, особенно с престарелыми родственницами, я сухо ответствовал, что мне не нужен никто кроме Меены.
Собеседница картинно изумилась - как, такой бравый юный князь собирается всю жизнь целоваться с маленькой овечкой? ну и ну! Я с максимальной холодностью, не желая унижаться до объяснений с глупой клушей, сказал только - Меена не овца, и вообще не она, а он.
Я действительно не раз целовал Меену - обычно в лоб, как брата, иногда целовал ему ноги - зная, что так превознесённые целуют своих младших в знак особого благословения. Мне не приходило в голову, что за нами могут наблюдать досужие сплетники.
Кажется, был ещё один разговор, скорее даже, попытка такового со стороны кого-то из мужчин, но я жёстко пресёк её в зародыше. Наверное, мне стали вменять, что в игрушки играют девочки, а мальчику моего возраста пристало забавляться с луком и кинжалом. Поскольку я неплохо для своего возраста метал нож и умел пользоваться самострелом, да и с огнестрельным оружием был знаком, то моя угроза показать своё умение на практике была принята к сведению.
Больше про Меену со мной не говорили, но с некоторых пор я чувствовал слежку, и даже послышался странный звук за кустами, когда на поляне среди зарослей мы с ним поклонялись у дуба, а потом оспаривали друг у друга право быть принесённым в жертву и даже немного подрались.
Хотел бы я теперь знать, что больше всего достало попечителей десятилетнего адолеска - привязанность к меховому свёртку, пылкая нежность в отношении объекта мужского рода или самопальные религиозные мистерии?
И это при том, что жили мы на вольной Арийской территории, а не в тюрьме народов. И предки мои - хоть и одичавшие, но Серинги, мистический этнос как-никак! Возможно, люди, населившие мой дом на том этапе, Серингами не были и всего серинговского опасались? Или, наоборот, они боялись каких-то грядущих в неясной перспективе моих родичей, которые сурово спросят с них за неправильное воспитание своего отпрыска и погонят нахрен с асиенды, как библейских злых виноградарей?
Как бы то ни было, но однажды Меена исчез.
* * *
Я просто не знал, что и думать. Неужели кто-то из "этих" посмел вломиться в мою комнату в моё отсутствие и взял его к себе, хоть на время? Или я сам в беспамятстве унёс Меену и оставил в неведомом месте? Или неизвестный враг похитил его?
Мне хотелось метаться по всей территории. Обшарить наощупь все углы. Устроить конную погоню. Учинить повальный обыск. Если не изменяет память, я вылил в горло пять стаканов холодной воды - так герою положено успокаивать смятение в мыслях
И потребовал, очень сдержанно и корректно (по моим тогдашним представлениям) всех домочадцев собраться перед домом. Что они довольно скоро исполнили.
Весьма вероятно, с их точки зрения это выглядело иначе: бледный ребёнок в испарине, с трясущимися губами, ходит за взрослыми и срывающимся голосом повторяет - всех жду на лужайке, у крыльца… прошу вас поторопиться… очень прошу…
Я объявил о пропаже. Спросил, какие есть идеи - что предпримем? Реакция этих существ была довольно вялая, абсолютно не соответствующая серьёзности ситуации. Они неуверенно высказывали предположения, где бы мог затеряться Меена по ходу моих игр. Кто-то озвучил версию, что его могла унести со двора незамеченная прохожая собака и уронить в бурьяне поблизости. Аналогичную идею насчёт хищной птицы отвергли большинством голосов - Менна был слишком крупная добыча для крылатой живности.
Я дал указание домашним разделиться на группы и начать поиски вокруг асиенды. Пообещал в награду отцовский пистолет и материно ожерелье.
Сам я прочесал все места наших с Мееной прогулок и потайные закутки для бесед. Это на случай, если я унёс его в сомнамбулическом состоянии или у меня неожиданно прорезался дар спонтанной анимализации. Ранее я за собой ничего такого не замечал - но теперь готов был поверить во что угодно.
Взрослые тем временем норовили чуть что свернуть поиски и вернуться к рутинным занятиям. Приходилось их постоянно проверять и понукать, и они свои чувства по этому поводу маскировали шутливыми комплиментами в адрес моих командирских данных. Мне чуялся саботаж, если не заговор.
С высоты современного опыта вижу, что действовал неверно в корне. Надо было начать с тотальной публичной проверки жилых помещений и личных вещей. Прилюдно же, немедленно, не давая согласовать версии, опросить всех подряд на предмет отлучек за последние часы. Но нынешним же умом понимаю, почему это было невозможно для меня-тогдашнего. Я ничего не понимал в их быте - ровно так же, как они не интересовались моим - и меня ничего бы не стоило ввести в заблуждение по части распорядка отъездов, неурочный я не отличил бы от рядового. Я не мог бы разобраться, кто с кем связан, кто кого готов заложить, кто мне сочувствует, а кто лицемерит. В моей голове не было места для понятия об их личной жизни - точно так же, как у них не нашлось места для представления о моей.
Через пару дней, отчаявшись в одиноких поисках, я стал говорить им - тем, кто попадался на глаза - что сейчас начну убивать каждого пятого, если ничего не будет делаться для спасения Меены.
На это мне с полной серьёзностью, хоть и без особого страха, отвечали: такова, значит, благодарность юного князя тем, кто жил с ним бок о бок и помогал ему в меру сил? Пусть князь стреляет: кто не умрёт, те разбегутся, и молодой господин будет сам добывать себе пропитание, топить очаг и защищать дом от окрестных банд. Мы все то и дело кого-нибудь дорогого теряем, было мне сказано с горечью, такова жизнь; да если бы каждый из нас по этому поводу начинал пальбу или срывал всех гоняться по округе себе на утешение - никого бы живого на земле не осталось, все бы сдохли.
Я принял этот резон. И переменил тактику, призвав в помощь священную историю. Заявился в трапезную, принёс остатки сладостей и деликатесов, которые хранил у себя как эн-зе, и объявил, что держу пост. Есть не буду ничего, только пить. Пусть Господь откроет мне истину о судьбе моего пропавшего брата, или пусть я умру от голода. Кто мне и Меене друг, может присоединиться - и Бог скорее услышит нашу мольбу.
Я предполагал (помимо искренней надежды на наитие свыше), что непричастные к исчезновению поспешат составить мне компанию. Тогда, скорее всего, враги Меены тоже сделают вид, что постятся, чтобы обмануть общество, но наверняка станут питаться тайком (им же незачем взаправду держать пост, да и слабỏ им) - и на этом попадутся. А там уж мы их как-нибудь расколем на признание.
Вообразите моё недоумение, когда никто из взрослых не захотел держать голодовку вместе со мной. Они лишь выразили сочувствие и надежду, что ближайшей же ночью Бог пошлёт мне какой-нибудь утешительный сон с Мееной, и всё образуется.
Видимо, они оценили ситуацию тогда, когда ребёнок (то есть я) начал западать в кỏму. Я помню только, как неожиданно для себя падал на лестнице и на ровном месте. И как хотелось спать, спать, чтобы во сне снова обхватить ладонями кольчатые меховые бока. Я опасался лишь, что меня привяжут за растянутые руки и ноги к ветвям дерева и будут кормить диким мёдом, как Самсона, чтобы не дать мне ни освободиться, ни умереть.
* * *
Но вместо этого один из них обратился ко мне и именем Меены призвал проснуться и слушать, что он мне скажет важное. Я понадеялся, что он принёс новости насчёт поисков, и согласился поесть, потому что без этого он отказывался разговаривать со мной.
Он сказал так. Пусть я отвечу на вопрос - Меена моя игрушка или мой друг? Я однозначно подтвердил, что друг. Тогда, сказал этот человек, почему ты лишаешь его права выбирать свой путь самому? Почему ты скандалишь как девчонка и угрожаешь смертью, оттого что он не с тобой? Он захотел покинуть этот дом - возможно, у него есть в мире дела поважней - почему ты требуешь от него всегда быть при тебе, если он в тех же правах, что и ты? Подумай об этом, князь, хорошенько подумай! Если ты и правда его любишь - не отнимай у него свободу уходить и приходить по его собственному желанию! Займись своими делами, расти и покажи ему, что ты его достоин, что он не твой раб и ты не раб своей любви к нему.
Как и следовало ожидать, поначалу такая речь пришлась мне по сердцу - ведь этот тип говорил о моём Меене с уважением и заботился о его свободе даже больше чем я, если верить словам. Но потом я пришёл в смятение, ощущая во всём этом какую-то подставу, хотя ума не хватало додумать, какую именно.
Во всяком случае, я решил пойти искать Меену подальше от асиенды - туда, куда мы с ним никогда не забредали вместе. Если Меене и правда не захотелось больше оставаться в этом доме - возможно, он присоединится ко мне, если я пойду странствовать?
Никому из домашних ничего сообщать не стал, особо экипироваться тоже. Взял оружие, спички и воду. Боевая обойма к отцовскому пистолету пропала, кстати. Этим отчасти могло объясняться спокойствие взрослых под дулом моего оружия.
Я побывал в домике моей покойной матери, на всякий случай обыскал его. Моего брата там не нашлось и вообще там царила мерзость запустения. А я уже подумывал, что мы могли бы с ним там поселиться, подальше от всех. Зато, по крайней мере, я обнаружил там патроны к пистолету.
Бродил по степи. Прыгал по каким-то руинам. Подобрал ещё три патрона. Облазал шалаши и навесы на берегу озера. Наверное, там и ночевал.
Дошагал почти до города, смотрел на его предместья. Понял, что игнессу не найду, не помню где её дом. Двинулся обратно. Мне не пришло в голову, что о кукольнице вполне можно было бы расспросить горожан.
Ноги принесли меня к какой-то одиноко стоящей ферме, и я долго с непонятным для себя волнением с холма разглядывал крыши и пустой двор. Я понял, что не сумею объясниться с чужими. Скажу ли я, что потерял друга, сделанного из овчины, и спрошу ли, не залетал ли он к ним? Я не верил в разум людей и разуверился в своей способности изъяснять им неведомое.
Понятия не имею, какая из дорог привела меня туда, но теперь знаю, что тогда Меена был там. А я повернулся спиной к воротам в заборе и стал спускаться с холма.
* * *
Мне представляется, что я вернулся домой сам. И что моё появление встретили как неожиданное. Они повторяли, что сбились с ног, упрекали, что я никого не предупредил ни о чём. Раньше библейская аллюзия повеселила бы меня: как тут не вспомнить "Сыне, что Ты сделал с нами, мы всюду искали Тебя и плакали!" Но теперь, убедившись, что искали с перепугу, а не с добрыми вестями про Меену, я выбросил их причитания из головы.
А между тем напрасно. Ситуация дала бы мне пищу к размышлению. Вон как они пеняли мне все хором "ушёл-ушёл-нам-не-сказал!"- а что же тот тип уверял, что это в порядке вещей? - уйти не предупредив ни словом, причём от любящего брата. Но я не уразумел этой простой параллели.
Я не то что был уже готов принять уход Меены как должное - скорее, склонялся к выводу, что мир, где такое возможно, никчёмен и бессмыслен как бред. И не среди меня пусть ищут того, кто поддержит своим дыханием это дурацкое мироздание.
Но прежде чем умирать, необходимо было как-то расписаться в несогласии. Помнится, я решил убить того, кто сказал, что Меена ушёл сам. Скорее всего, ход моих мыслей был таков: если ты находишь, что тайком покинуть любящее существо - ничего особенного, то от нелюбимого получить пулю - тем более в порядке вещей.
Однако, когда я пошёл по следу этого, на пути неожиданно оказался другой. Помню, я с безразличием поднял пистолет - не всё ли равно, кому из этой публики я засвидетельствую своё неуважение? Он остановил меня именем Меены.
Этот наглец хотел от меня гарантий в обмен на нечто новое о моём брате. Пусть я обещаю сохранить жизнь ему и тому второму, а он скажет мне, кто унёс Меену. Я покачал головой. Он пожал плечами и развёл руками.
Можно было бы для начала выстрелить ему в ногу или в руку, но не хотелось шума и суматохи. И патронов было мало. Он стоял и смирно ждал моего решения. Я задыхался от бессилия. Убить его и потерять нить поисков, никогда больше ничего не узнать о Меене - невыносимо. Дать обещание и услышать признание, что они похитили моё сокровище, и не иметь возможности отомстить - нестерпимо. Наверное, я пытался торговаться, вытребовать у него сведения о местонахождении Меены, но напрасно. Зависимость от этого негодяя была унизительна, как насилие. Я думал - как прекрасно, как желанно быть следователем, который может получить признание, не связав себя никакими условиями и гарантиями! Я поеду в Школу Следователей, выучусь и вернусь во всеоружии…
Но время не ждало, я должен был решать сейчас. Я выбрал и сказал: обещаю не убивать тебя и того, если ты мне откроешь всё, что вы знаете о Меене. Клянись не лгать.
Клятвы он не дал и оговорил, что может сообщить только то, что знает сам. А знает он, поскольку видел это - что Меену увезли вооружённые люди. Разбойники, можно сказать так. Нет, это точно не игны. Летучие отряды неарийцев, вот например, иной раз похищают разный молодняк и увозят далеко на Север. Смерть Меене не грозит, это точно. И незачем шарить по округе и угрожать домашним. В окрестностях его нет, факт. Уже нет. Я искал в одном укромном месте, где бы он мог быть, но его там нет, добавил этот тип, глядя в пол.
Я не помню сейчас, как именно спрашивал его. Помню, что кровь била мне в виски, звон в ушах мешал слушать и глаза почти не видели. Он мог бы вырвать у меня пистолет, но не двигался с места, отвечая мне.
Кажется, он определённо утверждал, что тот, который разговаривал со мной, не похищал Меену. А кто? - какая, мол, теперь разница. Вышло так, как вышло.
Думаю, я спросил его, зачем. Вряд ли обошёл молчанием этот вопрос. Ответа - чего-либо вразумительного для меня-тогдашнего - не помню. Наверное, он или промолчал, как это любят делать взрослые, или сказал "трудно объяснить, ты не поймёшь" - тоже их излюбленный приёмчик.
Не помню, как мы расстыковались. Я добрёл до своей комнаты в намерении переодеться и уйти ко всем чертям - если вдруг Меена не ждёт меня там, вопреки всему. Он не ждал, и надо полагать, я свалился на пороге или у постели. Да мне, в сущности, это было всё равно.
* * *
Пока я поправлялся, люди в доме опять поменялись. Я выздоровел и в очередной раз отстоял своё право следить за собственной внешностью и распорядком дня. Для арийского парня на двенадцатом году жизни это уже не было чем-то из ряда вон. Я понимал, что остальное на этой асиенде меня мало заботит - я скоро всё равно уеду отсюда. Мне надо на Север. Там я поступлю в Школу Следователей. И тогда разберёмся.
Зачем? С кем? В чём?
Я знал, что у меня есть один ответ на всё, но прикасаться к этому слову было больно, и я спрятал его как можно глубже. И там потерял.
До сего дня.
октябрь 08 по ЧМ - октябрь 2014 по РХ