Показалось...
Сегодня утром мне показалось, что я тебя больше не люблю.
Что устала, что разочаровалась, что больше не могу дышать рядом с тобой. Даже стала список составлять, какие вещи нужно собрать, чтобы уйти. И все слова придумывала, какие сказать, чтобы "уйти красиво". Да так до вечера и не придумала ничего стоящего.
А вечером ты пришел. Бросил ботинки свои у входа, прошлепал ко мне в одних носках (надо не забыть починить, а то дырочка назревает), чмокнул рассеянно в висок и пошел руки мыть. И я сижу с сотней заготовленных слов и понимаю, что показалось...
Что придумалось мне все это. И что не люблю, и что устала, и что уйти пора...
Как тогда, в детстве. Когда ты бросал в меня гнилыми яблоками на даче, а я истошно вопила "Мааамааа! А он меня опяяяяять яблоками забраааааасывает!" А сама никуда не бежала, а только подставлялась все больше. Ведь если не попадешь, еще доброго, Катьку убежишь закидывать...
А еще вспомнилось, как мы бежали за поездом, опаздывали. Я в туфлях своих единственно нарядных, на размер великоватых, за тобой не поспеваю. А поезд уже тронулся. Я туфель один и потеряла. Хочу остановиться, подобрать, а ты меня на руки подхватываешь и в вагон забрасываешь: "Оставь ты эти туфли, я тебе новые куплю! Беги чай заказывать, поди разносят уже!" Я в вагон кидаюсь, чай заказываю, а тебя все нет и нет... Помню, на вокзале все глаза проплакала. Никак не могла решить, о чем больше - о том, что тебя нет, или что одна нога в туфле, а другая босая. И вдруг слышу: "Ну, чего нюни развесила, ногу давай!" и одеваешь мне мою потерянную туфельку - "неужто думала, что я тебя в ЗАГС в одной туфле поведу?". Я себя тогда Золушкой почувствовала.
- Хозяйка, а на ужин у нас что сегодня?
Я, как ошпаренная, на кухню подрываюсь, начинаю лотки из холодильника доставать, все по терелкам расскладывать...
А помнишь, как ты холодильник притащил? У нас тогда у первых в семейном общежитии появился. Правда, его надо было каждую неделю размораживать, зато можно было туда и кусочек колбаски положить, и икорку, и другие вкусности, что ты доставал. Сам не ел, а меня баловал. Сурово так: "Ешь дохлятина, поправляйся! Я тебе конфет принес, чтобы все съела! Я прослежу!"
Ты потом конфеты мне еще и в роддом таскал. Ночь, девочки спят, а я втихоря сына кормлю, под одеялом. Никому детей на ночь не давали, но ты собрал денег по соседям и кому надо отдал. И вот я малышу грудь в рот, а ты мне конфеты одну за одной: "Пусть у пацана первый вкус жизни сладким будет!" Так и кормились тандемом. Сейчас вот думаю, как ты с той водосточной трубы не навернулся, каждую то ночь лазать? Молодой был, крепкий.
Помню, как ты сына даже через пять лет на плечах возил. Заправская из тебя лошадка выходила. И смеялись оба так, что прохожие тоже улыбаться начинали, даже те, что в каракулевых шубах сурово вышагивали.
- Оборванец звонил сегодня?
Вот никогда ты его нежным словом не называл. Все оборванец, да хулиганская морда. А сам-то, сам-то... за те два года, что он в армии служил, места себе не находил. Аж поседел. Потом, конечно, шутил, мол поседел, чтобы меня красивую с лысым мужем не оставлять. Кто рано седеет, тот не лысеет. Может и так, вон шевелюра какая была, такая и осталась.
А уж как обнимал ты его, когда вернулся... Конечно, твердил, что мышцы да кости на крепость
проверяешь, но я же видела, как глаза твои теплели.
Я этот взгляд хорошо знаю. Только от меня ты его и не скрывал.
Всегда смотрел, будто я одна единственная во всей вселенной. А когда у меня период нелюбви к себе наступал, всегда напевал мне "Королеву Красоты". И опять твой смех. Он всю жизнь со мной, этот смех.
Он и болезни помог пережить ("раз болеем, значит живем"), и потерю денег ("новые заработаем"), и потерю близких ("вспоминать надо с радостью"). Когда грустно и кажется, что ничего хорошего больше никогда, в тебе рождается этот неунывающий смех. Где-то там, в утробе. И поднимается медленно, прерывисто, а потом взрывом оглушает и в плен захыватывает. И хочешь плакать, да не можешь, потому что твой смех, он как шторм в океане - всепоголащающий.
А что смех не решит, с тем руки твои справятся. Крепкие, шершавые от трудов вечных - то обои переклеишь, то стол починишь, то стояк прочистишь, - но с мягкими ладонями, на которых так засыпается сладко. И сны снятся... про те яблоки на даче...
Показалось, как есть показалось.
А ты ешь, ешь. Если надо, я еще разгорею...
Что устала, что разочаровалась, что больше не могу дышать рядом с тобой. Даже стала список составлять, какие вещи нужно собрать, чтобы уйти. И все слова придумывала, какие сказать, чтобы "уйти красиво". Да так до вечера и не придумала ничего стоящего.
А вечером ты пришел. Бросил ботинки свои у входа, прошлепал ко мне в одних носках (надо не забыть починить, а то дырочка назревает), чмокнул рассеянно в висок и пошел руки мыть. И я сижу с сотней заготовленных слов и понимаю, что показалось...
Что придумалось мне все это. И что не люблю, и что устала, и что уйти пора...
Как тогда, в детстве. Когда ты бросал в меня гнилыми яблоками на даче, а я истошно вопила "Мааамааа! А он меня опяяяяять яблоками забраааааасывает!" А сама никуда не бежала, а только подставлялась все больше. Ведь если не попадешь, еще доброго, Катьку убежишь закидывать...
А еще вспомнилось, как мы бежали за поездом, опаздывали. Я в туфлях своих единственно нарядных, на размер великоватых, за тобой не поспеваю. А поезд уже тронулся. Я туфель один и потеряла. Хочу остановиться, подобрать, а ты меня на руки подхватываешь и в вагон забрасываешь: "Оставь ты эти туфли, я тебе новые куплю! Беги чай заказывать, поди разносят уже!" Я в вагон кидаюсь, чай заказываю, а тебя все нет и нет... Помню, на вокзале все глаза проплакала. Никак не могла решить, о чем больше - о том, что тебя нет, или что одна нога в туфле, а другая босая. И вдруг слышу: "Ну, чего нюни развесила, ногу давай!" и одеваешь мне мою потерянную туфельку - "неужто думала, что я тебя в ЗАГС в одной туфле поведу?". Я себя тогда Золушкой почувствовала.
- Хозяйка, а на ужин у нас что сегодня?
Я, как ошпаренная, на кухню подрываюсь, начинаю лотки из холодильника доставать, все по терелкам расскладывать...
А помнишь, как ты холодильник притащил? У нас тогда у первых в семейном общежитии появился. Правда, его надо было каждую неделю размораживать, зато можно было туда и кусочек колбаски положить, и икорку, и другие вкусности, что ты доставал. Сам не ел, а меня баловал. Сурово так: "Ешь дохлятина, поправляйся! Я тебе конфет принес, чтобы все съела! Я прослежу!"
Ты потом конфеты мне еще и в роддом таскал. Ночь, девочки спят, а я втихоря сына кормлю, под одеялом. Никому детей на ночь не давали, но ты собрал денег по соседям и кому надо отдал. И вот я малышу грудь в рот, а ты мне конфеты одну за одной: "Пусть у пацана первый вкус жизни сладким будет!" Так и кормились тандемом. Сейчас вот думаю, как ты с той водосточной трубы не навернулся, каждую то ночь лазать? Молодой был, крепкий.
Помню, как ты сына даже через пять лет на плечах возил. Заправская из тебя лошадка выходила. И смеялись оба так, что прохожие тоже улыбаться начинали, даже те, что в каракулевых шубах сурово вышагивали.
- Оборванец звонил сегодня?
Вот никогда ты его нежным словом не называл. Все оборванец, да хулиганская морда. А сам-то, сам-то... за те два года, что он в армии служил, места себе не находил. Аж поседел. Потом, конечно, шутил, мол поседел, чтобы меня красивую с лысым мужем не оставлять. Кто рано седеет, тот не лысеет. Может и так, вон шевелюра какая была, такая и осталась.
А уж как обнимал ты его, когда вернулся... Конечно, твердил, что мышцы да кости на крепость
проверяешь, но я же видела, как глаза твои теплели.
Я этот взгляд хорошо знаю. Только от меня ты его и не скрывал.
Всегда смотрел, будто я одна единственная во всей вселенной. А когда у меня период нелюбви к себе наступал, всегда напевал мне "Королеву Красоты". И опять твой смех. Он всю жизнь со мной, этот смех.
Он и болезни помог пережить ("раз болеем, значит живем"), и потерю денег ("новые заработаем"), и потерю близких ("вспоминать надо с радостью"). Когда грустно и кажется, что ничего хорошего больше никогда, в тебе рождается этот неунывающий смех. Где-то там, в утробе. И поднимается медленно, прерывисто, а потом взрывом оглушает и в плен захыватывает. И хочешь плакать, да не можешь, потому что твой смех, он как шторм в океане - всепоголащающий.
А что смех не решит, с тем руки твои справятся. Крепкие, шершавые от трудов вечных - то обои переклеишь, то стол починишь, то стояк прочистишь, - но с мягкими ладонями, на которых так засыпается сладко. И сны снятся... про те яблоки на даче...
Показалось, как есть показалось.
А ты ешь, ешь. Если надо, я еще разгорею...