Утро
Поутру небо в окне было пронзительно голубым, с белыми завитками полупрозрачных облаков - точно глянцевая открытка, вставленная в паспарту из плотных прямых штор и ламбрекена. Я проснулся первым и лежал, щурясь на отблески золотого солнца, проникшие сквозь стекло и упавшие на ковер, пока ты не пошевелилась рядом и не поднесла запястья к сонным векам.
Я встал, опередив тебя на минуту или две. Ты покинула ложе, медленно, на ощупь, нашла гладкий шелк зеленого с шафранной вязью халата, змеиной кожей сброшенного перед сном на резное плечо стула - поверх атласного медальона, врезанного в буковую спинку. На фисташковой простыне, на подушках с луговым кантом остались следы наших тел; в эти неровности, в борозды на скомканных покрывалах стекли остатки постельного уюта.
В моей ванной комнате пахло душистым мылом - смесью померанца, и хвои, и пачулей. Вода звенела, падая в бледно-зеленую чашу умывальника, я лениво оглаживал бритвой кожу под скулами, пена шелестела, таяла на лезвии, как сахарная вата тает на языке. Ты в это время, несомненно, заполняла паром и запахами пряных масел собственную водяную кумирню - в окружении зеркал, ярких светильников, розовых метлахских панелей, по соседству с гигантской ванной-ракушкой.
Я не торопился. Выйдя из ванной, я уткнулся лицом в шлейф твоих духов - острых, вызывающих: ты прошла здесь за несколько секунд до меня. Я ощутил желание - знакомое, мгновенное; оно вспыхнуло ярко и чуть притухло, едва ноздри привыкли к слабеющему аромату.
На полу столовой сияли солнечные осколки - словно здесь было разбито выскользнувшее из рук блюдо. Оконная створка была приоткрыта, газовый занавес колебался в такт дыханию утра, где-то снаружи две птицы, перебивая друг дружку, делились мелодичными новостями.
На завтрак были гренки, вымоченные в омлете и подрумяненные на огне. На краях масленки блестела роса. Лепестки ветчины были тонкими и изящными, как салфетки, но розовели бесстыдно, почти непристойно. Ты положила пару ломтиков себе на тарелку, и мое желание усилилось, точно пламя на сквозняке. Я уронил на гренок каплю густо-красного джема.
Звякнули чашки: маленькая моя, твоя побольше. Золоченые кромки блестели на их стенках, облитых кубовой глазурью. Ты взяла чайник, я - кофейник. Я наклонил над чашкой сливочник, ты влила в чай молоко. Матовые клубы поднялись со дна и свились на поверхности в белесые спирали. Я уронил в кофе два рафинадных кубика, ты подсластила свое питье темным тростниковым сахаром.
Солоноватый гренок, сладкий джем, обволакивающие нёбо сливки, растворенные в кофе. Контрасты вкуса, нежащие язык. Я жевал, рассеянно поглядывая в окно. Невидимая птица сорвалась с места, коротко протрещав крыльями - с похожим звуком картежник пускает влет листы колоды.
Ты набрала на нож мягкого желтого масла и густо намазала гренок. Кончик твоего пальца выбрался за пределы рукоятки и лег на основании лезвия; вокруг него на ртутной полировке металла проступил и исчез полумесяц испарины. Круглый нос ножа сипло чиркнул по фарфору - ты отрезала кусочек гренка и поднесла его ко рту на зубьях вилки. Крохотный кусочек масла - округлый, с булавочную головку - пристал к коже у самого края твоих губ и невольно привлек мое внимание. Я качнул головой - в такт своему неугомонному желанию. Перевел дыхание и долил почти опустевшую чашку кофе.
Минутная стрелка описала треть окружности. Я утолил и голод, и жажду - и сидел, расслабившись, откинувшись на высокую гнутую спинку. Завтрак подошел к концу.
- В кофейнике еще есть кофе, - заметила ты вслух.
Голос твой был чуть хриплым - так нередко бывает после сна, когда произносишь первые за утро слова.
Я поколебался, протянул руку к длинноносому сосуду. Густая струйка скользнула в мою чашку. Я отказался от сливок - кофе был теперь не так горяч, как поначалу, и мне не хотелось остужать его вовсе.
Ты уже не раз подносила салфетку к губам, но - насмешка случая! - масляный окатыш был пощажен ею. Масло растаяло, теперь у твоих губ висела капелька - желтоватая, мутная. Она притягивала мой взгляд, сердце стучало возбужденно - то ли от кофеина, проникшего в кровь, то ли от неистового желания, вдруг прянувшего так, как выпрыгивает из-под золы таившийся в глубине язык пожарища.
Я вздохнул, поднял чашку. Привстал и выплеснул кофе тебе в лицо. Затем аккуратно вернул чашку на блюдце, слушая лишь, как фарфор кротко тренькает, касаясь фарфора.
От окна ко мне прилетело дуновение воздуха. Я сел и подумал, что утро и впрямь выдалось замечательное.
Я встал, опередив тебя на минуту или две. Ты покинула ложе, медленно, на ощупь, нашла гладкий шелк зеленого с шафранной вязью халата, змеиной кожей сброшенного перед сном на резное плечо стула - поверх атласного медальона, врезанного в буковую спинку. На фисташковой простыне, на подушках с луговым кантом остались следы наших тел; в эти неровности, в борозды на скомканных покрывалах стекли остатки постельного уюта.
В моей ванной комнате пахло душистым мылом - смесью померанца, и хвои, и пачулей. Вода звенела, падая в бледно-зеленую чашу умывальника, я лениво оглаживал бритвой кожу под скулами, пена шелестела, таяла на лезвии, как сахарная вата тает на языке. Ты в это время, несомненно, заполняла паром и запахами пряных масел собственную водяную кумирню - в окружении зеркал, ярких светильников, розовых метлахских панелей, по соседству с гигантской ванной-ракушкой.
Я не торопился. Выйдя из ванной, я уткнулся лицом в шлейф твоих духов - острых, вызывающих: ты прошла здесь за несколько секунд до меня. Я ощутил желание - знакомое, мгновенное; оно вспыхнуло ярко и чуть притухло, едва ноздри привыкли к слабеющему аромату.
На полу столовой сияли солнечные осколки - словно здесь было разбито выскользнувшее из рук блюдо. Оконная створка была приоткрыта, газовый занавес колебался в такт дыханию утра, где-то снаружи две птицы, перебивая друг дружку, делились мелодичными новостями.
На завтрак были гренки, вымоченные в омлете и подрумяненные на огне. На краях масленки блестела роса. Лепестки ветчины были тонкими и изящными, как салфетки, но розовели бесстыдно, почти непристойно. Ты положила пару ломтиков себе на тарелку, и мое желание усилилось, точно пламя на сквозняке. Я уронил на гренок каплю густо-красного джема.
Звякнули чашки: маленькая моя, твоя побольше. Золоченые кромки блестели на их стенках, облитых кубовой глазурью. Ты взяла чайник, я - кофейник. Я наклонил над чашкой сливочник, ты влила в чай молоко. Матовые клубы поднялись со дна и свились на поверхности в белесые спирали. Я уронил в кофе два рафинадных кубика, ты подсластила свое питье темным тростниковым сахаром.
Солоноватый гренок, сладкий джем, обволакивающие нёбо сливки, растворенные в кофе. Контрасты вкуса, нежащие язык. Я жевал, рассеянно поглядывая в окно. Невидимая птица сорвалась с места, коротко протрещав крыльями - с похожим звуком картежник пускает влет листы колоды.
Ты набрала на нож мягкого желтого масла и густо намазала гренок. Кончик твоего пальца выбрался за пределы рукоятки и лег на основании лезвия; вокруг него на ртутной полировке металла проступил и исчез полумесяц испарины. Круглый нос ножа сипло чиркнул по фарфору - ты отрезала кусочек гренка и поднесла его ко рту на зубьях вилки. Крохотный кусочек масла - округлый, с булавочную головку - пристал к коже у самого края твоих губ и невольно привлек мое внимание. Я качнул головой - в такт своему неугомонному желанию. Перевел дыхание и долил почти опустевшую чашку кофе.
Минутная стрелка описала треть окружности. Я утолил и голод, и жажду - и сидел, расслабившись, откинувшись на высокую гнутую спинку. Завтрак подошел к концу.
- В кофейнике еще есть кофе, - заметила ты вслух.
Голос твой был чуть хриплым - так нередко бывает после сна, когда произносишь первые за утро слова.
Я поколебался, протянул руку к длинноносому сосуду. Густая струйка скользнула в мою чашку. Я отказался от сливок - кофе был теперь не так горяч, как поначалу, и мне не хотелось остужать его вовсе.
Ты уже не раз подносила салфетку к губам, но - насмешка случая! - масляный окатыш был пощажен ею. Масло растаяло, теперь у твоих губ висела капелька - желтоватая, мутная. Она притягивала мой взгляд, сердце стучало возбужденно - то ли от кофеина, проникшего в кровь, то ли от неистового желания, вдруг прянувшего так, как выпрыгивает из-под золы таившийся в глубине язык пожарища.
Я вздохнул, поднял чашку. Привстал и выплеснул кофе тебе в лицо. Затем аккуратно вернул чашку на блюдце, слушая лишь, как фарфор кротко тренькает, касаясь фарфора.
От окна ко мне прилетело дуновение воздуха. Я сел и подумал, что утро и впрямь выдалось замечательное.