Старый Оскол. Городские фрики. Часть II.
Тем, кто не читал первую часть моего рассказа о городских фриках Старого Оскола 40-летней (и даже более) давности, я очень рекомендую это сделать. Тогда станет понятно, почему я употребил такое, на первый взгляд, обидное определение - «фрики». На самом деле, под этим словом подразумеваются люди, эпатирующие окружающих своим внешним видом и поведением, и все герои моего повествования так или иначе подходят под эту формулировку. Также в первой части я попытался объяснить читателю, почему я решил обратиться к этой, казалось бы, совсем не важной и малозначимой теме.
Продолжение рассказа про городских фриков я хотел было назвать «слободские дурачки», имея в виду специфических персонажей слободы Стрелецкой, но, когда я стал скрупулёзно восстанавливать в памяти фигурантов моего будущего рассказа, оказалось, что придётся охватить контингент несколько более широкий, нежели стрелецкие обитатели и классические дурачки. Всё же начну именно с них, со своих ближайших земляков, можно сказать, соседей.
Свой дурачок, в той или иной степени подходящий под эту дефиницию, был практически на каждой улице. На нашей Пушкарской, на Западной, на Стрелецкой, Озёрной, Круговой, Оборонной... С самыми яркими из них я намереваюсь познакомить читателей.
Уличные дурачки Стрелецкой слободы
Хава
Самый типичный, я бы даже сказал - образцовый уличный дурачок жил именно у нас, на Пушкарской. Это был Славка Пирогов, но все звали его Хава - он и сам представлялся именно так. Был он года на три старше меня, внешность и манеры его не оставляли никаких сомнений - бабки на лавочках только сокрушённо качали головами: «вот ведь беда...» Ни в какой школе Хава, понятно, не учился, ходил он в грязной и явно не по размеру одежде - видимо, новой ему не покупали, из соображений, что всё равно изгваздает. Да, наверно, в этом и был резон: Хава любил возиться в грязи и в уличных лужах и вечно был извалян в каком-то мусоре. Но при этом Хава был улыбчивым, безобидным и добродушным. Местные мальчишки его не сказать чтоб прямо любили, но никогда не обижали, «подкалывали», конечно, но как-то беззлобно.
Один раз мы уже практически заочно похоронили Хаву: ранней зимой прошёл слух, что наш герой провалился на тонком льду озера Блуня, да и утоп. Слух был правдивым лишь частично: Хава и впрямь провалился, но его всё же кто-то вытащил, живого. Через неделю сияющий Хава опять гордо вышагивал по улице в валенках, потрёпанной ушанке и телогрейке-ватнике и охотно давал своеобразные интервью каждому встречному: «Тонул... и...» - тут Хава хитро щурился и грозил кому-то пальцем - «не утону-ул»!
А на следующее лето, когда Хаве, по моим расчетам, было уже, вероятно, 16 лет, родители купили ему велосипед. Хава был плохо координирован, и езда на велосипеде давалась ему с трудом - он то постоянно вилял в сторону, то неожиданно спрыгивал на землю, а то и падал. Те же бабки на лавочках со свойственными им желчью и цинизмом предполагали, что, мол, родители не иначе как избавиться решили от подрастающего сынка-идиота. Ну и конечно накаркали, старые карги. Не успели закончиться летние каникулы, как прошёл новый слух: Хава погиб, попав на своём велике под грузовик, где-то то ли на мосту, то ли на съезде с моста. Увы, на этот раз слух оправдался... Родители его вскоре продали дом и куда-то уехали.
Коля-гений
Коля с Западной улицы жил почти столь же близко от нас, как и Хава. Лет ему было, вероятно, за 30, но меньше сорока. Наши острые на язык дядьки приклеили к нему прозвище «Коля-гений» - никак иначе его за глаза и не называли. Коля-гений, по всей видимости, даже где-то работал - он ежедневно утром и вечером дефилировал, слегка скособочась, по нашей улице в неизменной широкополой и сильно помятой шляпе и со столь же неизменной и широкой, до ушей, улыбкой. Выглядел Коля едва ли не более типически, нежели Хава - помимо дебильной улыбки, на лице присутствовали крупный нос картошкой, кустистые брови и пара мелких мышиных глазок, волосы из-под шляпы торчали в разные стороны, одежда была грязноватой и мешковатой - словом, Коля-гений вид имел нелепый и комичный. Совсем уж уморительно выглядел Коля, когда, бывало, возвращался домой навеселе, приплясывая, что-то напевая, периодически останавливаясь и заливаясь смехом. А в целом, Коля был приветлив, всегда здоровался, на вопрос «как дела» непременно поднимал вверх большой палец, но в разговоры, как правило, не вступал, и ничем, кроме внешнего вида и своеобразных манер особо знаменит не был.
Но свою минуту славы Коля всё же снискал. Сначала был, как всегда, слух: «Коля-гений женится!» Наша уличная общественность отреагировала недоверчиво: брехня, мол, какая ж за такого-то пойдёт. Однако вскорости, в разгар летнего выходного дня, всей нашей улице удалось убедиться в несостоятельности скептиков. В начале 70-х еще можно было увидеть подобную свадебную церемонию: по улице медленно ехал грузовик с откинутыми бортами; в кузове сидели молодые, ближайшие родственники, гармонист, а за грузовиком с песнями и плясками передвигались гости. Аналогично организовывались и похоронные процессии - тот же открытый грузовик с главным персонажем и его близкими в кузове, а следом другие участники - только эмоции, само собой, были противоположного свойства. Вот такая свадебная процессия и прошествовала по нашей улице; главным героем был, конечно же, Коля-гений - в костюме! подстриженный, причёсанный и без шляпы! - и, безусловно, всем было интересно посмотреть на «молодую» - кому же это посчастливилось отхватить этакое сокровище?! Но невеста ничего особенного из себя не представляла: так, обычная и невзрачная бабёнка деревенского вида и неопределённого возраста - увидишь и не запомнишь. Ну, значит, нашла она что-то в нашем Коле-гении. Откуда нам знать, может быть, за дурашливой внешностью пряталось большое и чистое сердце...
Жора-мококó
Жора с Оборонной все же не был хрестоматийным дурачком. Он был женат, причем, в отличие от Коли-гения - давно (про жену Жора с гордостью говорил: «она партейная!»); у него была взрослая замужняя дочь, проживавшая отдельно. Работал Жора смазчиком вагонов на станции, отчего всегда был чумазым, и одеяние его выглядело тоже соответствующе. Если бы, чисто теоретически, Жору можно было бы отмыть, побрить, причесать, одеть поприличнее и, самое главное, не давать раскрывать рта, думаю, он даже выглядел бы - не побоюсь этого слова - импозантно. Он был бы даже чем-то похож на популярного ранее актера Николая Крючкова. Но Жора был грязен, небрит, всклокочен, всегда был не то чтобы совсем уж пьян, но в очевидном подпитии, выражение лица имел идиотическое и непрерывно говорил, постоянно при этом сплёвывая, поэтому сопоставлять его с киноартистом Крючковым никому и в голову не приходило.
Главной характерной чертой Жоры была все же не замызганность или общая чудаковатость, а манера говорить и весьма своеобразная дикция. И прозвища он имел в соответствии с этими своими особенностями: мужики с нашей улицы звали его «Жора-мококо», а в нашей семье его за глаза называли «Жора-петькапьёт». История появления этого странного прозвища такова. Жора заходил к нам довольно часто: он был, в некотором роде, «бизнес-партнером» моего деда; об этом я расскажу чуть дальше. И каждый раз, встречая моего отца, Жора задавал ему один и тот же вопрос: «Ну, ты как? Пьё?» - в смысле, пьёшь ли ты? Папа всегда отвечал ему одинаково: нет, мол, Жора, не пью, врачи не велят. Жора неизменно качал головой и произносил укоризненную фразу: «А Петька пьёт!» Долгое время никто и не пытался уточнить, какой именно Петька имеется в виду - ну мало ли в нашей округе носителей этого имени, склонных к алкогольному веселью! Но Жора с таким упорством пытался ставить в пример моему отцу этого загадочного Петьку, что папа однажды все же спросил: «А какой Петька-то?», на что Жора ответил: «Какой-какой! Дудак ты чтоль? Петька, ёпт! Бдат твой»! Оказывается, он все это время говорил «Федька пьёт», призывая отца ориентироваться на своего брата, дядю Федю, который пьяницей, конечно, не был - директор школы всё же, но и ярым трезвенником, так скажем, не являлся.
Большинство своих рассказов Жора начинал с сакральной фразы: «Ты Матаня наэ?», что означало «Ты Матаню знаешь?» Матаня - это было уличное прозвище уже немолодого мужика, который жил возле реки, на Дачной улице. Для Жоры Матаня был, видимо, точкой отсчета, своеобразным началом координат. Отталкиваясь от Матани, ему было, вероятно, проще разъяснить слушателю, где происходили события, и какова была их суть. «Ты Матаня наэ, Матаня? Де Матаня жиё? Там дайше Вовка-спортермастер, а там у йечки, у йечки, йде Татка-капитан жиё...» Обычно рассказ сводился к тому, где, сколько и какого сорта напитков Жора употребил или с Вовкой-«спортермастером», или с «Сашкой-капитаном», или с самим Матаней, или еще с кем-то. Иногда описываемое действо было сопряжено с рыбалкой - «у йечки» ведь жили, и тут уж Жора заводился не на шутку, рассказывал взахлеб, показывая руками, какого размера были пойманы «óка», «казан» или «тюка».
Но Жора на самом деле был не столь прост. Мой дед Иван в те годы имел небольшой бизнес - изготавливал и продавал изделия из жести, в основном венки на памятники. Для этого нужно было листовое железо, которое официально не продавалось. Вот эти железные листы Жора и поставлял дедушке. Где он их брал - Жора не рассказывал, да у него и не спрашивали. Понятно, что не покупал. Помимо железа, Жора предлагал и другие дефицитные товары: электроарматуру, инструменты, краску. Его услугами многие пользовались, но бизнес-репутация у Жоры была неважная. Он мог, например, попытаться продать по второму разу лист железа, который мой дедушка по забывчивости не убрал от ворот, или утащить только что проданную банку краски - когда дед спохватился и догнал его, Жора утверждал, что краску спёрли какие-то неведомые «пасаны», а он, Жора - вот только что! отобрал её у воришек. По причине неблагонадёжности Жоре не давали денег взаймы или в счёт будущих поставок. Поэтому, по нашей с дедом договорённости, если Жора приходил с пустыми руками, я, по возможности, предупреждал дедушку и брался сам разрулить вопрос с Жорой. Обычно наш диалог был таков. «Слыш, пьенер, пьенер! Деда позови?» - «Его дома нет, куда-то ушёл» - «Не пидди! Деда позови, слыш, бья?» - «А давайте, я бабушку позову?» - «Не-не-не, бабку не зови, бабку не надо, ёпт!» - тут Жора, как правило, поспешно покидал наш двор. Бабушка не любила Жору, грозила ему клюкой и ругала последними словами: «демон», «пострел», «лихоманка» и «дуркопляс». Клюки Жора вряд ли боялся, но такие обзывательства ему, видимо, были глубоко неприятны.
В 1972 году мы с родителями переехали из Стрелецкой слободы в новую квартиру, как тогда говорили, на «микро». Дед в силу возраста и конкуренции пратически свернул свой многолетний бизнес. Поэтому я потерял из виду Жору и не знаю его дальнейшей судьбы. Хотелось бы верить, что он прожил длинную и богатую эмоциями жизнь, в которой был пойман не один «казан» и поглощен не один литр в компании «Матани» и «спортермастера».
Так уж получилось, что все герои моего повествования, в том числе и первой его части, исключительно мужского пола. Во избежание обвинений в гендерной агрессии, посвящу оставшуюся часть своего очерка дамам. Хотя контингент слободских дураков имел своё представительство и среди, так скажем, прекрасного пола, я всё же не буду зацикливаться на этой категории, а распределю старооскольских, как бы сказать политкорректнее... фемино-фриков по двум группам, одна из которых ...
Побирушки
Не надо думать, что мужиков-попрошаек в то время в городе не было. Некоторые из героев первой части моего очерка вполне себе попрошайничали, но это было как бы побочным видом их деятельности, а прославились они всё же иными «подвигами». А вообще, слово «попрошайка» в те годы у нас было не в ходу, говорили - «побирушка». Тогдашние побирушки не сидели на стационарных местах - у церкви, там, или у рынка, а ходили по дворам. Город был небольшой, и большинство побирушек за годы своей активности примелькались. Были две-три благообразные старушечки, кротко просившие «на хлебушек», держа руку лодочкой. Иногда появлялись чернявые тётки с детьми, все в какой-то драной одежде, и просили «на погорелое» - может, это каждый раз были новые, но воспринимались как одни и те же. Некоторые из побирушек всё же достойны отдельного упоминания.
Клавка-гуменская, или Клавка-дурочка наводила реальный ужас, по крайней мере, на моих сверстников. Её по-настоящему боялись. Впрочем, с этого момента и до конца моего рассказа все действующие лица так или иначе относятся к жанру «хоррор», привыкайте. Клавка не выглядела вот прямо уж страшно - довольно высокая, в мешковатой одежде, закутанная в платок - тётка, как тётка. Щёки у Клавки были неестественно румяными - то ли обморозила, то ли натирала их свёклой для красоты. Она то шла обычной походкой, а то вдруг начинала приплясывать и щелкать пальцами, при этом что-то бормоча. Многие аборигены давно её знали и не связывались, отходили подальше. Но случалось, что кто-нибудь или по глупости, или по незнанию - мальчишка какой-нибудь или выпивший мужичок - отпускал некую колкость в Клавкин адрес. Вот тут-то самое страшное и начиналось. Клавка набрасывалась на жертву, как пантера, щипала, царапала, вырывала волосы, плевала в лицо, швыряла вдогонку камнями, а потом могла упасть на землю и кататься, изрыгая проклятия. Поэтому, если уж Клавка заявлялась «в гости» - она, кстати, начинала диалог всегда исключительно вежливо - «С праздничком вас! Дайте сколько-нибудь!» - хоть «праздничка» никакого, как правило, не было, Клавке всегда давали «сколько-нибудь», иначе можно было нарваться на неприятности. Тут главное было оказать уважение, размер подаяния Клавку не особо волновал - можно было дать 2 или 3 копейки, и Клавка уже рассыпалась в благодарностях: «и вам... и вашим детишкам...», но даже от её благодарностей как-то всё равно делалось жутковато.
А другая профессиональная побирушка, которую в нашей семье называли «рогожечка» - та, напротив, была не злая и не опасная, но зато она была изумительно страшна - большую часть её лица занимал огромный крючковатый нос, а остальную - выпирающая нижняя челюсть. Если бы кинорежиссёру-сказочнику Александру Роу довелось в те годы приехать в Старый Оскол, да встретить нашу «рогожечку» - он бы ни за что не уехал, не уговорив её сниматься в его фильмах в роли бабы-яги или, там, какой-нибудь злой колдуньи. «Рогожечка» не просто попрошайничала: если дом был открыт, она могла войти и самостоятельно выбрать себе подарок. Собственно, потому и появилось у неё такое прозвище. Как-то раз, находясь дома, я услышал какой-то шум на крыльце. Я подумал, что это кот скребётся в дверь, да и открыл её. На крылечке сидела, скрючившись, наша героиня и пыталась оторвать уже въевшуюся в ступеньку мешковину, о которую вытирали обувь. «Дайте мне рогожечки кусочек! Я шшотку сделаю!!!» - проорала милая бабуля густым басом. Хорошо, что я в детстве имел темперамент флегматика и репутацию «непробиваемого», иначе с этого момента я начал бы заикаться, а, может, что и похуже...
Перейдем теперь к последней категории героев, а точнее, героинь моего рассказа. Читатели, конечно, могут не поверить мне: байки, мол, всё это, или, того паче, обвинить в мракобесии... но из песни, как говорится, слово - не выкидыш, и без упоминания данного контингента моё повествование всё же было бы неполным. Итак...
Ведьмы
Жили в одном из домов на нашей улице три старушки. Одна была совсем-совсем старая, я даже и не знаю, как её звали. Две другие были её дочерьми - вдова, у которой был взрослый женатый сын, живший отдельно, и старая дева, которую звали тётя Агаша. Не сказать, чтоб тётя Агаша была очень страшная; конечно, вышеупомянутая «рогожечка» на роль бабы-яги подходила куда больше, но была она худая и длинная, как жердь, нос у неё был выдающийся, короче, вы поняли - внешность её уже вызывала кое-какие подозрения. А ещё более настораживал её образ жизни - в отличие от сестры и даже дряхлой матери, тётя Агаша ни с кем из соседей не дружила и не враждовала, в уличных посиделках бабок и тёток на лавочках категорически не участвовала - в общем, жила совершенно обособленно, незаметно, и подробностей её жизни никто не знал, да особо ей никто и не интересовался. Кто была она по профессии? Как складывалась её судьба? Все всё про всех на улице знали, а про Агашу никто не знал ничего. К моменту описываемых событий тётя Агаша была уже наверняка пенсионеркой, потому что на работу она, очевидно, не ходила, появлялась на улице раз-два в неделю - в магазин и обратно. Совсем она выпадала из жизни нашей улицы - как бы есть человек, а как бы его и нет.
И я забыл бы уже давно про эту неприметную тётушку, если бы не эпизод, имевший место осенью 1971 года. Даже точно могу сказать: это случилось 27 октября. В тот вечер мы с папой смотрели футбольный матч Испания-СССР. Испанцы со страшной силой давили, но нашим удалось увезти оттуда ничью, почти равную победе. После футбола я вышел во двор - по понятной надобности, а заодно проверить почтовый ящик. Дело в том, что тогда и я, и родители всегда находились в ожидании письма от Любы, моей сестры, которая жила в Москве и к тому времени уже вышла замуж и родила сына. Письма от Любы приходили с интервалом 2-3 дня, а у меня с ней, к тому же, была отдельная от родителей переписка. Наша безалаберная и дураковатая почтальонша имела обыкновение разносить почту поздно вечером, а то и ночью. Вот я и решил взглянуть, нет ли письма от Любы. Ни писем, ни газет не было, и я почему-то надумал выйти за ворота - посмотреть, не появилась ли всё-таки наша замечательная почтальонша. На улице было пусто, светила луна, отражаясь в уличной грязи. Было по-осеннему холодно, слегка что-то моросило - очень неуютная картина.
По законам жанра здесь должно быть слово «вдруг». Так вот, вдруг я услышал что-то похожее на тявканье собаки, даже не тявканье, а повизгивание, что ли, переходящее в какой-то затяжной хрюк. Само собой, необычные звуки заинтересовали меня; я пригляделся, и в свете луны и единственного фонаря, который покачивался на столбе метрах в 50 от нашего дома, я увидел... ну, можно сказать, что собаку, но какую-то, мягко говоря, странноватую - цилиндрическая тушка на длинных лапах, а голова, вроде бы, да, собачья. И вот эта недоделанная собака, повякивая и похрипывая. забежала за кучу песка - как раз между фонарём и нашим домом, и затихла. Меня одолевали любопытство и страх одновременно, но я всё же приблизился к песочной куче - что же за зверь там? И здесь будет уместно ещё одно «вдруг»: из-за кучи вышла не неведома зверушка, а собственной персоной - тётя Агаша. В каком-то то ли плаще, то ли накидке, с распущенными волосами (а женщины её возраста в те годы всегда ходили с покрытой платком головой) и... босиком! Тут я впервые оценил ёмкость выражения «сердце ушло в пятки». Еще, вероятно, про меня можно было бы сказать «глаза вылезли на лоб», но это было уже вторично, а сердце - вот оно точно куда-то обрушилось. Тётя Агаша пристально посмотрела на меня, пробормотала: «А, это ты, Саш...» и удалилась, широко шагая по грязи и лужам, мимо нашего дома по направлению к своему, а я на ватных ногах, словно в тумане, поплёлся домой... А дальше пошёл уж совсем какой-то гротеск. Во дворе я встретил дедушку, тоже вышедшего по нужде; мы перекинулись парой фраз о дурной почтальонше, до сих пор не доставившей почту - дед ждал свежий номер «Крокодила»; потом я пришёл домой - родители еще не спали... Вот, «в тумане» - это лучшее определение моего тогдашнего состояния. Я сказал, что почту ещё не принесли, да и лёг спать. К тому моменту я реально забыл (!) всё, что произошло несколькими минутами ранее.
А вспомнил я всё на следующий день, когда, возвращаясь из школы, встретил шедшую «в город» тётю Агашу. «Здрасссь», - пробормотал я привычно, и тут тётя Агаша, всегда здоровавшаяся дежурно сухо, вдруг рассыпалась в приязни: «Здравствуй, сыночек, здравствуй, миленький!» - и заулыбалась, заулыбалась, хотя улыбки от неё никто сроду и не видел. И вот тогда-то меня и торкнуло, и вспомнился вчерашний вечер в мельчайших подробностях, и сердце опять было упало, но я всё же с собой совладал, не побежал, а чинно вернулся домой, и тут уж, захлёбываясь, рассказал родителям, о том, что произошло вчера. Видимо, я был очень убедителен, от меня не отмахнулись, мне поверили. И папа, и мама согласились. что, мол, с Агашей и впрямь что-то не то. Что-то как-то подозрительно. Потом я, ещё переполненный нахлынувшими эмоциями, побежал в другую половину дома, к бабушке Оле, и прокричал ей всю историю в слуховой аппарат. «Агаша-то?» - сказала бабушка, нисколько не удивившись - «ну, она-то точно колдовка!» - перекрестила меня и прошептала какую-то молитву. Бабушка была очень верующей.
Еще про одну представительницу ведьминской когорты много рассказывала другая моя бабушка, Клава, до середины 50-х обитавшая в Ямской слободе. Звали нашу героиню Пелагея, но всё ямское население её называло просто: «ведьма». Репутация у неё была однозначной и не вызывающей сомнений. Зайдёт к кому-нибудь Пелагея по-соседски - и у того непременно случится какая-либо неприятность: или заболеет кто, или молоко скиснет, или курица сдохнет. Бабушка даже устроила ей однажды проверку. Есть верный способ распознать ведьму: когда подозреваемая придёт в дом, надо воткнуть нож в основание буханки хлеба, и пока нож будет там - настоящая ведьма не сможет уйти. Бабушка так и сделала, когда Пелагея однажды зашла попросить немного соли. И пока нож торчал в хлебе, она несколько раз порывалась было уйти, но вдруг что-то вспоминала: «ой, а я же тебе ещё чего не рассказала!» - и возвращалась...
У Пелагеи был сын, бывший военный моряк (уже упомянутый выше «Сашка-капитан» из числа приятелей Жоры-мококо). И он стал, как тогда говорили, «ухаживать» за моей мамой, еще совсем молодой девушкой. При послевоенном дефиците женихов бравый морячок выглядел партией более чем привлекательной. Подруги завидовали. Пелагея к выбору сына отнеслась позитивно, стала часто захаживать, заводила разговоры о предстоящей свадьбе... Но что-то у них не срослось, да и перспектива обзавестись такой свекровью маму не сильно воодушевляла. А вскорости мама познакомилась с моим будущим отцом, и отношения с моряком сошли на нет. Но Пелагея не успокоилась и начала мстить, используя свой колдовской потенциал. Мама до сих пор считает, что именно Пелагея-ведьма наслала на отца тяжёлую болезнь.
В 50-е годы мои родители снимали полдома недалеко от Ямской школы, где отец преподавал, а потом и директорствовал. Про Пелагею на несколько лет забыли, и даже не придавали значения странным артефактам, иногда появлявшимся у дома: то обнаруживались какие-то спутанные нитки, привязанные к оконной ручке, то непонятного сорта крупа оказывалась рассыпанной по крыльцу, а то и вовсе - под дверью находили куриную лапу, обмотанную волосами... Списывали на ребятишек, приходивших играть к моей сестре Любе. И только когда старушка-хозяйка дома «застукала» Пелагею за разбрасыванием во дворе какой-то гадости - тут-то пасьянс и сложился. Хозяйка прогнала Пелагею, пригрозив спустить пса, и после этого непонятные предметы у дома уже не появлялись. Но ведьма не угомонилась, она постоянно подкарауливала то отца, то мать, при встрече глумливо улыбалась и хихикала.
Отец заболел в 1960 году - ему было всего 37 лет, а сердце оказалось изношенным. как у глубокого старика. Он получил инвалидность и пенсию, и наша семья переехала в Стрелецкую слободу, в дом папиных родителей. Но и Пелагея вместе с семьёй сына перебралась в Стрелецкую - они купили дом на улице Островной, не сказать, чтоб совсем уж близко от нас, но и не очень далеко. Новый всплеск её активности пришёлся на конец 1963 года. Отцу пришёл вызов на операцию в Москву, мама поехала вместе с ним, а нас с сестрой - мне было 5 лет, а Любе 13 - оставили на бабушку Клаву. Мы уже готовились ко сну, бабушка подошла к окну задёрнуть шторку... и вдруг отпрянула: «о, господи!» - и тут же раздался Любин пронзительный крик. Будучи умён не по летам, я сразу спрятался под одеяло, поэтому ничего не видел. А бабушка и сестра увидели такую картину. Пелагея, в своём неизменном чёрном одеянии, стояла на приступке фундамента, распластавшись по стене и загородив собой всё окно, да еще и расплющив на стекле свою и без того страшную физиономию. Бабушка схватила кочергу и выскочила на улицу... но ведьмы уже и след простыл. Через несколько дней припозднившийся из гостей дедушка увидел Пелагею, рыскавшую вдоль фасада дома. «Ещё раз здесь увижу - вынесу ружьё и застрелю», - пригрозил дед, хотя, конечно, никакого ружья у него отродясь не было. Угроза подействовала - Пелагею больше у нашего дома не видели.
«Случайные» встречи Пелагеи с членами нашей семьи, конечно, не прекратились. Мама однажды, по пути на работу, вдруг ощутила резкое жжение в спине, будто укусила оса, обернулась инстинктивно... никакой осы не было, а была Пелагея со своей мерзкой улыбочкой - «ой, Верочка, а я тебя не узнала»... Люба шла по мосту, и вдруг ноги стали словно ватными, перестали слушаться, она споткнулась, разбила коленку. Пока поднималась, да потирала ушибленное место - обогнала её Пелагея, да еще взмахнула своими чёрными фалдами, как крыльями, и гаркнула: «Гу!» Сестра пришла домой сама не своя...
Пелагея снова объявилась в начале 1975 года, как раз после смерти отца. Мы с мамой обитали тогда на «микро», что совсем не близко от Стрелецкой слободы, но Пелагея каким-то образом нашла, где мы живём и повадилась обливать нашу входную дверь какой-то жёлтой и едкой гадостью - так, что краска слезала. Мы полагали, что это происки подростков-хулиганов, но однажды соседка рассказала нам, что видела старуху в чёрном, копошившуюся возле нашей двери, и сомнений, кто это был, не осталось. А вскорости Пелагея попалась с поличным: мама услышала какое-то движение у двери, выглянула в глазок, увидела её с пузырьком в руке и резко распахнула дверь... «Верочка, это я вот склянку в аптекарском магазине купила»,- нашлась сразу Пелагея, - «шла к тебе посоветоваться». И понесла какую-то непостижимую дичь - вроде бы и по-русски говорит, и предложения верно построены - а понять ничего невозможно. Мы слушали эту околесицу минут, наверное, двадцать, но мать всё же её перебила: «Слушай, тёть Поль, ты знаешь, что я в больнице работаю. Так вот, если ещё здесь появишься - так и знай, упеку в Бабровку!» Бабровкой в просторечии называли психбольницу в селе Бобровы Дворы. И опять угроза сработала - ведьма больше у нас не появлялась.
В тот раз я впервые её как следует рассмотрел. На первый взгляд - ну старуха и старуха, ну, улыбается как-то неприятно, страшная, конечно, но не сказать, чтоб очень, однако, если приглядеться... Глаза - вот что делало её вид жутковатым и отталкивающим. Вытаращенные, белки сверкают, и ни тени улыбки в них, и как будто пронзает тебя взглядом... В совокупности с чёрным облачением облик Пелагеи был каким-то бесовским, инфернальным. Как есть ведьма.
В последний раз я столкнулся с Пелагеей при совсем уж необъяснимых обстоятельствах. В самом начале 1976 года, когда я учился уже в выпускном классе, я возвращался из Москвы, куда ездил на новый год в гости к сестре. Прибыл я в Старый Оскол очень рано, в 5 с небольшим, народу вышло совсем немного - поезд был проходящим. Погода была ужасная: мороз, градусов этак двадцать, ветер, метель. Автобусная остановка тогда находилась за старым зданием вокзала, но несколько выше - надо было подняться на пригорок по металлической лестнице. А у меня еще была довольно тяжелая сумка с московскими гостинцами, так что шёл я не спеша, и так получилось, что все сошедшие с поезда пассажиры уже поднялись к остановке, а я оказался на лестнице один. Что-то чёрное и бесформенное приближалось к лестнице по склону, занесённому снегом... Ну, вы поняли, кто это был. И я догадался, даже раньше, чем увидел глаза-блюдца и гнусную ухмылочку. «Гы-ы-ы!» - прогугнила ведьма... Я не стал дожидаться продолжения и рванул, что есть ног, по скользкой лестнице, к остановке, туда где люди. Хорошо, что автобус подошёл почти сразу.
И вот возникает вопрос - как Пелагея могла добраться до вокзала ночью, в лютый мороз? От её дома это 3, а то и 4 километра, автобусы по ночам не ходили, да и в Стрелецкую слободу не заезжали. Лет ей тогда было уже под (а то и за) восемьдесят. И главное - за каким бесом? Неужели, чтобы меня напугать? Нет ответа...
Старый Оскол. Слобода Стрелецкая в 1960-е...
... и 1970-е годы
Фотографии не мои, взяты с сайта kavicom.ru из вот этой публикации.
Разместил их здесь, чтобы читатель лучше представлял атмосферу Стрелецкой слободы тех лет.
К оглавлению по Старому Осколу
Продолжение рассказа про городских фриков я хотел было назвать «слободские дурачки», имея в виду специфических персонажей слободы Стрелецкой, но, когда я стал скрупулёзно восстанавливать в памяти фигурантов моего будущего рассказа, оказалось, что придётся охватить контингент несколько более широкий, нежели стрелецкие обитатели и классические дурачки. Всё же начну именно с них, со своих ближайших земляков, можно сказать, соседей.
Свой дурачок, в той или иной степени подходящий под эту дефиницию, был практически на каждой улице. На нашей Пушкарской, на Западной, на Стрелецкой, Озёрной, Круговой, Оборонной... С самыми яркими из них я намереваюсь познакомить читателей.
Уличные дурачки Стрелецкой слободы
Хава
Самый типичный, я бы даже сказал - образцовый уличный дурачок жил именно у нас, на Пушкарской. Это был Славка Пирогов, но все звали его Хава - он и сам представлялся именно так. Был он года на три старше меня, внешность и манеры его не оставляли никаких сомнений - бабки на лавочках только сокрушённо качали головами: «вот ведь беда...» Ни в какой школе Хава, понятно, не учился, ходил он в грязной и явно не по размеру одежде - видимо, новой ему не покупали, из соображений, что всё равно изгваздает. Да, наверно, в этом и был резон: Хава любил возиться в грязи и в уличных лужах и вечно был извалян в каком-то мусоре. Но при этом Хава был улыбчивым, безобидным и добродушным. Местные мальчишки его не сказать чтоб прямо любили, но никогда не обижали, «подкалывали», конечно, но как-то беззлобно.
Один раз мы уже практически заочно похоронили Хаву: ранней зимой прошёл слух, что наш герой провалился на тонком льду озера Блуня, да и утоп. Слух был правдивым лишь частично: Хава и впрямь провалился, но его всё же кто-то вытащил, живого. Через неделю сияющий Хава опять гордо вышагивал по улице в валенках, потрёпанной ушанке и телогрейке-ватнике и охотно давал своеобразные интервью каждому встречному: «Тонул... и...» - тут Хава хитро щурился и грозил кому-то пальцем - «не утону-ул»!
А на следующее лето, когда Хаве, по моим расчетам, было уже, вероятно, 16 лет, родители купили ему велосипед. Хава был плохо координирован, и езда на велосипеде давалась ему с трудом - он то постоянно вилял в сторону, то неожиданно спрыгивал на землю, а то и падал. Те же бабки на лавочках со свойственными им желчью и цинизмом предполагали, что, мол, родители не иначе как избавиться решили от подрастающего сынка-идиота. Ну и конечно накаркали, старые карги. Не успели закончиться летние каникулы, как прошёл новый слух: Хава погиб, попав на своём велике под грузовик, где-то то ли на мосту, то ли на съезде с моста. Увы, на этот раз слух оправдался... Родители его вскоре продали дом и куда-то уехали.
Коля-гений
Коля с Западной улицы жил почти столь же близко от нас, как и Хава. Лет ему было, вероятно, за 30, но меньше сорока. Наши острые на язык дядьки приклеили к нему прозвище «Коля-гений» - никак иначе его за глаза и не называли. Коля-гений, по всей видимости, даже где-то работал - он ежедневно утром и вечером дефилировал, слегка скособочась, по нашей улице в неизменной широкополой и сильно помятой шляпе и со столь же неизменной и широкой, до ушей, улыбкой. Выглядел Коля едва ли не более типически, нежели Хава - помимо дебильной улыбки, на лице присутствовали крупный нос картошкой, кустистые брови и пара мелких мышиных глазок, волосы из-под шляпы торчали в разные стороны, одежда была грязноватой и мешковатой - словом, Коля-гений вид имел нелепый и комичный. Совсем уж уморительно выглядел Коля, когда, бывало, возвращался домой навеселе, приплясывая, что-то напевая, периодически останавливаясь и заливаясь смехом. А в целом, Коля был приветлив, всегда здоровался, на вопрос «как дела» непременно поднимал вверх большой палец, но в разговоры, как правило, не вступал, и ничем, кроме внешнего вида и своеобразных манер особо знаменит не был.
Но свою минуту славы Коля всё же снискал. Сначала был, как всегда, слух: «Коля-гений женится!» Наша уличная общественность отреагировала недоверчиво: брехня, мол, какая ж за такого-то пойдёт. Однако вскорости, в разгар летнего выходного дня, всей нашей улице удалось убедиться в несостоятельности скептиков. В начале 70-х еще можно было увидеть подобную свадебную церемонию: по улице медленно ехал грузовик с откинутыми бортами; в кузове сидели молодые, ближайшие родственники, гармонист, а за грузовиком с песнями и плясками передвигались гости. Аналогично организовывались и похоронные процессии - тот же открытый грузовик с главным персонажем и его близкими в кузове, а следом другие участники - только эмоции, само собой, были противоположного свойства. Вот такая свадебная процессия и прошествовала по нашей улице; главным героем был, конечно же, Коля-гений - в костюме! подстриженный, причёсанный и без шляпы! - и, безусловно, всем было интересно посмотреть на «молодую» - кому же это посчастливилось отхватить этакое сокровище?! Но невеста ничего особенного из себя не представляла: так, обычная и невзрачная бабёнка деревенского вида и неопределённого возраста - увидишь и не запомнишь. Ну, значит, нашла она что-то в нашем Коле-гении. Откуда нам знать, может быть, за дурашливой внешностью пряталось большое и чистое сердце...
Жора-мококó
Жора с Оборонной все же не был хрестоматийным дурачком. Он был женат, причем, в отличие от Коли-гения - давно (про жену Жора с гордостью говорил: «она партейная!»); у него была взрослая замужняя дочь, проживавшая отдельно. Работал Жора смазчиком вагонов на станции, отчего всегда был чумазым, и одеяние его выглядело тоже соответствующе. Если бы, чисто теоретически, Жору можно было бы отмыть, побрить, причесать, одеть поприличнее и, самое главное, не давать раскрывать рта, думаю, он даже выглядел бы - не побоюсь этого слова - импозантно. Он был бы даже чем-то похож на популярного ранее актера Николая Крючкова. Но Жора был грязен, небрит, всклокочен, всегда был не то чтобы совсем уж пьян, но в очевидном подпитии, выражение лица имел идиотическое и непрерывно говорил, постоянно при этом сплёвывая, поэтому сопоставлять его с киноартистом Крючковым никому и в голову не приходило.
Главной характерной чертой Жоры была все же не замызганность или общая чудаковатость, а манера говорить и весьма своеобразная дикция. И прозвища он имел в соответствии с этими своими особенностями: мужики с нашей улицы звали его «Жора-мококо», а в нашей семье его за глаза называли «Жора-петькапьёт». История появления этого странного прозвища такова. Жора заходил к нам довольно часто: он был, в некотором роде, «бизнес-партнером» моего деда; об этом я расскажу чуть дальше. И каждый раз, встречая моего отца, Жора задавал ему один и тот же вопрос: «Ну, ты как? Пьё?» - в смысле, пьёшь ли ты? Папа всегда отвечал ему одинаково: нет, мол, Жора, не пью, врачи не велят. Жора неизменно качал головой и произносил укоризненную фразу: «А Петька пьёт!» Долгое время никто и не пытался уточнить, какой именно Петька имеется в виду - ну мало ли в нашей округе носителей этого имени, склонных к алкогольному веселью! Но Жора с таким упорством пытался ставить в пример моему отцу этого загадочного Петьку, что папа однажды все же спросил: «А какой Петька-то?», на что Жора ответил: «Какой-какой! Дудак ты чтоль? Петька, ёпт! Бдат твой»! Оказывается, он все это время говорил «Федька пьёт», призывая отца ориентироваться на своего брата, дядю Федю, который пьяницей, конечно, не был - директор школы всё же, но и ярым трезвенником, так скажем, не являлся.
Большинство своих рассказов Жора начинал с сакральной фразы: «Ты Матаня наэ?», что означало «Ты Матаню знаешь?» Матаня - это было уличное прозвище уже немолодого мужика, который жил возле реки, на Дачной улице. Для Жоры Матаня был, видимо, точкой отсчета, своеобразным началом координат. Отталкиваясь от Матани, ему было, вероятно, проще разъяснить слушателю, где происходили события, и какова была их суть. «Ты Матаня наэ, Матаня? Де Матаня жиё? Там дайше Вовка-спортермастер, а там у йечки, у йечки, йде Татка-капитан жиё...» Обычно рассказ сводился к тому, где, сколько и какого сорта напитков Жора употребил или с Вовкой-«спортермастером», или с «Сашкой-капитаном», или с самим Матаней, или еще с кем-то. Иногда описываемое действо было сопряжено с рыбалкой - «у йечки» ведь жили, и тут уж Жора заводился не на шутку, рассказывал взахлеб, показывая руками, какого размера были пойманы «óка», «казан» или «тюка».
Но Жора на самом деле был не столь прост. Мой дед Иван в те годы имел небольшой бизнес - изготавливал и продавал изделия из жести, в основном венки на памятники. Для этого нужно было листовое железо, которое официально не продавалось. Вот эти железные листы Жора и поставлял дедушке. Где он их брал - Жора не рассказывал, да у него и не спрашивали. Понятно, что не покупал. Помимо железа, Жора предлагал и другие дефицитные товары: электроарматуру, инструменты, краску. Его услугами многие пользовались, но бизнес-репутация у Жоры была неважная. Он мог, например, попытаться продать по второму разу лист железа, который мой дедушка по забывчивости не убрал от ворот, или утащить только что проданную банку краски - когда дед спохватился и догнал его, Жора утверждал, что краску спёрли какие-то неведомые «пасаны», а он, Жора - вот только что! отобрал её у воришек. По причине неблагонадёжности Жоре не давали денег взаймы или в счёт будущих поставок. Поэтому, по нашей с дедом договорённости, если Жора приходил с пустыми руками, я, по возможности, предупреждал дедушку и брался сам разрулить вопрос с Жорой. Обычно наш диалог был таков. «Слыш, пьенер, пьенер! Деда позови?» - «Его дома нет, куда-то ушёл» - «Не пидди! Деда позови, слыш, бья?» - «А давайте, я бабушку позову?» - «Не-не-не, бабку не зови, бабку не надо, ёпт!» - тут Жора, как правило, поспешно покидал наш двор. Бабушка не любила Жору, грозила ему клюкой и ругала последними словами: «демон», «пострел», «лихоманка» и «дуркопляс». Клюки Жора вряд ли боялся, но такие обзывательства ему, видимо, были глубоко неприятны.
В 1972 году мы с родителями переехали из Стрелецкой слободы в новую квартиру, как тогда говорили, на «микро». Дед в силу возраста и конкуренции пратически свернул свой многолетний бизнес. Поэтому я потерял из виду Жору и не знаю его дальнейшей судьбы. Хотелось бы верить, что он прожил длинную и богатую эмоциями жизнь, в которой был пойман не один «казан» и поглощен не один литр в компании «Матани» и «спортермастера».
Так уж получилось, что все герои моего повествования, в том числе и первой его части, исключительно мужского пола. Во избежание обвинений в гендерной агрессии, посвящу оставшуюся часть своего очерка дамам. Хотя контингент слободских дураков имел своё представительство и среди, так скажем, прекрасного пола, я всё же не буду зацикливаться на этой категории, а распределю старооскольских, как бы сказать политкорректнее... фемино-фриков по двум группам, одна из которых ...
Побирушки
Не надо думать, что мужиков-попрошаек в то время в городе не было. Некоторые из героев первой части моего очерка вполне себе попрошайничали, но это было как бы побочным видом их деятельности, а прославились они всё же иными «подвигами». А вообще, слово «попрошайка» в те годы у нас было не в ходу, говорили - «побирушка». Тогдашние побирушки не сидели на стационарных местах - у церкви, там, или у рынка, а ходили по дворам. Город был небольшой, и большинство побирушек за годы своей активности примелькались. Были две-три благообразные старушечки, кротко просившие «на хлебушек», держа руку лодочкой. Иногда появлялись чернявые тётки с детьми, все в какой-то драной одежде, и просили «на погорелое» - может, это каждый раз были новые, но воспринимались как одни и те же. Некоторые из побирушек всё же достойны отдельного упоминания.
Клавка-гуменская, или Клавка-дурочка наводила реальный ужас, по крайней мере, на моих сверстников. Её по-настоящему боялись. Впрочем, с этого момента и до конца моего рассказа все действующие лица так или иначе относятся к жанру «хоррор», привыкайте. Клавка не выглядела вот прямо уж страшно - довольно высокая, в мешковатой одежде, закутанная в платок - тётка, как тётка. Щёки у Клавки были неестественно румяными - то ли обморозила, то ли натирала их свёклой для красоты. Она то шла обычной походкой, а то вдруг начинала приплясывать и щелкать пальцами, при этом что-то бормоча. Многие аборигены давно её знали и не связывались, отходили подальше. Но случалось, что кто-нибудь или по глупости, или по незнанию - мальчишка какой-нибудь или выпивший мужичок - отпускал некую колкость в Клавкин адрес. Вот тут-то самое страшное и начиналось. Клавка набрасывалась на жертву, как пантера, щипала, царапала, вырывала волосы, плевала в лицо, швыряла вдогонку камнями, а потом могла упасть на землю и кататься, изрыгая проклятия. Поэтому, если уж Клавка заявлялась «в гости» - она, кстати, начинала диалог всегда исключительно вежливо - «С праздничком вас! Дайте сколько-нибудь!» - хоть «праздничка» никакого, как правило, не было, Клавке всегда давали «сколько-нибудь», иначе можно было нарваться на неприятности. Тут главное было оказать уважение, размер подаяния Клавку не особо волновал - можно было дать 2 или 3 копейки, и Клавка уже рассыпалась в благодарностях: «и вам... и вашим детишкам...», но даже от её благодарностей как-то всё равно делалось жутковато.
А другая профессиональная побирушка, которую в нашей семье называли «рогожечка» - та, напротив, была не злая и не опасная, но зато она была изумительно страшна - большую часть её лица занимал огромный крючковатый нос, а остальную - выпирающая нижняя челюсть. Если бы кинорежиссёру-сказочнику Александру Роу довелось в те годы приехать в Старый Оскол, да встретить нашу «рогожечку» - он бы ни за что не уехал, не уговорив её сниматься в его фильмах в роли бабы-яги или, там, какой-нибудь злой колдуньи. «Рогожечка» не просто попрошайничала: если дом был открыт, она могла войти и самостоятельно выбрать себе подарок. Собственно, потому и появилось у неё такое прозвище. Как-то раз, находясь дома, я услышал какой-то шум на крыльце. Я подумал, что это кот скребётся в дверь, да и открыл её. На крылечке сидела, скрючившись, наша героиня и пыталась оторвать уже въевшуюся в ступеньку мешковину, о которую вытирали обувь. «Дайте мне рогожечки кусочек! Я шшотку сделаю!!!» - проорала милая бабуля густым басом. Хорошо, что я в детстве имел темперамент флегматика и репутацию «непробиваемого», иначе с этого момента я начал бы заикаться, а, может, что и похуже...
Перейдем теперь к последней категории героев, а точнее, героинь моего рассказа. Читатели, конечно, могут не поверить мне: байки, мол, всё это, или, того паче, обвинить в мракобесии... но из песни, как говорится, слово - не выкидыш, и без упоминания данного контингента моё повествование всё же было бы неполным. Итак...
Ведьмы
Жили в одном из домов на нашей улице три старушки. Одна была совсем-совсем старая, я даже и не знаю, как её звали. Две другие были её дочерьми - вдова, у которой был взрослый женатый сын, живший отдельно, и старая дева, которую звали тётя Агаша. Не сказать, чтоб тётя Агаша была очень страшная; конечно, вышеупомянутая «рогожечка» на роль бабы-яги подходила куда больше, но была она худая и длинная, как жердь, нос у неё был выдающийся, короче, вы поняли - внешность её уже вызывала кое-какие подозрения. А ещё более настораживал её образ жизни - в отличие от сестры и даже дряхлой матери, тётя Агаша ни с кем из соседей не дружила и не враждовала, в уличных посиделках бабок и тёток на лавочках категорически не участвовала - в общем, жила совершенно обособленно, незаметно, и подробностей её жизни никто не знал, да особо ей никто и не интересовался. Кто была она по профессии? Как складывалась её судьба? Все всё про всех на улице знали, а про Агашу никто не знал ничего. К моменту описываемых событий тётя Агаша была уже наверняка пенсионеркой, потому что на работу она, очевидно, не ходила, появлялась на улице раз-два в неделю - в магазин и обратно. Совсем она выпадала из жизни нашей улицы - как бы есть человек, а как бы его и нет.
И я забыл бы уже давно про эту неприметную тётушку, если бы не эпизод, имевший место осенью 1971 года. Даже точно могу сказать: это случилось 27 октября. В тот вечер мы с папой смотрели футбольный матч Испания-СССР. Испанцы со страшной силой давили, но нашим удалось увезти оттуда ничью, почти равную победе. После футбола я вышел во двор - по понятной надобности, а заодно проверить почтовый ящик. Дело в том, что тогда и я, и родители всегда находились в ожидании письма от Любы, моей сестры, которая жила в Москве и к тому времени уже вышла замуж и родила сына. Письма от Любы приходили с интервалом 2-3 дня, а у меня с ней, к тому же, была отдельная от родителей переписка. Наша безалаберная и дураковатая почтальонша имела обыкновение разносить почту поздно вечером, а то и ночью. Вот я и решил взглянуть, нет ли письма от Любы. Ни писем, ни газет не было, и я почему-то надумал выйти за ворота - посмотреть, не появилась ли всё-таки наша замечательная почтальонша. На улице было пусто, светила луна, отражаясь в уличной грязи. Было по-осеннему холодно, слегка что-то моросило - очень неуютная картина.
По законам жанра здесь должно быть слово «вдруг». Так вот, вдруг я услышал что-то похожее на тявканье собаки, даже не тявканье, а повизгивание, что ли, переходящее в какой-то затяжной хрюк. Само собой, необычные звуки заинтересовали меня; я пригляделся, и в свете луны и единственного фонаря, который покачивался на столбе метрах в 50 от нашего дома, я увидел... ну, можно сказать, что собаку, но какую-то, мягко говоря, странноватую - цилиндрическая тушка на длинных лапах, а голова, вроде бы, да, собачья. И вот эта недоделанная собака, повякивая и похрипывая. забежала за кучу песка - как раз между фонарём и нашим домом, и затихла. Меня одолевали любопытство и страх одновременно, но я всё же приблизился к песочной куче - что же за зверь там? И здесь будет уместно ещё одно «вдруг»: из-за кучи вышла не неведома зверушка, а собственной персоной - тётя Агаша. В каком-то то ли плаще, то ли накидке, с распущенными волосами (а женщины её возраста в те годы всегда ходили с покрытой платком головой) и... босиком! Тут я впервые оценил ёмкость выражения «сердце ушло в пятки». Еще, вероятно, про меня можно было бы сказать «глаза вылезли на лоб», но это было уже вторично, а сердце - вот оно точно куда-то обрушилось. Тётя Агаша пристально посмотрела на меня, пробормотала: «А, это ты, Саш...» и удалилась, широко шагая по грязи и лужам, мимо нашего дома по направлению к своему, а я на ватных ногах, словно в тумане, поплёлся домой... А дальше пошёл уж совсем какой-то гротеск. Во дворе я встретил дедушку, тоже вышедшего по нужде; мы перекинулись парой фраз о дурной почтальонше, до сих пор не доставившей почту - дед ждал свежий номер «Крокодила»; потом я пришёл домой - родители еще не спали... Вот, «в тумане» - это лучшее определение моего тогдашнего состояния. Я сказал, что почту ещё не принесли, да и лёг спать. К тому моменту я реально забыл (!) всё, что произошло несколькими минутами ранее.
А вспомнил я всё на следующий день, когда, возвращаясь из школы, встретил шедшую «в город» тётю Агашу. «Здрасссь», - пробормотал я привычно, и тут тётя Агаша, всегда здоровавшаяся дежурно сухо, вдруг рассыпалась в приязни: «Здравствуй, сыночек, здравствуй, миленький!» - и заулыбалась, заулыбалась, хотя улыбки от неё никто сроду и не видел. И вот тогда-то меня и торкнуло, и вспомнился вчерашний вечер в мельчайших подробностях, и сердце опять было упало, но я всё же с собой совладал, не побежал, а чинно вернулся домой, и тут уж, захлёбываясь, рассказал родителям, о том, что произошло вчера. Видимо, я был очень убедителен, от меня не отмахнулись, мне поверили. И папа, и мама согласились. что, мол, с Агашей и впрямь что-то не то. Что-то как-то подозрительно. Потом я, ещё переполненный нахлынувшими эмоциями, побежал в другую половину дома, к бабушке Оле, и прокричал ей всю историю в слуховой аппарат. «Агаша-то?» - сказала бабушка, нисколько не удивившись - «ну, она-то точно колдовка!» - перекрестила меня и прошептала какую-то молитву. Бабушка была очень верующей.
Еще про одну представительницу ведьминской когорты много рассказывала другая моя бабушка, Клава, до середины 50-х обитавшая в Ямской слободе. Звали нашу героиню Пелагея, но всё ямское население её называло просто: «ведьма». Репутация у неё была однозначной и не вызывающей сомнений. Зайдёт к кому-нибудь Пелагея по-соседски - и у того непременно случится какая-либо неприятность: или заболеет кто, или молоко скиснет, или курица сдохнет. Бабушка даже устроила ей однажды проверку. Есть верный способ распознать ведьму: когда подозреваемая придёт в дом, надо воткнуть нож в основание буханки хлеба, и пока нож будет там - настоящая ведьма не сможет уйти. Бабушка так и сделала, когда Пелагея однажды зашла попросить немного соли. И пока нож торчал в хлебе, она несколько раз порывалась было уйти, но вдруг что-то вспоминала: «ой, а я же тебе ещё чего не рассказала!» - и возвращалась...
У Пелагеи был сын, бывший военный моряк (уже упомянутый выше «Сашка-капитан» из числа приятелей Жоры-мококо). И он стал, как тогда говорили, «ухаживать» за моей мамой, еще совсем молодой девушкой. При послевоенном дефиците женихов бравый морячок выглядел партией более чем привлекательной. Подруги завидовали. Пелагея к выбору сына отнеслась позитивно, стала часто захаживать, заводила разговоры о предстоящей свадьбе... Но что-то у них не срослось, да и перспектива обзавестись такой свекровью маму не сильно воодушевляла. А вскорости мама познакомилась с моим будущим отцом, и отношения с моряком сошли на нет. Но Пелагея не успокоилась и начала мстить, используя свой колдовской потенциал. Мама до сих пор считает, что именно Пелагея-ведьма наслала на отца тяжёлую болезнь.
В 50-е годы мои родители снимали полдома недалеко от Ямской школы, где отец преподавал, а потом и директорствовал. Про Пелагею на несколько лет забыли, и даже не придавали значения странным артефактам, иногда появлявшимся у дома: то обнаруживались какие-то спутанные нитки, привязанные к оконной ручке, то непонятного сорта крупа оказывалась рассыпанной по крыльцу, а то и вовсе - под дверью находили куриную лапу, обмотанную волосами... Списывали на ребятишек, приходивших играть к моей сестре Любе. И только когда старушка-хозяйка дома «застукала» Пелагею за разбрасыванием во дворе какой-то гадости - тут-то пасьянс и сложился. Хозяйка прогнала Пелагею, пригрозив спустить пса, и после этого непонятные предметы у дома уже не появлялись. Но ведьма не угомонилась, она постоянно подкарауливала то отца, то мать, при встрече глумливо улыбалась и хихикала.
Отец заболел в 1960 году - ему было всего 37 лет, а сердце оказалось изношенным. как у глубокого старика. Он получил инвалидность и пенсию, и наша семья переехала в Стрелецкую слободу, в дом папиных родителей. Но и Пелагея вместе с семьёй сына перебралась в Стрелецкую - они купили дом на улице Островной, не сказать, чтоб совсем уж близко от нас, но и не очень далеко. Новый всплеск её активности пришёлся на конец 1963 года. Отцу пришёл вызов на операцию в Москву, мама поехала вместе с ним, а нас с сестрой - мне было 5 лет, а Любе 13 - оставили на бабушку Клаву. Мы уже готовились ко сну, бабушка подошла к окну задёрнуть шторку... и вдруг отпрянула: «о, господи!» - и тут же раздался Любин пронзительный крик. Будучи умён не по летам, я сразу спрятался под одеяло, поэтому ничего не видел. А бабушка и сестра увидели такую картину. Пелагея, в своём неизменном чёрном одеянии, стояла на приступке фундамента, распластавшись по стене и загородив собой всё окно, да еще и расплющив на стекле свою и без того страшную физиономию. Бабушка схватила кочергу и выскочила на улицу... но ведьмы уже и след простыл. Через несколько дней припозднившийся из гостей дедушка увидел Пелагею, рыскавшую вдоль фасада дома. «Ещё раз здесь увижу - вынесу ружьё и застрелю», - пригрозил дед, хотя, конечно, никакого ружья у него отродясь не было. Угроза подействовала - Пелагею больше у нашего дома не видели.
«Случайные» встречи Пелагеи с членами нашей семьи, конечно, не прекратились. Мама однажды, по пути на работу, вдруг ощутила резкое жжение в спине, будто укусила оса, обернулась инстинктивно... никакой осы не было, а была Пелагея со своей мерзкой улыбочкой - «ой, Верочка, а я тебя не узнала»... Люба шла по мосту, и вдруг ноги стали словно ватными, перестали слушаться, она споткнулась, разбила коленку. Пока поднималась, да потирала ушибленное место - обогнала её Пелагея, да еще взмахнула своими чёрными фалдами, как крыльями, и гаркнула: «Гу!» Сестра пришла домой сама не своя...
Пелагея снова объявилась в начале 1975 года, как раз после смерти отца. Мы с мамой обитали тогда на «микро», что совсем не близко от Стрелецкой слободы, но Пелагея каким-то образом нашла, где мы живём и повадилась обливать нашу входную дверь какой-то жёлтой и едкой гадостью - так, что краска слезала. Мы полагали, что это происки подростков-хулиганов, но однажды соседка рассказала нам, что видела старуху в чёрном, копошившуюся возле нашей двери, и сомнений, кто это был, не осталось. А вскорости Пелагея попалась с поличным: мама услышала какое-то движение у двери, выглянула в глазок, увидела её с пузырьком в руке и резко распахнула дверь... «Верочка, это я вот склянку в аптекарском магазине купила»,- нашлась сразу Пелагея, - «шла к тебе посоветоваться». И понесла какую-то непостижимую дичь - вроде бы и по-русски говорит, и предложения верно построены - а понять ничего невозможно. Мы слушали эту околесицу минут, наверное, двадцать, но мать всё же её перебила: «Слушай, тёть Поль, ты знаешь, что я в больнице работаю. Так вот, если ещё здесь появишься - так и знай, упеку в Бабровку!» Бабровкой в просторечии называли психбольницу в селе Бобровы Дворы. И опять угроза сработала - ведьма больше у нас не появлялась.
В тот раз я впервые её как следует рассмотрел. На первый взгляд - ну старуха и старуха, ну, улыбается как-то неприятно, страшная, конечно, но не сказать, чтоб очень, однако, если приглядеться... Глаза - вот что делало её вид жутковатым и отталкивающим. Вытаращенные, белки сверкают, и ни тени улыбки в них, и как будто пронзает тебя взглядом... В совокупности с чёрным облачением облик Пелагеи был каким-то бесовским, инфернальным. Как есть ведьма.
В последний раз я столкнулся с Пелагеей при совсем уж необъяснимых обстоятельствах. В самом начале 1976 года, когда я учился уже в выпускном классе, я возвращался из Москвы, куда ездил на новый год в гости к сестре. Прибыл я в Старый Оскол очень рано, в 5 с небольшим, народу вышло совсем немного - поезд был проходящим. Погода была ужасная: мороз, градусов этак двадцать, ветер, метель. Автобусная остановка тогда находилась за старым зданием вокзала, но несколько выше - надо было подняться на пригорок по металлической лестнице. А у меня еще была довольно тяжелая сумка с московскими гостинцами, так что шёл я не спеша, и так получилось, что все сошедшие с поезда пассажиры уже поднялись к остановке, а я оказался на лестнице один. Что-то чёрное и бесформенное приближалось к лестнице по склону, занесённому снегом... Ну, вы поняли, кто это был. И я догадался, даже раньше, чем увидел глаза-блюдца и гнусную ухмылочку. «Гы-ы-ы!» - прогугнила ведьма... Я не стал дожидаться продолжения и рванул, что есть ног, по скользкой лестнице, к остановке, туда где люди. Хорошо, что автобус подошёл почти сразу.
И вот возникает вопрос - как Пелагея могла добраться до вокзала ночью, в лютый мороз? От её дома это 3, а то и 4 километра, автобусы по ночам не ходили, да и в Стрелецкую слободу не заезжали. Лет ей тогда было уже под (а то и за) восемьдесят. И главное - за каким бесом? Неужели, чтобы меня напугать? Нет ответа...
Старый Оскол. Слобода Стрелецкая в 1960-е...
... и 1970-е годы
Фотографии не мои, взяты с сайта kavicom.ru из вот этой публикации.
Разместил их здесь, чтобы читатель лучше представлял атмосферу Стрелецкой слободы тех лет.
К оглавлению по Старому Осколу