(no subject)
Как-то опять не до того... Надо бы сказать что-нибудь умное по поводу праздников, каникул и прочих штучек, но - до Рождества было вот совсем некогда, а потом стало не о чем. Ну, может, чего стукнет в голову, так скажу. Но поздней.
А сейчас - сказка для Заповедника. Не разобралась, куда посылать: наконец-то выделились в отдельно взятое сообщество. Так, может, в него? Башка не варит совершенно, поэтому положу, как привыкла. Пусть пока что так полежит.
О смене времен.
Посвящение всем знакомым, ушедшим На Радугу. В этом году что-то особенно много... Мы вас по-прежнему любим.
Михеич долго отряхивал снег с валенок - и снегу-то там, зима какая-то сиротская опять, земля толком не промерзла, на вершок твердой, а дальше как летом, -- топтался на крыльце, шелестел старым веником. Потом для чего-то пошел обратно в сарай, переставил ломик и лопату подальше от дверей… Потом покопался в дровах, - переложил березовые, потом сосновые, потом опять взял березу… Подхватил четыре полешка, прошел в сенки, по привычке придержал дверь… Бросил дрова перед печкой, поправил половичок, убрал с пола блюдечко с зеленой полоской и блестящими позолоченными цветочками, уже порядочно стершимися от времени… Долго возился с розжигом, отковыривал тонкие щепочки, сдергивал кусочки бересты, сходил за старыми газетками в сенки и извел полкоробка спичек… Потом набрал воды в чайник и закопченную алюминиевую кастрюльку, отодвинул железные кружки на конфорках, поставил все кипятиться. И сел на табуретку перед открытой дверцей печки - смотреть на огонь. Привычно опустил руку, не глядя, как делал всегда…
-- И молоко теперь не греть, - буркнул себе под нос Михеич. - Куда теперь и девать его, молоко-то, вылить разве что… Эх, Баюня ты мой, старики мы с тобой были. Жили-были… Теперь я без тебя старик. Это ничего… Ничего.
Михеич заморгал - глаза заслезились. От огня, наверно, ишь, яркий какой. Пляшет по полену, прячется в угольках, потом выпрыгивает из трещин обгоревшего дерева. Огонь, он такой. Хитрый. Теплый, да хитрый…
Михеич сгорбился перед печкой. Чайник закипел, потом и кастрюлька забулькала, но есть он не хотел - передвинул посуду и оставил все как есть. Свет включать тоже не стал, так и сидел перед огнем. Стемнело, через незапертую форточку стало задувать холодом, но Михеичу было все равно. Он даже ватник не снял, и валенки, хотя за всю жизнь ни разу не позволял себе ходить дома в уличной одежде. Шапку с головы стянул и положил на колени, время от времени поглаживая длинный овчинный мех...
-- Ничего, Баюня, ничего. Ты два века прожил, и мне немножко уже остается. Ты уж не обижайся. А мне такого котейку взять больше негде, нету больше таких котейков. Да и не родятся нынче такие, как мы с тобой. Вышло, видать, наше время, - Михеич покачал головой и опять привычно провел рукой по шапке на коленях. - Ну, значит, и горевать не о чем, раз вышло. Доживу что осталось, да и за тобой подамся. Ты уж подожди, Баюня, недолго тебе ждать-то… - Михеич опять вытер глаза и тяжело вздохнул. Подкинул в печку полено, пошевелил угли кочережкой и снова сгорбился на табуретке.
Под треск в печи он согрелся и задремал. Пригрезилось про молодость - тоже огонь, дым и лохматый худенький подросток в заплатанной холстинной рубахе. Паренек снимает с ноги лапоть, нагребает в руку угольков и шепчет: «Вот тебе, суседушко, жилье и печка, иди к нам жить!» Безымянный перепуганный домовенок из разоренного села прячется за обгорелым дверным косяком, а парнишка продолжает шептать: «ты не бойса, суседушко, я тя вижу, а я как камень, я никому не скажу, даже мамке! Иди к нам жить, вот прыгай в лапоток, а то хранцузы щас набегут!» , и улыбается просительно. Домовенок решается, перелезает через горячий еще черный порог и тоже шепчет, как полагается: «Пойду жить за кусок пирога, за кувшин молока, да за добрые слова. А мышей в дому не трожь! Зовут-то тебя как, хозяин?» «Михеем! А тебя? Или тебе нельзя? Я никому, и мамке, и девкам…» «Да можно, можно. Михеичем, значит, будут звать…» И потом, через несколько долгих дней сидения в телеге, под барахлом, нудного скрипа плохо мазанных колес, пыли и неустроенности, -- «Мамка, мы котика нашли! Маленькой, серенькой! Давай заберем!?» - хозяйские девчонки-сестренки верещат тонкими голосами. Через кучу вещей сверху просовывается ободранная рука, и на коленки Михеичу падает неведома зверушка. Зверушке недели три, серая мягонькая шерстка извозюкана в смоле, голубенькие глазенки таращатся на домового… «Ну, хозяин, удачлив ты! Уговаривай мамку, в ножки кланяйся! - громко шепчет ошарашенный Михеич, - Такого кота упустишь, потом всю жизнь прожалеешь! Всем котам котофей, как хошь, так и оставляй при себе!»…
… Баюн так и вырос при Михеиче. Домовой страшно гордился: все-таки первый зверь в дому, которого, считай, с пальца молоком выпоил, вон какой получился - важнейший котина! Раза в три, а то и во все четыре больше обычного деревенского Васьки, шерстью рысь, когтем-зубом - тигр сибирский, и вообше - орел! Хозяин и тот поверил, что непростого мурлыку подобрал, а уж когда Баюн на третьем году заговорил… Они к тому времени уже отстроились, избу поставили (Михеич полное хозяйство принял, настоящим суседом стал - со своим углом за новой печкой). Хозяин из нескладного подростка тоже в пригожего парня вырос, война кончилась, жизнь наладилась. А кот первые Слова сказал: «Брррысь, кррррысы, от саррайки!» -- и вот с той поры хоть бы одна, аж до самого колхозу… Не стало крыс в деревне, услышали… Во как! Михеич на радостях всю ночь в бане песни пел, на дудке свистел, мышиные танцы устраивал.
…Мышей Баюн в избе никогда не трогал, развлекали они его. Вот выходили вчера прощаться, делегацию прислали - штук шесть пришло под порог, сели рядышком, посидели-помолчали, потом встали да и поклонились низенько… Михеич им улыбнулся грустно, помахал - спасибо, мол… Да что уж там, сейчас-то. Кошка сдохла, мышки пляшут… Михеич всхлипнул во сне.
Так и жили, как в сказке: жили, были… Хозяин-то, Михей Савельич, совсем скоро дедом стал. И не женился еще, а всей деревней к нему ходили: дед Михей, помоги советом! Ну всяко, с домовым да котищем в друзьях-приятелях, быстро в мудрые люди выйдешь. А Михей, кроме всего, удачлив был на это: то первый кикимору встретит на выгоне, то русалки в мае навстречу выбегут… Так и повелось - знающий, мол, человек, дед Михей… Бары здешние, прослышав про уважительное в деревне отношение, в усадьбу позвали, управляющим, тоже хорошее дело, - сами-то из заграницы не вылезали, там жили, то в Италиях, то в Германиях. Имение денег приносило в самый раз, чтобы барину в дела не соваться. Не мешали, в общем, управлять, и слава богу. Удачлив был хозяин, сильно удачлив, а домовой да Баюн ему помогали. Ходили в усадьбу на работу, присматривали-приглядывали, чтобы ни грязи, ни плесени… Мышей вот тамошних Баюн разогнал: для порядку. Это дома - свои, а на работе - пусть место знают! Вот, служили - не тужили…
… Дед-то Михей долго прожил, еще большевиков застал. Это когда уже колхоз делали, решил - хватит с него, насмотрелся. Лег, глаза закрыл да и помер… Внуки у него старые были, правнуки - собрались на похороны, полна изба набилась. Детей у него было девять человек, да внуков… Хороший был дед Михей, и жил хорошо, правильно. Вот семью оставил, в усадьбе до сих пор правнук работает - научный сотрудник, смотритель музейный. Тоже вроде бы в люди вышел, Михеичу зарплату платит - молоко, хлебушек, картошки там… Вот коту тоже, последнее время рыбы подбрасывал - Михеич уже давно не ходил на реку рыбачить, вода нынче совсем неживая. А Баюн с чего-то рыбку зауважал, радовался: рррыбка, хорррошо… Урчал да кушал… Ну, потом разве что молоко пил, слава богу, болел не долго, не успел устать. И детей Баюновых сейчас не найдешь - поди найди котов… Баюн по кошкам не бегал, один раз, при царе-освободителе, пришел в избу, муркнул коротко: «Марррья!» и подтолкнул ласково носом на середину небольшую кошечку, трехцветную - шкурка собрана из рыже-черно-белых лоскутков, гладенькую такую. Аккуратная кошка была Машка, только молчаливая очень. Пятнадцать лет они потом прожили, душа в душу, и ни разу лишнего звука от нее никто не слышал. Котята вот тоже, в мать все пошли - молчуны, хоть бы один заговорил… Большие были коты, пестрые, красавцы-мышеловы, глаза отцовы, желтые, -- а никто Баюном не стал. Дед Михей им всем хозяев самолично выбирал, с котом советовался, как лучше. В соседние губернии, бывало, котята уезжали… Ищи их теперь, свищи. Ну, такого-то все равно не найти уже. Эх, Баюня, Баюня…
Ну, пережили, однако, все пережили. И как после революции детский дом в усадьбе сделали, пережили - Михеич сильно сопротивлялся, боялся, что детишки со старинными стенами да полами сотворят, особенно беспризорники, за ними же никаких глаз не хватит… Баюн, наоборот, быстро нашел с детьми общий язык - даже по ночам оставался, песни пел им, сказки рассказывал. Кот детей всегда любил, всех, и своих, и чужих. И дети его любили - гладили, ушки чесали, болтали с ним, особенно маленькие. А старшие - только ему рассказывали, если что, даже хозяева, бывало, поругивались: мол, котище и то больше знает про тебя, чем мать с отцом! Баюн их успокаивал, но детских секретов никому не открывал, хранил верно. Вот и беспризорники - малышей от кота не оторвать было, считай, в трудные времена Баюн на жизнь зарабатывал, воспитателем. А потом, когда приют перевели, в усадьбе колхозное правление посадили, тогда и домовой вернулся - домовые, они как кошки, к дому привязаны. Вот у Михеича и так и так - два дома, изба да работа… И у кота так же было. До конца работал… В войну они так в усадьбе и жили, особенно, когда немцы на Москву шли - страшно было, вдруг дойдут. Сидели в подвале в обнимку, домовой с котом. Наверху гремело, бомбили, а потом стрелять стали, когда близко подошло. Кот прикрывал огромные желтые глаза и тихонько мурчал. Тогда Михеич боялся меньше… Не дошли, слава богу, немножко не дошли. Но деревни почти не осталось - разбомбили, и избу потом так до ума и не довел, людям не надо стало. Половина от дома сохранилась, Михеич, что смог, кое-как подлатал, да много-то не мог уже, годы не те. Перебирались одно время в усадьбу, но не заладилось, - неудобно, как на работе ночуешь. Баюн первый обратно запросился, к родной печке. Так с тех пор и ходили по утрам: кот забирался в большую заплечную суму, домовой взваливал его на спину и топал через поле. Летом, зимой, в дождь, в снег, год за годом, - проветрить, протереть, подправить, прогнать обнаглевшую мышь… И домой, таким же манером, - Баюн не любил длинные переходы, лапы болели, особенно последнюю пару лет.
Телевизор они не полюбили: неживое, картинки мельтешат, скучно. Радио Михеич слушал, но в перестройку тоже забросил - передачи изменились. Вот и коротали вечера перед горящей печкой - домовой на табуретке, кот - рядом на коврике. Рост у домового небольшой, так что голову Михеичу на колени Баюн устраивал со всеми удобствами, как раз уши под руку - чеши-не хочу… Так и сидели, помалкивали, прислонившись друг к другу. Говорить не хотелось, да и смысла не было, хорошо сидели…
… Михеич открыл глаза. В избе было темно, предрассветной темнотой, самой черной. В открытую форточку тянуло ночным холодом. Угли в печке прогорели, и тепла почти не осталось. Михеич вздохнул - старею, совсем старею, вьюшку не прикрыл, все и выдуло… Кости начали ныть, руки не слушались. Михеич потянулся за кочергой - может, осталось что в углях. Ткнул в недогоревшее черное полено, пошевелил вокруг. Вроде блеснуло красным из-под пепла, засветилось в серединке? Михеич пошарил еще…
… По глазам полыхнуло ярким. Михеич шарахнулся от дверцы, на полу пискнуло и маленький шарик откатился к порогу - вон чего, мельком подумал домовой, разведчика выслали, беспокоятся… Мышонок блеснул глазками: все хорошо? Да нормально все, кивнул Михеич и опять наклонился к печке. Угли, что ли, занялись там… Нет, все было как раньше - черное и холодное. Что же это такое-то, подивился Михеич, взявшись за кочергу.
И тут опять - засветилось, теплым оранжевым светом. Михеич вгляделся: вот те на! На куче золы сидело непонятное существо. Маленькое, домовому с ладошку. Вроде бы не мохнатое. Вроде бы - рыженькое, или нет, серое? Странное создание, остывает, что ли? Михеич оглянулся на мышонка - тот уже сидел рядом, около табуретки.
- Ты чего-нибудь понимаешь? - спросил домовой. Мышонок замотал головой. - Вот и я ничего не понимаю. Эй, чудо, ты кто? - Михеич потянулся к существу кочергой. Существо из пепельно-серого мгновенно разогрелось до ярко-красного. И тоненько зашипело навстречу приближающейся железке. Михеич тут же убрал руку. Существо встало на четыре лапки и потянулось, выгнув спинку горбиком. Хвостик у существа тоже присутствовал, длинный такой.
-- Ешшкин… - протянул Михеич. Нет, наверно, не Ежкин. Ежка последнее время подбирала по дачам разных брошенок-потеряшек, но такого у ней в коллекции еще не было. Вон, по осени, приносила одного: мальчики, гляньте, мол, не лишайный ли - облезлый какой-то… Баюн тогда посмотрел, да и буркнул: «Коррррниш. Порррода такая. Рекс. Фе!» Ежка успокоилась, чай пила и рассказывала - и лысые, говорит, бывают, и вот такие, кучерявые, пойми их: лечить или наоборот, радоваться. Но чтобы светились - таких даже у Ежки нету. И без ушей совсем. Нет, не Ежкин. И не кот. А тогда кто?
- Ну-ка, иди сюда, - позвал Михеич. - Как тебя: кыс-кыс, цып-цып? Вылезай, чудо, я сейчас огонь буду разводить. Иди-иди, не бойся! Мыш, скажи ему, пусть выходит?
Мышонок кивнул, мол, сейчас попробуем, и пару раз пискнул. Существо заинтересованно наклонило головку, потом осторожно двинулось к дверце. Михеич подставил кочергу, но существо опять шикнуло.
- Ну ладно, ладно, - Михеич протянул руку. - Только не ругайся.
Чудо спрыгнуло на ладонь, как раз на ней уместившись. Мышонок сделал совсем уж круглые глаза: не горячо? Нет, на вид ужасно раскаленное, чудо не обжигалось, хотя светилось изо всех сил. Вблизи существо оказалось большеголовым и большеглазым, чешуйчатым и толстолапым. Михеич пересадил чудо с ладони в шапку и потянулся за дровами. Дров не нашел - истопил за ночь все, что принес. Домовой начал было вставать, зашевелился - и тут чудо щелкнуло зубами и выдохнуло. Вчерашние остывшие угли запылали, как политые бензином.
- Ну, ты даешь, - уважительно сказал Михеич существу. - Ты, может, из этих? Из Горынычей? - Про Горынычей домовой слышал от отца в таком раннем детстве, что и сам-то вспоминал с трудом. Да и тогда уже их никто не видал вживую, вымерли все. А может, не все, сидит же нечто у него в шапке и плюется огнем? Опять же, у Горынычей были крылья, а здесь нету, гладкая спинка. И голова одна, а не три… Нет, не похоже. Михеич почесал затылок. - Загадка ты, чудо!
Существо посмотрело на домового и зевнуло, показав острые белые зубки. Потом вывернуло головку и лизнуло себя по груди - совсем по-кошачьи. Язык у чуда оказался розовый, лопаткой, длинный такой язычок.
- Ну, посиди тут, - Михеич осторожно положил шапку на пол. Поднялся, прошел к окну, достал из-за рамы пакет. Покачал головой и взял со стола зеленое блюдечко с вытертыми золотыми цветками. - Молоко вот, пригодилось, смотри-ка. Эх, Баюня, ты бы точно знал, кого нам принесло… Как вот с этим быть, может, оно молока не пьет? Ты молоко будешь, чудище? Подожди, холодное… - но чудище уже выбралось из шапки и ковыляло по полу, смешно переваливаясь. - Ишь ты, маленький совсем! Значит, молочко будешь! Ну, кыс-кыс-кыс… - Михеич поставил блюдечко на пол.
Существо быстренько вылакало молоко, умыло языком мордочку и ушло обратно в шапку. Там свернулось в тугой клубочек, пригасило свет до слабенького малинового и застрекотало. Как сверчок, тоненько и мелодично. Глаза у чуда довольно зажмурились, и от шапки пошло тепло, несильное, но ровное. Михеич вздохнул. Видать, чуду все понравилось, наелось и мурлычет… Не кот, конечно, но - уж кто как умеет. Что же с ним теперь делать…
В окне начало светлеть - утро. На работу пора, значит. И так вчера пропустил, сегодня надо идти, порядок есть порядок. Михеич поднял шапку и осторожно начал доставать оттуда пригревшееся чудище: «Куда тебя, на подушку, что ли? Иди там спи, а мне уйти надо», - но глаза тут же открылись и чудище, быстро перебирая лапками, оказалось у Михеича в рукаве.
- Да сидело бы ты дома, чудо, холодно же, - заворчал было домовой. Чудище глядело на него так, что Михеичу стало ясно: никто дома один не останется, ни за какие блага мира. И пойдет замерзать во льды Северного полюса, но только с Михеичем! И никак иначе.
- Ох, горе ты мое, за что ты мне дано… - Домовой вынул из кармана большой платок в синюю клетку. - Давай хоть заверну тебя, да в карман посажу. Дети-дети, куда вас дети?..
… На улице было пасмурно, и нет-нет да пролетали снежинки, большие мохнатые хлопья. Видать, метель будет, подумал Михеич. Он закрыл ворота, подпер их колышком и пошел через поле. Ветер начинал задувать, но домовому было тепло - из кармана на груди.
- Ишь, грелка! - усмехнулся Михеич. - Вот заодно и узнаем, как тебя звать. Но гляди мне: если будешь мышей в избе обижать, быстро управу найду!
В кармане завозилось и тоненько застрекотало. Будто кузнечик среди зимнего поля.
А сейчас - сказка для Заповедника. Не разобралась, куда посылать: наконец-то выделились в отдельно взятое сообщество. Так, может, в него? Башка не варит совершенно, поэтому положу, как привыкла. Пусть пока что так полежит.
О смене времен.
Посвящение всем знакомым, ушедшим На Радугу. В этом году что-то особенно много... Мы вас по-прежнему любим.
Михеич долго отряхивал снег с валенок - и снегу-то там, зима какая-то сиротская опять, земля толком не промерзла, на вершок твердой, а дальше как летом, -- топтался на крыльце, шелестел старым веником. Потом для чего-то пошел обратно в сарай, переставил ломик и лопату подальше от дверей… Потом покопался в дровах, - переложил березовые, потом сосновые, потом опять взял березу… Подхватил четыре полешка, прошел в сенки, по привычке придержал дверь… Бросил дрова перед печкой, поправил половичок, убрал с пола блюдечко с зеленой полоской и блестящими позолоченными цветочками, уже порядочно стершимися от времени… Долго возился с розжигом, отковыривал тонкие щепочки, сдергивал кусочки бересты, сходил за старыми газетками в сенки и извел полкоробка спичек… Потом набрал воды в чайник и закопченную алюминиевую кастрюльку, отодвинул железные кружки на конфорках, поставил все кипятиться. И сел на табуретку перед открытой дверцей печки - смотреть на огонь. Привычно опустил руку, не глядя, как делал всегда…
-- И молоко теперь не греть, - буркнул себе под нос Михеич. - Куда теперь и девать его, молоко-то, вылить разве что… Эх, Баюня ты мой, старики мы с тобой были. Жили-были… Теперь я без тебя старик. Это ничего… Ничего.
Михеич заморгал - глаза заслезились. От огня, наверно, ишь, яркий какой. Пляшет по полену, прячется в угольках, потом выпрыгивает из трещин обгоревшего дерева. Огонь, он такой. Хитрый. Теплый, да хитрый…
Михеич сгорбился перед печкой. Чайник закипел, потом и кастрюлька забулькала, но есть он не хотел - передвинул посуду и оставил все как есть. Свет включать тоже не стал, так и сидел перед огнем. Стемнело, через незапертую форточку стало задувать холодом, но Михеичу было все равно. Он даже ватник не снял, и валенки, хотя за всю жизнь ни разу не позволял себе ходить дома в уличной одежде. Шапку с головы стянул и положил на колени, время от времени поглаживая длинный овчинный мех...
-- Ничего, Баюня, ничего. Ты два века прожил, и мне немножко уже остается. Ты уж не обижайся. А мне такого котейку взять больше негде, нету больше таких котейков. Да и не родятся нынче такие, как мы с тобой. Вышло, видать, наше время, - Михеич покачал головой и опять привычно провел рукой по шапке на коленях. - Ну, значит, и горевать не о чем, раз вышло. Доживу что осталось, да и за тобой подамся. Ты уж подожди, Баюня, недолго тебе ждать-то… - Михеич опять вытер глаза и тяжело вздохнул. Подкинул в печку полено, пошевелил угли кочережкой и снова сгорбился на табуретке.
Под треск в печи он согрелся и задремал. Пригрезилось про молодость - тоже огонь, дым и лохматый худенький подросток в заплатанной холстинной рубахе. Паренек снимает с ноги лапоть, нагребает в руку угольков и шепчет: «Вот тебе, суседушко, жилье и печка, иди к нам жить!» Безымянный перепуганный домовенок из разоренного села прячется за обгорелым дверным косяком, а парнишка продолжает шептать: «ты не бойса, суседушко, я тя вижу, а я как камень, я никому не скажу, даже мамке! Иди к нам жить, вот прыгай в лапоток, а то хранцузы щас набегут!» , и улыбается просительно. Домовенок решается, перелезает через горячий еще черный порог и тоже шепчет, как полагается: «Пойду жить за кусок пирога, за кувшин молока, да за добрые слова. А мышей в дому не трожь! Зовут-то тебя как, хозяин?» «Михеем! А тебя? Или тебе нельзя? Я никому, и мамке, и девкам…» «Да можно, можно. Михеичем, значит, будут звать…» И потом, через несколько долгих дней сидения в телеге, под барахлом, нудного скрипа плохо мазанных колес, пыли и неустроенности, -- «Мамка, мы котика нашли! Маленькой, серенькой! Давай заберем!?» - хозяйские девчонки-сестренки верещат тонкими голосами. Через кучу вещей сверху просовывается ободранная рука, и на коленки Михеичу падает неведома зверушка. Зверушке недели три, серая мягонькая шерстка извозюкана в смоле, голубенькие глазенки таращатся на домового… «Ну, хозяин, удачлив ты! Уговаривай мамку, в ножки кланяйся! - громко шепчет ошарашенный Михеич, - Такого кота упустишь, потом всю жизнь прожалеешь! Всем котам котофей, как хошь, так и оставляй при себе!»…
… Баюн так и вырос при Михеиче. Домовой страшно гордился: все-таки первый зверь в дому, которого, считай, с пальца молоком выпоил, вон какой получился - важнейший котина! Раза в три, а то и во все четыре больше обычного деревенского Васьки, шерстью рысь, когтем-зубом - тигр сибирский, и вообше - орел! Хозяин и тот поверил, что непростого мурлыку подобрал, а уж когда Баюн на третьем году заговорил… Они к тому времени уже отстроились, избу поставили (Михеич полное хозяйство принял, настоящим суседом стал - со своим углом за новой печкой). Хозяин из нескладного подростка тоже в пригожего парня вырос, война кончилась, жизнь наладилась. А кот первые Слова сказал: «Брррысь, кррррысы, от саррайки!» -- и вот с той поры хоть бы одна, аж до самого колхозу… Не стало крыс в деревне, услышали… Во как! Михеич на радостях всю ночь в бане песни пел, на дудке свистел, мышиные танцы устраивал.
…Мышей Баюн в избе никогда не трогал, развлекали они его. Вот выходили вчера прощаться, делегацию прислали - штук шесть пришло под порог, сели рядышком, посидели-помолчали, потом встали да и поклонились низенько… Михеич им улыбнулся грустно, помахал - спасибо, мол… Да что уж там, сейчас-то. Кошка сдохла, мышки пляшут… Михеич всхлипнул во сне.
Так и жили, как в сказке: жили, были… Хозяин-то, Михей Савельич, совсем скоро дедом стал. И не женился еще, а всей деревней к нему ходили: дед Михей, помоги советом! Ну всяко, с домовым да котищем в друзьях-приятелях, быстро в мудрые люди выйдешь. А Михей, кроме всего, удачлив был на это: то первый кикимору встретит на выгоне, то русалки в мае навстречу выбегут… Так и повелось - знающий, мол, человек, дед Михей… Бары здешние, прослышав про уважительное в деревне отношение, в усадьбу позвали, управляющим, тоже хорошее дело, - сами-то из заграницы не вылезали, там жили, то в Италиях, то в Германиях. Имение денег приносило в самый раз, чтобы барину в дела не соваться. Не мешали, в общем, управлять, и слава богу. Удачлив был хозяин, сильно удачлив, а домовой да Баюн ему помогали. Ходили в усадьбу на работу, присматривали-приглядывали, чтобы ни грязи, ни плесени… Мышей вот тамошних Баюн разогнал: для порядку. Это дома - свои, а на работе - пусть место знают! Вот, служили - не тужили…
… Дед-то Михей долго прожил, еще большевиков застал. Это когда уже колхоз делали, решил - хватит с него, насмотрелся. Лег, глаза закрыл да и помер… Внуки у него старые были, правнуки - собрались на похороны, полна изба набилась. Детей у него было девять человек, да внуков… Хороший был дед Михей, и жил хорошо, правильно. Вот семью оставил, в усадьбе до сих пор правнук работает - научный сотрудник, смотритель музейный. Тоже вроде бы в люди вышел, Михеичу зарплату платит - молоко, хлебушек, картошки там… Вот коту тоже, последнее время рыбы подбрасывал - Михеич уже давно не ходил на реку рыбачить, вода нынче совсем неживая. А Баюн с чего-то рыбку зауважал, радовался: рррыбка, хорррошо… Урчал да кушал… Ну, потом разве что молоко пил, слава богу, болел не долго, не успел устать. И детей Баюновых сейчас не найдешь - поди найди котов… Баюн по кошкам не бегал, один раз, при царе-освободителе, пришел в избу, муркнул коротко: «Марррья!» и подтолкнул ласково носом на середину небольшую кошечку, трехцветную - шкурка собрана из рыже-черно-белых лоскутков, гладенькую такую. Аккуратная кошка была Машка, только молчаливая очень. Пятнадцать лет они потом прожили, душа в душу, и ни разу лишнего звука от нее никто не слышал. Котята вот тоже, в мать все пошли - молчуны, хоть бы один заговорил… Большие были коты, пестрые, красавцы-мышеловы, глаза отцовы, желтые, -- а никто Баюном не стал. Дед Михей им всем хозяев самолично выбирал, с котом советовался, как лучше. В соседние губернии, бывало, котята уезжали… Ищи их теперь, свищи. Ну, такого-то все равно не найти уже. Эх, Баюня, Баюня…
Ну, пережили, однако, все пережили. И как после революции детский дом в усадьбе сделали, пережили - Михеич сильно сопротивлялся, боялся, что детишки со старинными стенами да полами сотворят, особенно беспризорники, за ними же никаких глаз не хватит… Баюн, наоборот, быстро нашел с детьми общий язык - даже по ночам оставался, песни пел им, сказки рассказывал. Кот детей всегда любил, всех, и своих, и чужих. И дети его любили - гладили, ушки чесали, болтали с ним, особенно маленькие. А старшие - только ему рассказывали, если что, даже хозяева, бывало, поругивались: мол, котище и то больше знает про тебя, чем мать с отцом! Баюн их успокаивал, но детских секретов никому не открывал, хранил верно. Вот и беспризорники - малышей от кота не оторвать было, считай, в трудные времена Баюн на жизнь зарабатывал, воспитателем. А потом, когда приют перевели, в усадьбе колхозное правление посадили, тогда и домовой вернулся - домовые, они как кошки, к дому привязаны. Вот у Михеича и так и так - два дома, изба да работа… И у кота так же было. До конца работал… В войну они так в усадьбе и жили, особенно, когда немцы на Москву шли - страшно было, вдруг дойдут. Сидели в подвале в обнимку, домовой с котом. Наверху гремело, бомбили, а потом стрелять стали, когда близко подошло. Кот прикрывал огромные желтые глаза и тихонько мурчал. Тогда Михеич боялся меньше… Не дошли, слава богу, немножко не дошли. Но деревни почти не осталось - разбомбили, и избу потом так до ума и не довел, людям не надо стало. Половина от дома сохранилась, Михеич, что смог, кое-как подлатал, да много-то не мог уже, годы не те. Перебирались одно время в усадьбу, но не заладилось, - неудобно, как на работе ночуешь. Баюн первый обратно запросился, к родной печке. Так с тех пор и ходили по утрам: кот забирался в большую заплечную суму, домовой взваливал его на спину и топал через поле. Летом, зимой, в дождь, в снег, год за годом, - проветрить, протереть, подправить, прогнать обнаглевшую мышь… И домой, таким же манером, - Баюн не любил длинные переходы, лапы болели, особенно последнюю пару лет.
Телевизор они не полюбили: неживое, картинки мельтешат, скучно. Радио Михеич слушал, но в перестройку тоже забросил - передачи изменились. Вот и коротали вечера перед горящей печкой - домовой на табуретке, кот - рядом на коврике. Рост у домового небольшой, так что голову Михеичу на колени Баюн устраивал со всеми удобствами, как раз уши под руку - чеши-не хочу… Так и сидели, помалкивали, прислонившись друг к другу. Говорить не хотелось, да и смысла не было, хорошо сидели…
… Михеич открыл глаза. В избе было темно, предрассветной темнотой, самой черной. В открытую форточку тянуло ночным холодом. Угли в печке прогорели, и тепла почти не осталось. Михеич вздохнул - старею, совсем старею, вьюшку не прикрыл, все и выдуло… Кости начали ныть, руки не слушались. Михеич потянулся за кочергой - может, осталось что в углях. Ткнул в недогоревшее черное полено, пошевелил вокруг. Вроде блеснуло красным из-под пепла, засветилось в серединке? Михеич пошарил еще…
… По глазам полыхнуло ярким. Михеич шарахнулся от дверцы, на полу пискнуло и маленький шарик откатился к порогу - вон чего, мельком подумал домовой, разведчика выслали, беспокоятся… Мышонок блеснул глазками: все хорошо? Да нормально все, кивнул Михеич и опять наклонился к печке. Угли, что ли, занялись там… Нет, все было как раньше - черное и холодное. Что же это такое-то, подивился Михеич, взявшись за кочергу.
И тут опять - засветилось, теплым оранжевым светом. Михеич вгляделся: вот те на! На куче золы сидело непонятное существо. Маленькое, домовому с ладошку. Вроде бы не мохнатое. Вроде бы - рыженькое, или нет, серое? Странное создание, остывает, что ли? Михеич оглянулся на мышонка - тот уже сидел рядом, около табуретки.
- Ты чего-нибудь понимаешь? - спросил домовой. Мышонок замотал головой. - Вот и я ничего не понимаю. Эй, чудо, ты кто? - Михеич потянулся к существу кочергой. Существо из пепельно-серого мгновенно разогрелось до ярко-красного. И тоненько зашипело навстречу приближающейся железке. Михеич тут же убрал руку. Существо встало на четыре лапки и потянулось, выгнув спинку горбиком. Хвостик у существа тоже присутствовал, длинный такой.
-- Ешшкин… - протянул Михеич. Нет, наверно, не Ежкин. Ежка последнее время подбирала по дачам разных брошенок-потеряшек, но такого у ней в коллекции еще не было. Вон, по осени, приносила одного: мальчики, гляньте, мол, не лишайный ли - облезлый какой-то… Баюн тогда посмотрел, да и буркнул: «Коррррниш. Порррода такая. Рекс. Фе!» Ежка успокоилась, чай пила и рассказывала - и лысые, говорит, бывают, и вот такие, кучерявые, пойми их: лечить или наоборот, радоваться. Но чтобы светились - таких даже у Ежки нету. И без ушей совсем. Нет, не Ежкин. И не кот. А тогда кто?
- Ну-ка, иди сюда, - позвал Михеич. - Как тебя: кыс-кыс, цып-цып? Вылезай, чудо, я сейчас огонь буду разводить. Иди-иди, не бойся! Мыш, скажи ему, пусть выходит?
Мышонок кивнул, мол, сейчас попробуем, и пару раз пискнул. Существо заинтересованно наклонило головку, потом осторожно двинулось к дверце. Михеич подставил кочергу, но существо опять шикнуло.
- Ну ладно, ладно, - Михеич протянул руку. - Только не ругайся.
Чудо спрыгнуло на ладонь, как раз на ней уместившись. Мышонок сделал совсем уж круглые глаза: не горячо? Нет, на вид ужасно раскаленное, чудо не обжигалось, хотя светилось изо всех сил. Вблизи существо оказалось большеголовым и большеглазым, чешуйчатым и толстолапым. Михеич пересадил чудо с ладони в шапку и потянулся за дровами. Дров не нашел - истопил за ночь все, что принес. Домовой начал было вставать, зашевелился - и тут чудо щелкнуло зубами и выдохнуло. Вчерашние остывшие угли запылали, как политые бензином.
- Ну, ты даешь, - уважительно сказал Михеич существу. - Ты, может, из этих? Из Горынычей? - Про Горынычей домовой слышал от отца в таком раннем детстве, что и сам-то вспоминал с трудом. Да и тогда уже их никто не видал вживую, вымерли все. А может, не все, сидит же нечто у него в шапке и плюется огнем? Опять же, у Горынычей были крылья, а здесь нету, гладкая спинка. И голова одна, а не три… Нет, не похоже. Михеич почесал затылок. - Загадка ты, чудо!
Существо посмотрело на домового и зевнуло, показав острые белые зубки. Потом вывернуло головку и лизнуло себя по груди - совсем по-кошачьи. Язык у чуда оказался розовый, лопаткой, длинный такой язычок.
- Ну, посиди тут, - Михеич осторожно положил шапку на пол. Поднялся, прошел к окну, достал из-за рамы пакет. Покачал головой и взял со стола зеленое блюдечко с вытертыми золотыми цветками. - Молоко вот, пригодилось, смотри-ка. Эх, Баюня, ты бы точно знал, кого нам принесло… Как вот с этим быть, может, оно молока не пьет? Ты молоко будешь, чудище? Подожди, холодное… - но чудище уже выбралось из шапки и ковыляло по полу, смешно переваливаясь. - Ишь ты, маленький совсем! Значит, молочко будешь! Ну, кыс-кыс-кыс… - Михеич поставил блюдечко на пол.
Существо быстренько вылакало молоко, умыло языком мордочку и ушло обратно в шапку. Там свернулось в тугой клубочек, пригасило свет до слабенького малинового и застрекотало. Как сверчок, тоненько и мелодично. Глаза у чуда довольно зажмурились, и от шапки пошло тепло, несильное, но ровное. Михеич вздохнул. Видать, чуду все понравилось, наелось и мурлычет… Не кот, конечно, но - уж кто как умеет. Что же с ним теперь делать…
В окне начало светлеть - утро. На работу пора, значит. И так вчера пропустил, сегодня надо идти, порядок есть порядок. Михеич поднял шапку и осторожно начал доставать оттуда пригревшееся чудище: «Куда тебя, на подушку, что ли? Иди там спи, а мне уйти надо», - но глаза тут же открылись и чудище, быстро перебирая лапками, оказалось у Михеича в рукаве.
- Да сидело бы ты дома, чудо, холодно же, - заворчал было домовой. Чудище глядело на него так, что Михеичу стало ясно: никто дома один не останется, ни за какие блага мира. И пойдет замерзать во льды Северного полюса, но только с Михеичем! И никак иначе.
- Ох, горе ты мое, за что ты мне дано… - Домовой вынул из кармана большой платок в синюю клетку. - Давай хоть заверну тебя, да в карман посажу. Дети-дети, куда вас дети?..
… На улице было пасмурно, и нет-нет да пролетали снежинки, большие мохнатые хлопья. Видать, метель будет, подумал Михеич. Он закрыл ворота, подпер их колышком и пошел через поле. Ветер начинал задувать, но домовому было тепло - из кармана на груди.
- Ишь, грелка! - усмехнулся Михеич. - Вот заодно и узнаем, как тебя звать. Но гляди мне: если будешь мышей в избе обижать, быстро управу найду!
В кармане завозилось и тоненько застрекотало. Будто кузнечик среди зимнего поля.