Смерть сталина. Отрывок из романа
Март пятьдесят третьего года выдался солнечный, сухой. Над площадями и парками из репродукторов неслись траурные марши. Перепуганные птицы покинули свои привычные кроны. Люди шли тихо, сосредоточенно, быстро. Одергивали смеющихся детей. В витринах портреты в рамах, углы перевязаны черными лентами. В сквере старики пели революционные песни, печальные “смертию пали в борьбе роковой…”. Еще неделю назад кипели в борьбе, а сейчас притихли. Ждут, пока скажут куда бежать, кого бить? Объявят нового врага или старый еще недобит?
В больнице парторг Ильясыч выставил портрет Сталина на столе с красной скатерью, прилаживал черные ленты вокруг. Отходил, любовался, потом опять оправлял ленты. Подносил платок к сухим глазам. Отворачивался от народа, боялся, что увидят: парторг, а слез нет. Другие уже вовсю рыдали, а он сухой.
- Музыку потише сделайте, - тут больница все-таки, - возмутилась Лиза.
Сестра хозяйка потянула Лизу за рукав: тише, не говори так при всех. Пойдем в твой кабинет.
- Ирина Степановна, они так весь день будут? Всю неделю?
- Лиза, не нарывайся. Никому твоя фронда не нужна, - Ирина Степановна выговаривала строго, как школьнице, - на тебе отделение, нас под монастырь подведешь. Домой придешь, там под одеялом ликовать будешь. А тут не смей!
У Лизы в отделении старик умер - захлебнулся слезами.
- Надо же, - думала Лиза, листая его историю болезни, - на фронтах за четыре года скольких похоронил. А тут из-за одного, которого и вживую не видел. Газетная кукла, усы-фуражка, а какая к ней любовь.
В кабинет просунулся Ильясыч: Лизавета Темуровна, я знаю, вы гордая, но надо, так сказать, вахту скорби постоять. Приходите вниз, речь Берии передавать будут.
Лизе стало жалко его, пора ему на пенсию, совсем трудно ходит. Одинокий дурачок.
Спустилась вниз. У портрета уже стояли плотной толпой. Главврач с черной повязкой на рукаве. Ильясыч тоже с повязкой, рядом пристроился, гробовые караульные.
Радио зашипело. Народ замолчал, выровнялись, вынули руки из карманов. Как на лагерной перекличке.
Сейчас честь будут отдавать? Или вознесут руки в потолок и взвоют, как древние греки в учебнике на картинках?
Нянька закашлялась. На нее цыкнули, и она пошлепала вон.
Двери в палаты первого этажа были открыты. Ходячие больные толпились у дверей.
Прослушали речь. Ну да, осиротели, но сплотимся.
Мошкарой вьются, льнут к сиянию, добровольные сироты.
Дома Фира испекла хворост.
- Ну что, сдох? Дожили.
Ходжаев заплакал: не дожила Эличка.
Обнялись.
- Пошли пировать! У нас в диспансере сегодня пели революционные песни. А одна санитарка молилась. Я ей говорю: не боишься молиться, баба Нюра? Не боюсь, отвечает, я старая, что мне сделают? Помолюсь за его душу грешную, раба божьего, если не я, то кто? Все безбожники или евреи, или бусурмане.
- И как молилась, жалостливо? По отцу родному?
- Черт ее знает, я в молитвах не разбираюсь. Бабка удобно пристроилась. Все в соревнованиях, кто шустрее оплачет. Хорошо, что я не психиатр, я бы не справилась с таким народом.
- В университете старикам разрешили сидеть на церемонии, - рассказывал Ходжаев, но не все решались на такую вольность. Доцент стоямши в обморок упала. Теперь у нас Берия будет?
- Теперь у нас в кремлевском загоне драка будет, ешьте, пока горячее, Фира наливала водку в стопки.
- Лехайм, мы живы, а он сдох!
- За возможность смягчения нравов в эпоху перемен!
- За нас троих!
Лиза развеселилась: вот у нас, атеистов, с адом все ясно. Родился сразу в ад. А у вас как? У евреев и мусульман?
- Мы его в наши ады не возьмем, правда, Алишер ака? - Фира заметно напилась, - хотя у нас и ада-то нет как такового. Обидно даже. Я уже не помню, вроде как на год посылают душу в какой-то ад, чтобы очистилась
- Не возьмем, - подтвердил Ходжаев.
- Девственниц ему не дадим? - Глумилась Фира.
- Эсфирь Ханаевна, - девственниц в раю дают убиенным праведникам, - терпеливо говорил Ходжаев, пускаясь по обыкновению в долгие объяснения.
- А в аду? Кого у вас дают в аду? - не унималась Фира.
-Огонь. Ад для неверующих в абсолют Аллаха. Но Аллах может их простить, если убедится в их истинной вере.
- То есть человеческий злодей может быть вполне богоугоден?
- Да, - вздохнул Ходжаев, - Ницшеанство в некотором смысле.
- Да ладно, какие подробности, он уже там. И навсегда, хоть кто-то позаботился.
- Этому год не хватит, добрые вы, евреи, ему вечно надо, хотя вечно тоже плохо, привыкнет, чувствовать перестанет. А надо чтоб пятки жгло, - Лизе было очень весело, - пятки жгло. Какие смешные слова! Это что же, мы уже свободные люди, раз так смеемся. Как осмелели!
- А тушку отпотрошат, Ленина подвинут или новый мавзолей ему построят?
- Второй этаж, не иначе. С отдельным входом, чтоб не дрались ночами!
- Тише, пожалуйста, дамы, не кричите. Берия услышит.
- Сосед Матвей придет, уже под дверью сидит.
- Не сидит, рыдает, на холодном полу бьется.
- Пойдем к нему, выпить предложим, напугаем заодно, что Берия его не полюбит.
Ходжаев ушел спать, женщины мыли посуду.
- Если серьезно, что теперь будет? Люди плачут от страха.
- Есть чего бояться. Ты, Лиза, не толпись на улицах. Мне в район ехать опять. Интересно, как там рыдают? Там ведь старики еще будто при бухарском эмире живут.
Осел бы не сдох, а падишах далеко.
В больнице парторг Ильясыч выставил портрет Сталина на столе с красной скатерью, прилаживал черные ленты вокруг. Отходил, любовался, потом опять оправлял ленты. Подносил платок к сухим глазам. Отворачивался от народа, боялся, что увидят: парторг, а слез нет. Другие уже вовсю рыдали, а он сухой.
- Музыку потише сделайте, - тут больница все-таки, - возмутилась Лиза.
Сестра хозяйка потянула Лизу за рукав: тише, не говори так при всех. Пойдем в твой кабинет.
- Ирина Степановна, они так весь день будут? Всю неделю?
- Лиза, не нарывайся. Никому твоя фронда не нужна, - Ирина Степановна выговаривала строго, как школьнице, - на тебе отделение, нас под монастырь подведешь. Домой придешь, там под одеялом ликовать будешь. А тут не смей!
У Лизы в отделении старик умер - захлебнулся слезами.
- Надо же, - думала Лиза, листая его историю болезни, - на фронтах за четыре года скольких похоронил. А тут из-за одного, которого и вживую не видел. Газетная кукла, усы-фуражка, а какая к ней любовь.
В кабинет просунулся Ильясыч: Лизавета Темуровна, я знаю, вы гордая, но надо, так сказать, вахту скорби постоять. Приходите вниз, речь Берии передавать будут.
Лизе стало жалко его, пора ему на пенсию, совсем трудно ходит. Одинокий дурачок.
Спустилась вниз. У портрета уже стояли плотной толпой. Главврач с черной повязкой на рукаве. Ильясыч тоже с повязкой, рядом пристроился, гробовые караульные.
Радио зашипело. Народ замолчал, выровнялись, вынули руки из карманов. Как на лагерной перекличке.
Сейчас честь будут отдавать? Или вознесут руки в потолок и взвоют, как древние греки в учебнике на картинках?
Нянька закашлялась. На нее цыкнули, и она пошлепала вон.
Двери в палаты первого этажа были открыты. Ходячие больные толпились у дверей.
Прослушали речь. Ну да, осиротели, но сплотимся.
Мошкарой вьются, льнут к сиянию, добровольные сироты.
Дома Фира испекла хворост.
- Ну что, сдох? Дожили.
Ходжаев заплакал: не дожила Эличка.
Обнялись.
- Пошли пировать! У нас в диспансере сегодня пели революционные песни. А одна санитарка молилась. Я ей говорю: не боишься молиться, баба Нюра? Не боюсь, отвечает, я старая, что мне сделают? Помолюсь за его душу грешную, раба божьего, если не я, то кто? Все безбожники или евреи, или бусурмане.
- И как молилась, жалостливо? По отцу родному?
- Черт ее знает, я в молитвах не разбираюсь. Бабка удобно пристроилась. Все в соревнованиях, кто шустрее оплачет. Хорошо, что я не психиатр, я бы не справилась с таким народом.
- В университете старикам разрешили сидеть на церемонии, - рассказывал Ходжаев, но не все решались на такую вольность. Доцент стоямши в обморок упала. Теперь у нас Берия будет?
- Теперь у нас в кремлевском загоне драка будет, ешьте, пока горячее, Фира наливала водку в стопки.
- Лехайм, мы живы, а он сдох!
- За возможность смягчения нравов в эпоху перемен!
- За нас троих!
Лиза развеселилась: вот у нас, атеистов, с адом все ясно. Родился сразу в ад. А у вас как? У евреев и мусульман?
- Мы его в наши ады не возьмем, правда, Алишер ака? - Фира заметно напилась, - хотя у нас и ада-то нет как такового. Обидно даже. Я уже не помню, вроде как на год посылают душу в какой-то ад, чтобы очистилась
- Не возьмем, - подтвердил Ходжаев.
- Девственниц ему не дадим? - Глумилась Фира.
- Эсфирь Ханаевна, - девственниц в раю дают убиенным праведникам, - терпеливо говорил Ходжаев, пускаясь по обыкновению в долгие объяснения.
- А в аду? Кого у вас дают в аду? - не унималась Фира.
-Огонь. Ад для неверующих в абсолют Аллаха. Но Аллах может их простить, если убедится в их истинной вере.
- То есть человеческий злодей может быть вполне богоугоден?
- Да, - вздохнул Ходжаев, - Ницшеанство в некотором смысле.
- Да ладно, какие подробности, он уже там. И навсегда, хоть кто-то позаботился.
- Этому год не хватит, добрые вы, евреи, ему вечно надо, хотя вечно тоже плохо, привыкнет, чувствовать перестанет. А надо чтоб пятки жгло, - Лизе было очень весело, - пятки жгло. Какие смешные слова! Это что же, мы уже свободные люди, раз так смеемся. Как осмелели!
- А тушку отпотрошат, Ленина подвинут или новый мавзолей ему построят?
- Второй этаж, не иначе. С отдельным входом, чтоб не дрались ночами!
- Тише, пожалуйста, дамы, не кричите. Берия услышит.
- Сосед Матвей придет, уже под дверью сидит.
- Не сидит, рыдает, на холодном полу бьется.
- Пойдем к нему, выпить предложим, напугаем заодно, что Берия его не полюбит.
Ходжаев ушел спать, женщины мыли посуду.
- Если серьезно, что теперь будет? Люди плачут от страха.
- Есть чего бояться. Ты, Лиза, не толпись на улицах. Мне в район ехать опять. Интересно, как там рыдают? Там ведь старики еще будто при бухарском эмире живут.
Осел бы не сдох, а падишах далеко.