Л.Никулин. Времена года
Л.Никулин || « Красная звезда» №132, 6 июня 1943 года
Миллионы советских патриотов с воодушевлением подписываются на Второй Государственный Военный Заем. Воины Красной Армии вместе со всеми трудящимися вносят свой вклад в дело обороны страны.
Дружной подпиской на заем приблизим час нашей победы!
# Все статьи за 6 июня 1943 года.
РАССКАЗ
Тому, кто был с гвардейцами в летние дни 1942 года, не забыть этих дней скорби и доблести.
Гвардейцы отходили на восток, отбиваясь от наступающего врага.
Горели милые, тихие села, горели отягощенные созревающими плодами яблони, как факелы, дымились при дороге обугленные ясени. Город Н. - чистые, белые домики среди вишневых садов - лежал в развалинах, и на обломках брошенной утвари сидели голодные, мяукающие кошки.
Полк шел лесными тропами, в молодых лесах, пробивая себе путь на восток, в приволжские степи. В обозе, на скрипучих телегах везли раненых. Кто мог итти - шел рядом с телегами, опираясь на вырезанную из орешника палку. Пели птицы, и разноголосый птичий свист заглушал слабый стон в стороне от лесной тропы. В глубине лесной чащи, упираясь спиной в ствол дерева сидела девушка. Голова ее поникла, и выгоревшие на солнце льняные волосы закрывали лицо.
Военный врач Арсеньев подошел к девушке, осторожно приподнял голову и увидел прямой взгляд больших, серых глаз, искусанные до крови губы и нежный, девичий подбородок. Но длилось это одно мгновение. Взгляд девушки помутился, она потеряла сознание. Арсеньев расстегнул ворот ее гимнастерки и увидел коричневую от крови повязку на груди и на плече. Рукав гимнастерки тоже был в крови.
Вечером Арсеньев сказал своему другу подполковнику Смирнову:
- Нет, не взять Русь Адольфу! Сдохнет, а не возьмет!..
И, казалось бы, без связи с этими словами рассказал Смирнову, что нынче на рассвете подобрали раненую медицинскую сестру и что у нее оказалось восемь осколочных ран. Смирнов молчал. Перед ним лежала карта, на карте, отмеченный карандашом, пройденный путь.
- Я думаю, что Василенко умрет, - неожиданно сказал Смирнов, - дорога предстоит нелегкая.
Он говорил о капитане Антоне Василенко, командире батальона, тяжело раненом девять дней назад. Это был их боевой друг, «душевный парень», как говорил о нем Арсеньев. Этот мечтательный и душевный парень спас жизнь подполковнику Смирнову и всему штабу полка. Когда штаб окружили немцы, Василенко лег у порога хаты с автоматом и дал возможность уйти всем. Прозвучал последний выстрел, все подумали, что больше не увидят Антона Василенко. Но подоспела помощь, его подобрали с пробитыми легкими на пороге штаба.
Увязая в песке, грохоча по корневищам сосен, тащилась телега, в телеге на соломе лежал Антон Василенко и остановившимся взглядом глядел в небо, где шумели верхушки сосен и проплывали пышные, белые облака…
В один из этих дней, поравнявшись с последней в обозе телегой, Арсеньев увидел поразившую его картину. Раненая медицинская сестра шла рядом с телегой, держась рукой за оглоблю и с трудом вытаскивая сапоги из песка.
- Люба, - сердито сказал Арсеньев, - какого чорта вы сошли с телеги? Опять температуру нагоните…
Ответа не было. Серые глаза девушки смотрели на Арсеньева строго и спокойно.
И Арсеньев, пощекотав шпорой коня, от’ехал. Впрочем у Арсеньева не было времени размышлять об этой девушке - на руках у него были десятки тяжело раненых. Перед войной он выбрал себе специальность - нервные болезни. Война сделала его хирургом, помощником полкового врача.
То, что он увидел на следующий день, опять удивило его. Люба перевязывала раненого Василенко. Левая, несгибающаяся рука, видимо, мешала ей. Временами чистое, юное лицо искажала гримаса боли.
- Это еще что… - грозно начал Арсеньев, но посмотрел на Любу и отошел.
Шли дни. Гвардейцы прошли больше ста километров, выполняя приказ командования. Доводя немцев до исступления упорством и стойкостью. То, что в этом суровом и мучительном походе Антон Василенко выжил, было заслугой Любы.
На рассвете, после боя за переправу, Арсеньев весь в грязи и в иле обогревался в кабинке грузовика. Там его нашла Люба. По ее взгляду он понял, что случилось что-то серьезное.
- Евгений Николаевич, - сказала Люба, - как же нам быть, больше везти Василенко невозможно - умрет в дороге.
- Ну раз везти дальше нельзя - придется оставить в селе. Но ведь за ним нужен уход - ранение тяжелое.
- Я с ним останусь, - тихо сказала Люба.
И Василенко оставили. Его поместили в хате у одинокой пожилой женщины. Село было в стороне от тракта, трудно было думать, что немцы забредут в эту глушь. Антона переодели в гражданскую одежду и отнесли на сеновал. Люба сняла гимнастерку, в ситцевом платье, босая, с косичками, выбивающимися из-под платка, она выглядела сельской девушкой-подростком.
2.
Гвардейцы остановились на тех рубежах, которые позднее стали могилой для десятков тысяч врагов. Отсюда должно было начаться наше контрнаступление. Полк получил пополнение, зимнее обмундирование, и новое вооружение. Близость долгожданной победы, чувство уверенности в своих силах передавалось от бойца к бойцу.
В октябре месяце Арсеньев приехал в штаб дивизии. Там его ждала неожиданная радость. Начальник штаба дивизии полковник Владимирский окликнул его и сказал с какой-то необычной задушевностью:
- Наградили дочку вашего полка Любу… Зайцеву, так, кажется, ее зовут. Ее больше по имени знают. Небось, вы рады за нее?
- Конечно, - дрогнувшим голосом ответил Арсеньев, - но, товарищ полковник, девушки этой уже нет в нашем полку.
- Знаю, - продолжал Владимирский, - она третьи сутки у нас. Славная девушка.
- Как у вас? - спросил Арсеньев, - простите, я не пойму, как это может быть?
- Да, она третьего дня появилась. Перешла фронт… ну, словом, вы сами от нее узнаете…
В тот же день Арсеньев нашел Любу.
Он мог только спросить:
- Как же ты попала сюда? Где Антон?
Она ответила не сразу:
- Нету его… Умер.
Они сидели на бревнах у разрушенной сельской церкви. Арсеньев молчал. Он только теперь понял, как любил этого черноволосого мечтателя, командира из студентов Днепропетровского института, веселого и доброго, храброго, как лев, в бою.
- Как же он умер? Как это случилось? - тихо спросил Арсеньев.
- Вышло это так, - тихо заговорила Люба, - жили мы у тетки Анны хорошо. Село было глухое, немцы приезжали сюда один раз, чаще всего ездил сюда их наймит, вроде главного старосты, по фамилии Шведченко. Антон Иванович поправлялся, стал ходить с палочкой, только недалеко и по вечерам, так чтобы людям на глаза не попасться. Соседи его скрывали, уважали его и ходили к нему за советами - как им жить при немцах… Послушал их Антон и говорит мне: «Люба, надо тебе походить по соседним сёлам, посмотреть, что делается, осторожно расспросить людей, собрать нужные для нас сведения, узнать, где немцы стоят, какие у них силы, где строят дороги, укрепления, фамилии их начальников и кто служит у них в полиции, ну, словом, ты девушка умная и сама поймешь, что нам будет полезно. Вид у тебя такой, что никто на тебя подозрения иметь не будет». Я его приказание выполнила, как могла, уходила на два, на три дня на работу, приходила и рассказывала всё, что узнала, а он все записывал и, когда исписал две тетрадки, сказал: «Картина на этом участке получилась довольно ясная, и теперь было бы хорошо нам с тобой двинуться в трудный путь, к своим». Дорогу мы наметили точно по карте. За тридцать километров начинались леса, глубокие балки, - там фронт. Прошли дожди. Земли здесь жирная - чернозем, - совсем размокла. Итти по дорогам нам нельзя, шли мы полем, грязь налипла на сапоги, еле ноги вытаскивали. Прошли три километра, - вижу Антону трудно, но он вида не показывает. Легкие у него прострелены, стал часто дышать, воздуха нехватает. Так мы прошли меньше полдороги. Я говорю ему: «Антон Иванович, - видите кусточки, давайте заляжем тут, день переждем, а ночью опять пойдем». Он отвечает: «Видишь, черная стена виднеется, это лес - спасенье наше». А уж светло стало, и заря занимается за лесом. Справа от нас шоссе было, мы вышли к нему, здесь грунт был тверже, легче итти, а солнце уже поднялось, вокруг тихо, и слышно, будто подковы звенят… Антон взял бинокль, глядит и говорит: «Кавалеристы, десятка два не меньше… мадьяры. Теперь ничего не сделаешь - местность ровная, спрятаться нам негде. Побежим - увидят. Правда твоя, надо было нам залечь у тех кусточков. А теперь - кончено. Бежать я не в силах…» Посмотрел на меня и вдруг сказал: «А ты - иди. Ты до тех кусточков мигом добежишь». Отстегнул полевую сумку и дает мне: «Это отдай в штаб дивизии, там записки мои». Я хотела сказать: не пойду, но он так строго посмотрел на меня: «Если вправду любила меня - иди...». И я побежала к кусточкам, ветер у меня в ушах свистит, добежала и упала около них, от шоссе километра два было. После слышу, как будто стреляют. Плохо слышно было, ветер напротив дул. Заплакала я, - что я сделала, зачем ушла от него - два месяца его берегла, а тут пришлось бросить…
Слезы перехватили горло Любы.
- Вспомню, как строго он мне сказал: «Если вправду любила меня - иди...». Так строго, что нельзя было этого не сделать… Дождалась я вечера, все-таки пришла на то место, где оставила Антона Ивановича. Бурьян кругом поломан и никого нет… Был человек и не стало… Уж не помню, как я пошла дальше, шла долго лесом, кругом немцы были, но там овраги глубокие, кусты, бурелом, дошла как-нибудь… Пришла в село, забыла, как называется, а там - наши танки…
Арсеньев дотронулся до плеча Любы.
- Что ж тебе сказать… Ты молодая, тебе восемнадцать лет… Неужели не найдешь ты своего счастья?
3.
Однако Антон Василенко не умер. Он пришел в себя от яркого света, бившего ему в глаза. Кто-то светил ему в глаза сильным электрическим фонарем. Он увидел бревенчатые стены сарая, черный силуэт человека перед собой.
Яркий свет погас. Теперь сарай был освещен фонарем «Летучая мышь». Фонарь стоял на земле. На колоде, против Василенко сидел человек в дождевике, с седыми усами и маленькими злыми глазами, глядящими из-под сросшихся бровей.
- Ну, холера, - сказал человек, - куда путь держал?
Василенко ничего не ответил. Он вытянулся и почувствовал ноющую боль в ногах и руках.
- Ну, давай говори, - сказал неизвестный, - кто такой, какой части, командир, солдат?
- А сам-то ты кто такой? - глядя в потолок сарая, спросил Василенко.
- А что ж, твоя правда, - сказал неизвестный, - должен ты знать, от кого ты примешь свою смерть, или не должен? Шведченко моя фамилия. Довольно с тебя и этого. Или мало?
- Слышал такое имя.
Человек, назвавший себя Шведченко, усмехнулся и достал из кармана измятые, рваные клочки бумаги.
- По бумагам ты значишься… капитан… Антон Иванович Василенко… Выходит, вроде, мы с тобой земляки.
- Бешеной собаке ты земляк, а не мне! - с яростью сказал Василенко, - Продал ты свою землю - вот что!
К удивлению его, Шведченко не рассердился, он даже как будто повеселел и аккуратно спрятал клочки бумаги в карман:
- Продал там или не продал - вопрос другой. Однако не мне, а тебе висеть на столбе, это, как бог свят.
Потом, потирая ладонь о ладонь, продолжал:
- Будешь дурнем - будешь висеть. А не будешь - твое счастье. Жив будешь. Как тебе лучше - сам решай.
Василенко молчал.
- Голова, - продолжал назидательно Шведченко, - куда ты шел? В лес, к партизанам? Тут на сто верст кругом духу их нету. Нет, хлопец, дурень ты, если своей жизни не пожалел. Один раз она тебе дается. Будь ты не мой земляк - я бы слова не сказал, - пропадай, чорт с тобой! А ты мне земляк, днепровскую воду пил, пшеничный хлеб ел…
- Молчи, Мазепа проклятый! - не выдержав, закричал Василенко. - Я воду из Днепра пил, но я кровь за нее пролил! А ты кому служишь? Немцам?
- А что немцы? - не поднимая глаз, усмехаясь, сказал Шведченко. - Что мне немцы? Я от них худого не видел.
- Ты-то не видел… Еще бы!
- А до других мне дела нет. Я здесь над шестью сёлами поставлен, а кто я был? Лишенец… На Урале руду копал в буран, в лютый мороз… Нет, хлопец, себя не жалеешь, мать-старуху не жалеешь, отца-старика. А что тебе за слава, повесят на телеграфном столбе при дороге, даже имени твоего никто не узнает. Я тебе правду говорю.
- Пошел ты к чорту с твоей правдой!
- Вот что, хлопец. Я старый человек, обо мне тебе чорт знает чего наговорят, но я справедливый человек. Слушай, хлопец. Дадим тебе десять суток отдыху, научим уму-разуму, отдохнешь, от’ешься и после иди, куда хочешь. Хочешь к партизанам - иди к партизанам. Хочешь к своим, через фронт - иди, твое дело. Чего головой мотаешь? А может ты домой хочешь? В родную хату, к старикам своим? Будешь при них жить, родителям на радость. Ей богу отпущу - жалко мне тебя, хлопец…
- Пошел ты с своей жалостью, - с презрением проговорил Василенко, - хоть бы ты правду и говорил, я домой не пойду. Я - командир Красной Армии и пока немцев и вас, немецких собак, на нашей земле до одного не передушим, - я домой не покажусь!
Наступило молчание. Слышно было, как ровно дышал Шведченко.
- Ну молодец ты, хлопец, - вдруг заговорил он каким-то чужим, неожиданно теплым голосом.
Потом, оглянувшись на дверь, присел и шопотом спросил:
- Ходить можешь? Ну хоть немного можешь? Километр лесом пройдешь? Заморозки болота в лесу подсохли. Вставай-ка на ноги.
Они вышли из сарая, падал мокрый снег, вокруг была непроглядная темень. Где-то в темноте сопела и фыркала лошадь. Шведченко подтолкнул Василенко, и он нащупал телегу.
- Матвеич, - тихо сказал Шведченко вознице, - вези, куда третьего дня двоих возил. Бумага на него имеется… Ну поезжай, землячок. Хорошо воюй, слышишь?
Василенко как-то бездумно полез в телегу.
- Поезжай, утречком, даст бог, будешь на месте.
- А как же ты говорил - сто километров?
- Мало ли что говорилось. Человека испытать надо, на таком деле сидим… Поезжай, земляк. Накройся брезентом и лежи себе. Путь добрый.
4.
Была зима 1943 года.
Сильно укрепленный пункт был взят обходным маневром, в котором участвовали лыжники дивизии генерал-майора Смирнова. Это был тот самый Смирнов, который в звании подполковника летом 1942 года вывел свой полк из тягчайших испытаний, старый боевой товарищ Василенко и Арсеньева.
В школьном доме генерал-майор принимал приходивших к нему по делу командиров. Приходили местные жители и докладывали лично генералу, где находятся немецкие склады и где могут прятаться разбежавшиеся по лесам немцы. Переступив порог, они на мгновение как бы прирастали к полу, увидев одного из гостей генерала, который сидел на почетном месте и пил, не торопясь, из блюдечка чай. Этот гость был не кто иной, как Фома Григорьевич Шведченко, староста над шестью сёлами, коварный друг немцев, человек, о котором уже знали в Москве и удивлялись его природному уму и хитрости, с которой он водил за нос немцев. И увидев Шведченко за столом у генерала, односельчане вспоминали, что все затеи немцев в этом районе, все их действия кончались для них по большей части бедой: проваливались или взлетали на воздух только что построенные мосты, редкие обозы доходили до фронта, горели склады и исчезали бесследно солдаты и полицейские.
В первом часу ночи генералу доложили, что его хочет видеть начальник партизанского отряда, тот самый, который привел лыжников в тыл немцам, и это решило успех операции.
- Хороший человек, - сказал Шведченко, - фамилия его Василенко. Принял отряд после ранения прежнего командира Метелицы и показал себя с лучшей стороны.
- Как, вы говорите, его фамилия?
- Василенко.
- Был у меня такой друг-приятель… Убит, бедняга, убит…
И вдруг генерал не досказал того, что хотел сказать.
На пороге, в немецкой трофейной куртке, с маузером на ремне, стоял высокий человек с черной, вьющейся бородкой.
- Что за чертовщина? - поднимаясь, сказал генерал, - Антон?
Генерал обхватил Василенко руками, потряс немного, снова отступил и в волнении сказал:
- Просто глазам не верю. Действительно - Антон Василенко! Ну садись, друг сердечный, садись! Надо будет подумать насчет тебя, боевые офицеры нужны, - продолжал генерал, думая уже о деле, - хочешь в свой полк, в третий полк? Там у тебя товарищи, Арсеньев Женя полковым врачом…
- А помните, товарищ генерал-майор, - стараясь быть спокойным, сказал Василенко, - помните такую девушку Любу… Любу Зайцеву. Жива? Вы ее знали.
- Люба? Ну, конечно, знаю. Она - там же в третьем полку. Орден ей вручали недавно. Что это у тебя вид такой? Устал, небось?
- Нет, ничего, - тихо ответил Василенко.
5.
Василенко ехал верхом по знакомой лесной тропе.
Здесь он знал каждую полянку, здесь он прожил больше двух месяцев, и лес хранил его думы о прошлом и мечты о будущем. В стареньком, вытертом бумажнике он хранил маленькую фотографическую карточку для удостоверения, карточку с белым уголком. Когда было тяжело на сердце, он доставал ее, и на него глядели милые, лучистые глаза, и он читал надпись: «На всю жизнь твоя Люба...»
- «На всю жизнь...», - повторил он вслух. Позади ехал ординарец и поднял глаза, услышав голос командира.
«На всю жизнь твоя», - думал Василенко, - но знала ли она, что я жив? Прошло лето, осень, зима - три времени года и какие времена, какие перемены».
Он вспомнил летние ночи, себя, слабого, почти умирающего в шалаше и рядом Любу, осень, прощанье при дороге, когда он отсылал ее навсегда…
Теперь зима - счастливое время года для воина и несчастливое для любви. Что если Люба ему чужая?
Он пустил коня шагом, как бы желая отдалить час встречи. Всё же вскоре он стоял у хаты, которую ему указали, с силой открыл дверь и столкнулся лицом к лицу с Арсеньевым. Арсеньев невольно отодвинулся, потом вдруг вздрогнул от неожиданности и изумления.
- Узнаешь?
Василенко плохо слышал, что ему говорил Арсеньев, отвечал невпопад, сердце сильно билось у него в груди, вдруг, в середине разговора он прислушался и крепко сжал руку Арсеньева.
Открылась дверь, на пороге появился юноша-подросток в меховой безрукавке. Белокурый локон выбивался из-под шапки-кубанки. Не владея собой, Василенко шагнул навстречу и, с силой обнял Любу. Всё, что было, разлука, времена года, пролетевшие месяцы, всё исчезло в этом об’ятии, и, чувствуя милые, родные руки, Люба вскрикнула:
- Ты?
Они ничего не видели вокруг, они не слышали, как осторожно, чтобы не потревожить их, вышел за дверь Арсеньев. Пройдут годы, думал Арсеньев, дети и внуки будут вспоминать эту небывалую войну и то, что было в наше время. Надо, чтобы они знали, что в эти годы не умирала любовь и была наградой тому, кто не знал страха смерти, был верен родине и своей любви. // Л.Никулин.
*********************************************************************************************************************
СТИХИ О РОССИИ
1.
Над грудой вздутых, мертвых тел
Степного марева слюда.
Он одолеть тебя хотел,
Палач, пославший их сюда.
В безумье крови и свинца,
Готовя яростный прыжок,
Он души их и их сердца
Железом свастики прожег.
Отбросив стыд, как лишний груз,
Растленный, мертвый сердцем сам,
Людской соленой крови вкус
Он дал отведать этим псам.
Сжигая, руша и казня,
Они неслись, как вихри зла.
Но танков черная броня
Убийц от смерти не спасла.
Гниющей падали не счесть
В ярах, в долинах, по кустам.
И днем и ночью наша месть
Идет за ними по пятам.
Еще не кончен ратный труд.
Немалый путь полкам пройти.
И тысячи еще падут,
Не увидав конца пути.
Но издревле бывало так
И ныне повторится вновь -
Стократ заплатит кровью враг
За нашу жертвенную кровь.
По следу отгремевших гроз
Придут покой и тишина.
Восстанешь ты из моря слез
Несокрушима и сильна.
2.
Сколько их в зеленой лощине,
Возле вязов погребено,
При пути к деревне Мирщине
Из деревни Головино?
В тучах дыма и серой пыли,
Как чума, они здесь прошли.
А теперь им глаза забили
Комья влажной русской земли.
Жадной злобы слепая сила
Их стремила к башням Кремля.
Поглотила их, задавила
Кровью смоченная земля.
Русский май зашумит над лугом
После долгой и злой зимы.
Трактористы сравняют плугом
Чужеземных могил холмы.
Над уснувшими на чужбине
Будет рожь наливать зерно
При пути к деревне Мирщине
От деревни Головино.
Будет литься в золоте поля
Золотая русская речь.
...Им не первым такая доля,
На Россию поднявшим меч.
3.
Под вечер в гестапо ее привели.
Прикладами били сначала.
Стояла она чернее земли,
Как каменная, молчала.
Когда ей руки стали ломать
На исходе бессонной ночи,
Плюнула партизанская мать
Немцу в бесстыжие очи.
Сказала
(были остры, как нож,
Глухие ее слова):
- Труд твой напрасный! Меня убьешь -
Россия будет жива.
Россия тысячу лет жила,
Множила племя свое.
Сила твоя, лядащий, мала,
Чтобы убить ее...
4.
По ущельям узким плутая,
Рассекая льдов синеву,
От Амура и от Алтая
Все дороги ведут в Москву.
Белый хлопок, и хлеб, и руды
Через степи, солончаки
Ей несут поезда, верблюды,
И волы, и грузовики.
Ищут взгляды людей с рассветом
Очертанья ее вдали,
Потому, что в городе этом
Бьется сердце русской земли.
Площадей ее многолюдье
Не увидит враг наяву.
Весь народ богатырской грудью
Прикрывает свою Москву.
Алексей СУРКОВ.
*********************************************************************************************************************
От Советского Информбюро*
# Сводка Совинформбюро за 5 июня 1943 года
Пленный ефрейтор 7 роты 459 полка 251 немецкой пехотной дивизии Эвальд Бок рассказал: «Наша дивизия находилась несколько месяцев в тылу, вдали от фронта. Но и здесь мы никогда не чувствовала себя в безопасности. Партизаны нападали на наши гарнизоны, перехватывали на дорогах обозы, убивали небольшие группы солдат и офицеров. Командир роты - обер-лейтенант Циммерман однажды заявил: «Командование требует полного уничтожения партизан. Если мы не покончим с партизанами, они нас прикончат». Вскоре нашему батальону было приказано уничтожить партизанский отряд. В первые же дни мы убедились, что борьба будет стоить нам больших жертв. Партизаны хорошо вооружены и действуют внезапно. В двухдневных боях наша рота потеряла 40 солдат убитыми. Я бывал на фронте, ходил в разведку и выполнял опасные задания. Должен сказать, что никогда и нигде я не испытывал такого страха, как в лесу, где скрывались партизаны. Другие солдаты и офицеры чувствовали себя не лучше. Страх не покидал нас всё время, пока сильно поредевший батальон после бесплодных атак не ушел из леса». // Совинформбюро.
________________________________________
А.Толстой: Катя* || «Красная звезда» №102, 1 мая 1943 года
К.Симонов: Малышка* || «Красная звезда» №55, 7 марта 1943 года
К.Симонов: Восьмое ранение* || «Красная звезда» №69, 24 марта 1943 года
Газета «Красная Звезда» №132 (5503), 6 июня 1943 года