Василий Гроссман. Первая встреча
В.Гроссман || « Красная звезда» №243, 15 октября 1942 года
...преступное гитлеровское правительство и все его пособники должны понести и понесут заслуженное суровое наказание за злодеяния, совершенные ими против народов Советского Союза и против всех свободолюбивых народов на территориях, временно оккупированных немецкой армией и ее сообщниками. (ИЗ ЗАЯВЛЕНИЯ СОВЕТСКОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА).
# Все статьи за 15 октября 1942 года.
(От специального корреспондента «Красной звезды»)
Противотанковое ружье напоминает старинную пищаль. Оно так же велико, тяжеловесно, управляются с ним два бойца. В походе первый номер несет ружье, второй номер - увесистые бронебойные патроны, похожие на снаряды малокалиберной пушки, пятизарядную винтовку, тяжелые, как утюги, противотанковые гранаты, ну и, само собой, - шинель, вещевой мешок. Все это вместе по весу приблизительно соответствует ружью.
Бронебойщик шагает тяжелой, широкой походкой, немного припадая на одну ногу, - куда падает тяжесть ружья. Его походку можно отличить от легкого хода командира, от мерного ровного шага стрелка, от шаркающей «флотской» поступи автоматчиков, от стремительного хода связиста, привыкшего к вечному движению. Да и по внешности легко отличить бронебойщика. Это народ большей частью коренастый, плечистый. Бронебойщика отличают неторопливость, упорство. По духу, характеру такой человек должен походить на тех русских охотников, которые ходили с рогатиной поднимать в чаще матерого медведя. И надо прямо сказать, что клыкастый, угрюмый зверь - безобиднейшая тварь по сравнению с тяжелым немецким танком, вооруженным скорострельными пушками и пулеметами.
Человек, опытный в металлургическом производстве, либо знающий работу шахтера, придя в заводской цех или в надшахтное здание, почти всегда без ошибки укажет вам сталевара, горнового, чугунщика, каталя, либо забойщика, крепильщика, коногона, машиниста врубовой машины. Каждого рабочего заметно отличает и походка, и одежда, и взмах руки при ходьбе, и речь. Всякий ищет себе профессию по характеру, а тяжкая и благородная профессия допечатывает характер рабочего, по подобию своему образует человека. Так и военное дело отбирает и соединяет людей по возрасту, силе, уму, по характеру, по страсти. И первая задача умелого командира - помогать этому естественному отбору, подсказывать людям их профессию в суровой и тяжелой работе войны, помогать определиться пулеметчикам, разведчикам, связистам.
Вот для меня боец Громов сделался образцом характера бронебойщика, хотя среди людей в роте многие были шире его в плечах, решительнее в движениях, как, скажем, темнолицый Евтихов, причинивший немало беды немцам, либо старший сержант Игнатьев, человек с большими руками, большим, тяжелым подбородком, большим, грубым голосом и резкими, быстрыми поворотами толстой, красной от загара, шеи.
Громову 37 лет, до войны занимался он в Наро-Фоминском районе Московской области сельскими, колхозными делами, - проще говоря, был пахарем. Вряд ли, выходя июньским рассветом в прошлом году на колхозную конюшню и запрягая смирную лошадку в неповоротливую, скрипучую подводу, думал он о том, что через год придется ему заняться истреблением один-на-один тяжелых немецких танков, - делом, по сравнению с которым детской забавой кажется охота на уссурийского тигра.
Глядя на его бледносерое, не поддающееся загару лицо, тронутое морщинами от долгой и нелегкой работы, невольно спрашиваешь себя: случайно ли стал этот человек бронебойщиком, первым номером расчета противотанкового ружья? Может быть, тот же случай мог определить его ездовым в полковой обоз, либо посыльным при штабе, либо мог состоять он часовым при армейском интендантстве, проверять разовые и постоянные пропуска?
Но нет, не так. В его короткой речи, в его светлых, желто-зеленых глазах, в его движениях и повадках, в его неохотном рассказе, в его уверенно снисходительном отношении к спору - во всем проявляется характер этого человека. Внутренний закон, а не случай, определил его в стрелки противотанковой роты. В глазах его, дерзких, глядящих прямо и придирчиво, в его недобром отношении к слабостям человеческим, в его резких и насмешливых суждениях о несовершенстве жизни сказывался характер недюжинный, прямой, сильный и упорный.
Еще в походе Громов болел, «мучился животом», но он не захотел ложиться в госпиталь. Он медленно шел под не ведающим жалости степным солнцем, неся на плече ружье. Командир отделения Чигарев два раза сказал ему:
- Сходи в санчасть. Ты с лица сбледнел как-то.
- А что мне санчасть? - сердито отвечал Громов. - На печь что ли меня положат? Одно лечение - вперед итти.
- Ну дай ружье понесу, - говорил второй номер Валькин. - Натерло, небось, холку.
- Ладно, ты за мою холку не беспокойся, - раздраженно ответил ему Громов. - Шагай за мной, твое дело маленькое.
И он шел, все шел в горячей, белой пыли, время от времени облизывая шершавые, сухие губы, и, когда никого не было поблизости, вздыхал и тяжело, шумно втягивал в себя воздух. Ему было очень трудно. Ночью, несмотря на усталость, он спал плохо, беспокойно, его лихорадило и знобило. «Вот война, - думал он, - днем жара мучит, ночью холод, озноб бьет».
Впервые в жизни пришлось побывать ему на Волге. Острым, все замечающим глазом осматривал он просторные степные земли, оглядывал больших мохнатых коршунов, которые цепкими когтистыми пальцами держались за белые скользкие изоляторы на телеграфных столбах; прищурившись, оглядывал он реку, всю в белых барашках, поднятых сильным низовым ветром. Он разговаривал в деревнях с рослыми волжскими старухами, с бородатыми, седыми рыбаками и вздыхал, слушая рассказы о богатствах огромной реки, о больших урожаях пшеницы, о бахчах, виноградниках.
«Эх, дошел, жулик, до коренной волжской земли», - думал он, прислушиваясь по ночам к орудийным раскатам. Он мучился от невеселых мыслей, они не оставляли его ни днем в степи, ни на ночных привалах, он загорался тяжелой, медленной злобой и безжалостно судил в своем сердце все ошибки, все проявления нестойкости. «Эх, - говорил он, - куда немца пустили. Теперь уже нам одно осталось - воевать до конца, иначе нам ни дыхания, ни жизни».
И он весь был охвачен злобой тяжелого человека, которого немцы оторвали от родного поля, от избы, где родились его дети, от жены, родившей ему детей, злобой трудолюбивого пахаря, своими глазами увидевшего огромную народную беду, вызванную нашествием немцев. Ведь он видел сожженные деревни, навстречу ему по пыльным дорогам тащились телеги беженцев, он видел старух и стариков, баб с грудными ребятами на руках, ночевавших под открытым небом в степных балках, он видел невинную кровь, он слышал страшные простые рассказы, которые были правдой от первого до последнего слова.
И ни болезнь его, ни тяжесть похода по знойным и пыльным дорогам не могли сломить его волю, его желание - бить броню немецких танков. Это желание, упорное и медленное, созрело и выросло в сердце Громова, человека, никогда не забывающего обид.
Он верил в силу своего большого ружья, он прощал ружью его вес и вечером, после огромного напряжения сил, никогда не относился к ружью небрежно или с раздражением. Он терпеливо и внимательно очищал тряпочкой побелевший от пыли ствол, медленно и любовно смазывал замок, пробовал пальцами могучую пружину спускового механизма, разглядывал темносинюю сталь, блестевшую под слоем масла. Прежде чем лечь, он укладывал спать свое ружье - так, чтобы не было ему сыро, чтоб не ложилась на него дорожная пыль, чтоб не попала в дуло земля, чтоб не наступил на него проходящий в темноте боец. Он его уважал - большое тяжелое ружье, он верил в него во время войны так, как в мирные времена верил в стальные лемеха тяжелого плуга, в силу мощного комбайна.
Это ружье, пробивающее броню германского танка, было подстать натуре Громова, его нелегкой трудовой жизни, его суровой душе, всему духу человека, не прощающего обиды, помнящего добро и зло до последнего вздоха. И он шел на врага, припадая на ту ногу, куда ложилась тяжесть ружья, облизывая пересохшие губы, дыша знойным, белым от пыли воздухом. Так в древние времена шли воины с неуклюжими мушкетами, и все кругом поглядывали на них с почтением, надеждой и даже со страхом. И в словах его, в насмешливой и гордой независимости проявлялась душа человека, который шел на войну, не жалея своего тела, заболевшего в походе, не считая быстрых ударов натруженного сердца, не прислушиваясь к своему частому, горячему дыханию, не думая о смерти.
Ночью они заняли боевой рубеж. Пробираться пришлось ползком, то и дело останавливаясь, припадая к земле. Над передним краем летала фашистская «керосинка» - потрескивающий, шумливый самолет. «Керосинка» ставила фонари - ракеты и летала между ними, высматривала в белом, плоском сиянии, куда бы уронить малокалиберную бомбу. Вреда от этой «керосинки» было немного, но шуму и беспокойства она причиняла порядочно - мешала спать, словно блоха. Почти до рассвета не спал Громов, лежа на дне «пистолетной» щели, устроенной таким образом, что в нее можно было упрятаться и расчету, и противотанковому ружью на тот случай, если германским танкистам удалось бы утюжить гусеницами наш передний край. Валькин дремал, прислонившись к стенке ямы. Ему было холодно, и он то и дело натягивал на себя полы шинели. Громов сидел рядом с ним и постукивал зубами. «Керосинка» «повесила» ракету прямо над их головой, и в щели стало так неприятно светло, что Валькин проснулся. Он посмотрел на Громова и тихо, позевывая, сказал:
- Слышь, возьми мою шинель, ей богу, а я так посижу, выспался я вроде.
- Ладно, спи, - ответил Громов.
Он никогда не был любезен со вторым номером, но сердцем помнил сварливую и нежную заботу товарища. И Валькин, глядя иногда на угрюмого Громова, думал: «Этот уж вытащит меня, хоть без обеих ног останусь, не бросит, зубами утащит от немца».
- Волга где? - спросил Громов.
- Вроде на левой руке, - сказал Валькин.
- Правильно. Видишь, церковь белеет, это уж в заволжьи, на низком берегу.
- Мы ее еще днем видели, когда старшина сухой паек давал.
- А справа холмики - это немец, - сказал Громов и спросил: - Ты пряжку в сумке отстегнул? Патроны сподручней доставать будет.
- Весь магазин разложил, - ответил Валькин. - Тут и патроны, и гранаты, и сухари, и селедка, - чего хочешь.
Он рассмеялся, но Громов даже не улыбнулся.
С восходом солнца начался бой. Сразу определилось, что главными запевалами были наши артиллеристы и немецкие минометчики. Они забивали все голоса боя - и пулеметные очереди, и треск автоматов, и короткое рявканье ручных гранат. Бронебойщики сидели впереди нашей пехоты, на «ничьей» земле - над их головами угрюмо завывали советские снаряды, за их спиной рвались германские мины, с змеиным шипом резавшие воздух, сухо барабанили сотни осколков и комьев земли. Перед глазами и за спиной бронебойщиков поднялись стены белого и черного дыма, серо-желтой пыли. Громов среди этого ада прилег на дно щели, вытянул ноги и дремал. Странное чувство внутреннего покоя пришло к нему в эти минуты. Он дошел, не сдал. Он дошел и донес свое ружье, он шел так исступленно, как идут больные путники домой, боясь остановок, охваченные одним лишь желанием увидеть близких. Ведь несколько раз в пути, казалось, он упадет. И вот он дошел. Он лежал на дне щели, ад выл тысячами голосов, а Громов дремал, вытягивая натруженные ноги.
Валькин сидел на корточках возле него и, шопотом матерясь, глядел, как бушевала битва. Иногда мины шипели так близко, что Валькин прятал голову и быстро оглядывался на Громова, - не видит ли первый номер его робости. Но Громов полуоткрытыми глазами смотрел в небо, лицо его было задумчиво и спокойно. Два раза Валькин видел, как немецкие автоматчики поднимались в атаку, у него замирало сердце от страстного желания дать по ним выстрел из противотанкового ружья - они были близко, совсем близко: он хорошо различал их серо-зеленые мундиры, пилотки, видел их лица. Но он твердо помнил, что пистолетную щель нельзя зря демаскировать, они сидели в ней, чтобы бить по тяжелой, крупной, бронированной твари, а не по вертлявым автоматчикам. Несколько раз шли немцы в атаку и отходили обратно: не могли прорваться сквозь огонь советской пехоты. И у Валькина нарастала тревога: он внутренне чувствовал, что с минуты на минуту должны появиться танки. Он поглядывал на Громова и беспокоился: сможет ли больной первый номер выдержать бой с немецкими машинами.
- Ты бы поел чего, а? - спросил он, и добавил, желая вызвать Громова на разговор: - Говорил я старшине, чтоб сто грамм тебе дали, для лекарства, от живота. Не дал, чорт.
Но и этот интересный разговор не поддержал Громов - он лежал на спине и молчал.
Валькин внезапно припал к краю щели.
- Громов, идут! - закричал он пронзительно. - Идут, Громов, вставай!
И Громов встал.
В дыму и пыли, поднятой рвущимися снарядами, двигались огромные, быстрые и осторожные, одновременно тяжелые и поворотливые, танки. Немцы решили прорубить путь пехоте.
Громов дышал шумно и быстро, жадным, острым взором разглядывая танки, шедшие развернутым строем из-за невысокого холма.
- Не надо мне твоих сто грамм, - вдруг сказал Громов. И Валькин не узнал его голоса - он звучал весело и громко, словно первый номер сразу избавился от своей болезни…
Я спрашивал его потом, что испытал он в первый миг своей встречи с танками, не было ли ему страшно.
- Нет, какое там, испугался. Даже наоборот, боялся, чтобы не свернули в сторону, а так - страху никакого… Пошли в мою сторону четыре танка. Я их близко подпустил - стал одну машину на прицел брать. А она идет осторожно, словно нюхает. Ну, ничего, думаю, нюхай. Совсем близко, видать ее совершенно. Ну, дал я по ней. Выстрел из ружья невозможно громкий, а отдачи никакой, только легонько совсем двинуло, меньше, чем от винтовки. А звук прямо особенный, рот раскрываешь и все равно глохнешь. И земля даже вздрагивает. Сила!
- И он погладил гладкий ствол своего ружья.
- Ну, промахнулся я, словом. Идут вперед. Тут я второй раз прицелился. И так мне это и зло берет, и интересно, - ну, прямо в жизни так не было. Нет, думаю, не может быть, чтобы ты немца не осилил, а в сердце словно смеется кто-то: «А вдруг не осилишь, а?» Ну, ладно. Дал по ней второй раз. И сразу вижу - попал! Прямо дух занялся: огонь синий по броне прошел, как искра. И я сразу понял, что бронебойный снарядик мой внутрь вошел и синее пламя это дал. И дымок поднялся.
Закричали внутри немцы, так закричали, я в жизни такого крику не слышал, а потом сразу треск пошел внутри, трещит, трещит. Это патроны рваться стали. А потом уж пламя вырвалось, прямо в небо ударило. Готов! Я по второму танку дал. И тут уж сразу, с первого выстрела. И точно повторилось. Пламя синее на броне. Дымок пошел. Потом крик. И огонь с дымом снова. Дух у меня возрадовался, - и хвори никакой, сразу выздоровел. И гордо как-то себя чувствую. И так дух радуется, прямо не было со мной такого. Всему свету в глаза смотреть могу. Осилил я. А то ведь день и ночь меня мучило: неужели он меня сильнее…
Разговаривали мы с Громовым в степной балке. Солнце уже село. Сумрак наполнил балку. Неясно чернели длинные противотанковые ружья, прислоненные к стенке овражка, прорытого весенней водой. Мерно посапывали, завернувшись в шинели, бронебойщики. Молча сидел подле Валькин, натягивая на мерзнущие ноги полы шинели. Лицо его было темным от загара и в сумерках казалось мрачным.
- Ты бы закрылся шинелью, больной ведь человек, - сказал он.
- Э, чего там! - Громов махнул рукой.
Его взволновал рассказ о первой встрече с танками. Глаза его словно светились в полутьме. Они были совсем светлыми, большими, зелеными.
И я сидел рядом и смотрел на него молча: на больного солдата, осилившего немцев, на человека, которому было совсем не легко воевать, на пахаря земли, ставшего бронебойщиком не по случаю, а просто по доброй воле, ото всей души. // Василий Гроссман. РАЙОН СТАЛИНГРАДА.
____________________________________________
А.Кривицкий, А.Поляков: На Дону ("Красная звезда", СССР)
П.Павленко: Четвертое условие ("Красная звезда", СССР)
********************************************************************************************************************
ВОЕННАЯ УЧЕБА ПОЛИТРАБОТНИКОВ
ЛЕНИНГРАДСКИЙ ФРОНТ, 14 октября. (По телеграфу от наш. корр.). В N артиллерийском полку политработники успешно овладевают сложной специальностью командира-артиллериста. Здесь для них давно были созданы все условия, позволяющие развернуть плодотворную учебу. Четыре раза в месяц политработники всех дивизионов собираются на военные занятия. Темы этих занятий: материальная часть артиллерии, подготовка исходных данных, пристрелка, стрельба на поражение. Несколько занятий было посвящено тактике артиллерии в оборонительном и наступательном боях.
Цель такой организации учебы - дать всем политработникам военные знания в об'еме командира взвода. Специальность командира-артиллериста требует повседневной стрелковой тренировки. На протяжении нескольких месяцев в этом полку на ежедневную артиллерийско-стрелковую тренировку привлекаются все политработники
☆ ☆ ☆
КОНФЕРЕНЦИЯ ХИРУРГОВ
СВЕРДЛОВСК, 14 октября. (По телеграфу от наш. корр.). Закончила свою работу конференция хирургов Уральского военного округа. В ней приняли участие видные ученые страны и хирурги ряда прифронтовых лечебных учреждений.
В центре внимания конференции стояли вопросы лечения огнестрельных переломов и осложнений после них (остеомиэлитов), ранений крупных кровеносных сосудов, вопросы реконструктивной хирургии и отморожения.
Профессор Л.M.Ратнер поделился своим богатым опытом лечения повреждений крупных кровеносных сосудов (аневризм). Благодаря разработанному новому методу удалось достигнуть исключительных результатов. Все 100 произведенных тончайших операций закончились успешно.
Много ценного дали участникам конференции доклады профессора Н.Т.Петрова, военврача 1-го ранга В.М.Короткова и военврача 2-го ранга В.П.Смирнова о применении сульфамидных препаратов и трепела в лечении гнойных ран.
________________________________________________
П.Трояновский: На Кубани* ("Красная звезда", СССР)**
В.Гроссман: Дух армии* ("Красная звезда", СССР)
К.Симонов: Воля командира* ("Красная звезда", СССР)*
Солдат, который не сдается ("The New York Times", США) **
Сергей - боец Красной Армии ("The New York Times", США)
Немецкий разбой в кубанских станицах* ("Красная звезда", СССР)**
Газета «Красная Звезда» №243 (5307), 15 октября 1942 года