Илья Эренбург. Мысль в отставке
И.Эренбург || " Известия" №346, 16 декабря 1932 года
# Все статьи за 16 декабря 1932 года.
В Москве, на Свердловской площади, стоит фантастическая очередь - очередь перед пустым местом: люди ждут «такси». В Париже стоит длинная очередь «такси», - часами они ждут пассажиров. В школах Свердловска и Сталинска школьники стараются писать мелким, бисерным почерком, - у них еще неуклюжие пальцы, и у них нет тетрадей. На парижских складах гниют тонны и тонны тетрадей. Писать на ней нечего: векселя давно предэхявлены к протесту, любовные записки известны наизусть и никакими рекламами нельзя заставить обывателя купить «наилучший кабриолет Ситроена».
В московских издательствах сидят завороженные читатели, - они ждут бумаги. С равной жадностью расхватывает страна сочинения Гегеля и стихи Пастернака. В парижских лавках высятся груды книг, - их тщательно обходят. Если десять почтенных литераторов за изысканным завтраком присудят такому-то роману «премию Гонкура», то роман-счастливчик подпояшется соответствующим пояском, и, кряхтя, станут его покупать недоверчивые читатели, боясь отстать от моды и от традиции.
В Томском университете я видал студентов-казаков, шорцев, тунгусов. Несколько лет назад они еще бегали к шаману. Шаман бил в бубен и прыгал вокруг юрт. Некоторые из них привезли с собой косолапых божков. Кто знает, зачем? Теперь они изучают математику, анатомию, химию. Божков они подарили в Музей краеведения. Они смотрят на мир напряженно и сосредоточенно. Их лица передают одно: мысль. Они только начали думать, и они спешат. В Париже на бульварах я видел модную игрушку « ио-ио». Это - шарик, его кидают, он на шнурке, и он подпрыгивает. Если человеку очень скучно, он может кидать шарик часами. Эти шарики делаются из разного материала: для приказчиков - из дерева, для содержательницы находчивого банкира - из бриллиантов (кстати или некстати подешевевших). В одной из витрин над шариками красуется глубоко философическая надпись: «Эта благородная игра избавит вас от необходимости думать».
По одну сторону ворот Негорелого люди теперь учатся думать, они учатся, сжав зубы и стянув потуже пояс, они учатся упорно и героически - думать, думать и думать! По другую сторону ворот, которые так нравятся иностранным туристам, падким на экзотику, люди заняты другим: они когда-то думали, теперь они учатся по-другому - они учатся не думать.
Мы сызмальства привыкли благоговеть перед французской литературой. Когда мы думаем о ней, мы невольно припоминаем прошлое: рабочую одышку Бальзака, скальпель Стендаля и ветер в кудрях подростка Рембо. Наши вузовцы узнают Европу по романам Флобера и Золя. Наши спецы постарше, из тех, что любят издания «Академии» и некоторую долю иронии, не прочь обмолвиться афоризмом Анатоля Франса. Наши молодые писатели тщательно штудируют Марселя Пруста и Андре Жида. Не только в Москве, но и в далекой Сибири на литературных докладах мне подавали неизбежные записочки: «Что думают французские писатели о кризисе культуры? О социальном сдвиге? О судьбе человека?»
Я не знаю, играют ли французские писатели в « ио-ио». Я знаю, что Андре Жиду 60 лет и что он одинок. Я знаю также, что молодые писатели пишут превосходные книги ни о чем. Это большое искусство - надо написать роман в 300 страниц без характеров, без сюжета и без мыслей.
Французские писатели не раз горделиво говорили о своей внутренней свободе. Мы, проделавшие 15 лет революции, хорошо знаем относительность многих понятий. Мы не склонны верить на слово. Мы недоверчиво щупаем этот пестрый товар.
Большое издательство, то, что издает Пруста или Жида, выпускает теперь серию книг под названием «Короли дня». Наивный читатель может подумать, что это - характеристики королей капиталистического мира - Моргана, Детердинга или Тиссена. Однако содержание указанной серии несколько иное, это - реклама различных предприятий. Издательство получает соответствующий заказ, и этот заказ оно передает писателю. Не следует думать, что книги на заказ пишут никому неведомые халтурщики. Нет, это - знаменитые писатели, их книги переведены на все европейские языки, и, если один из них приедет к нам, его наверное встретят как «учителя жизни», молодые вузовки начнут его допрашивать, что он думает о кризисе мысли и о человеческом достоинстве. Поль Маран написал книгу о величии «Сидна», так называется компания, обслуживающая воздушную линию Париж-Прага-Будапешт. Эту книгу он написал не просто, но в виде романа с русским эмигрантом и с душевной тоской. Пьер Мак Орлан написал об универсальном магазине «Прентан». Жорж Кессель посвятил свой труд «Международному обществу спальных вагонов». Другие писатели еще работают. Так, например, восхваление одной лионской фирмы, изготовляющей шелковые фабрикаты, поручено писателю Дювернуа.
Мы могли бы, конечно, посмеяться. Французские газеты не раз возмущались безнравственностью Москвы - речь шла о царских займах. Теперь они заняты другим: они доказывают американским ростовщикам, что долги - это понятие вдоволь относительное. Недавно во французских «Литературных новостях» я прочел отходную русской литературе: как может существовать литература в стране, которая придумала «социальный заказ»?… Что ж они предпочитают частные заказы - это спокойней, а может быть, и выгодней! Зачем обслуживать свой народ, когда можно обслуживать компанию «Сидна»?...
Да, мы могли бы искренно повеселиться перед этим пафосом и этой смекалкой. Но мы чувствуем себя слишком связанными с судьбами мировой культуры. Мы не можем поверить, что внуки Бальзака заняты не то игрой в « ио-ио», не то сбытом лионского шелка. Мы хотим думать, что в этом блаженно-бездумном Париже кто-то напряженно думает. Мы ищем встревоженных глаз. Мы ищем тех, которые ищут.
Не нужно только принимать салонную игру за отчаянье или за героизм. Имеется в виду критик Эммануил Берль. Год назад он потрясал Францию своей революционной дерзостью. Он написал «Смерть буржуазной мысли», за мыслью последовала мораль: он написал и «Смерть буржуазной морали». Неуспокоенный этим он выпустил «Смерть буржуазной любви». Он издевался над традициями, он обвинил своих именитых собратьев в «приспособленчестве». То и дело он цитировал Маркса. Прошел год. Берль теперь редактирует еженедельник «Марианна». Отделы «Марианны» называются достаточно красноречиво: капризы «Марианны» - это высокая политика, «Красота - моя прекрасная забота» - это дамские моды, «Денежная стена» - это кулисы биржи, «Открыто ночью» - это святое искусство. Приспособленчество, как видно, оказалось, не столь сложной наукой. Берль пишет теперь о том, что американцы и русские всем надоели - «пора вернуться к парижской моде!» Он больше не ссылается на Карла Маркса. Он теперь ссылается на актера мюзик-холла Мориса Шевалье.
В большом городе ни одно место не остается вакантным. За тот же год появилось немало разочарованных снобов. Каждый на свой лад, они поносят «гнилую культуру». Кризис способствует развитию ремесла. Это становится воистину «парижской модой» - и я боюсь, что Берль прогадал - он не вовремя стал искать моду в другом месте.
Конечно, все эти обличители говорят о своем восторге перед Советским Союзом. Один из них как-то сказал мне: «Пятилетка куда хуже парламента». Когда я заинтересовался прихотливостью его фантазии, выяснилось, что он принимал пятилетку за «Комитет спасения».
Причины, по которым у нас оказалось столько негаданных «друзей», весьма различны. Один стал «красным» потому, что его любовница предпочла ему какого-то еще не лопнувшего банкира. Другой потому, что литературную премию присудили не ему, а его конкуренту. Третий потому, что у него сняли телефон за невзнос годовой платы. После католицизма, коктайлей, педерастии, мартиникских танцев «бигин» и фрейдизма, после кубистической живописи, гастрономических конкурсов, на которых подавали котлеты из носорога, после колониальной политики, фашистских рубашек и бурбонских лилий эти люди решили на столько-то недель заняться революцией. Это не обращение Савла. Это и не хитрость «троянского коня». Это только игра « ио-ио» и огромное душевное опустошение.
Москва ввозит американские машины, она переводит научные книги, она приглашает иностранных специалистов. Теперь ей предлагают ввозить разочарование, как будто Москва, это - богадельня для огорченных эстетов!
Легко понять трагическое положение французских писателей. Кто не знает, что такое непроветренные комнаты и человеческое равнодушие?... Но разве Бодлер, Верлен, Рембо были окружены пониманием и любовью? Разве не пошел против своего общества Эмиль Золя? Эти люди были горды своей мыслью. Они создавали замечательные книги - на их книгах училась Европа. Никто не ждал от писателей послевоенной Франции сдвига сознания или новой тематики - мы знаем по себе, какой ценой оплачивается этот материал. Но мы вправе были ждать от молодых французских писателей творческой работы, поисков в области формы, если не откровения, то хотя бы находок. Редакции наших журналов завалены грудами рукописей. Французы обладают большой литературной культурой. Они умеют писать чуть ли не с колыбели. Молодые советские авторы ждали образцов с Запада, как ждали инженеры Кузнецка вагонов с машинами.
Пастернак у нас - это счастливая обмолвка. Люди теперь заняты тяжелой и черной работой: они строят. Зачастую им и невдомек, что на свете, кроме домен, существуют птицы и цветы. Один пионер в Москве, со всей непримиримостью тринадцати своих лет, мне сказал: «Цветы - это для гигиены». Но вот в беспечном Париже - там, наверное, существуют не только цветы, а и поэты!...
Вчера я был в большом книжном магазине. Я не нашел ни одного сборника стихов: стихов больше не пишут, это требует душевного напряжения и это к тому же никак не оплачивается. Поэты вымерли. Остался один Поль Валери - он академик и, следовательно, «бессмертен». За пять лет продано столько же экземпляров его стихов, сколько у нас было продано книг Пастернака за два дня.
Конечно, и во Франции имеются свои праведники. Но это или старики, или подростки. То поколение, которое теперь должно было бы искать и творить, отказалось от груза мысли.
Когда я был в Москве, я получил письмо от советского учителя из маленького города Уралобласти. Неизвестный собеседник рассказал мне о себе, о новой школе, над которой он работает, о своих сомнениях и о своей вере. В заключение он вспомнил о том, что делается по ту сторону негореловских ворот: «Кстати, спросите французского писателя Дрие-ля-Рошелля, какой злой дух нашептывает ему разные нелепости вроде следующей: «То, что было жизнью, не представляет абсолютно никакого интереса. Сознание невозможно, ибо нечего более сознавать». (В передаче нашей «Литгазеты» его роман «Блуждающий огонек»).
Сообщите ему заодно, что один человек из миллионов, населяющих страну, из которой вы приехали, и небезуспешно пробующих перекроить старую жизнь мира по новому, уверяет его честью, что эта старая жизнь полна «абсолютного» интереса и что кроме его больного сознания, есть еще нетронутые залежи сознания миллионов, которым предстоит осознать еще бесконечно многое.
Скажите ему также, что, по мнению его оппонента с далекого Урала, человеческое сознание только еще готовится к выполнению той великой роли, что определила ему история: роли грамотного переводчика великого языка чувств, состоящего из любви, ненависти, мужества, дерзания, готовности к жертве и т.п., на новый свой язык, освобождающий их от уз догмата, для новой жизни».
Я показал это письмо Дрие-ля-Рошеллю. Я не знаю, видал ли он дотоле читателя, который с такой серьезностью, с таким волнением, воспринимал бы его любое слово. Дрие-ля-Рошелль - писатель, показательный для своего поколения. Я помню, как он писал: «Когда я дотрагиваюсь до замшенного камня, мясо вокруг кости моего пальца начинает загнивать… Мой гроб уже рядом со мной… Это небытие, я не верю, что это небытие перед возрождением»… Глубока горечь этих слов. Может быть, это предсмертный вопль человека? А, может быть, это только высокое искусство, пятый или шестой роман, опустошенность поколения, может быть, это игра « ио-ио», та, что освобождает от необходимости думать?… Какая наивность и в то же время какая сила звучат в письме уральского учителя, который берет на слово анафему французского литератора и который всерьез противопоставляет ей молодое сознание своей страны!
В этом письме имеется то, чем мы вправе гордиться: наша глубокая заинтересованность в судьбах всечеловеческой культуры. Скифами оказались не мы. Не мы уничтожаем кофейные плантации и не мы ломаем машины. Не мы меланхолично плюем на то, что «было жизнью». Нас называли беспризорными. Но вот больной мир слег, он начал хрипеть и вокруг - пустота. Оказывается, наследство придется перенять нам. Кто же пойдет отстаивать все, что было лучшего в этом старом мире: и Бальзака, и собор богоматери, и великую веселость парижского народа - французские литераторы или уральские учителя?...
____________________________________________
М.Горький: Если враг не сдается, - его уничтожают ("Правда", СССР)
М.Кольцов: Стало нехорошо - поехали в Ригу (“Правда”, СССР)
М.Горький: Об армии, рождённой Октябрём ("Правда", СССР)
К.Радек: Письмо сэру Генри Детердингу ("Известия", СССР)
Ленин и его Москва ("The New York Times", США)
Й.Геббельс: Радио - восьмая великая держава ("German Propaganda Archive")
Газета "Известия" №346 (4916), 16 декабря 1932 года