Мать и дочь
А.Толстой || « Красная звезда» №208, 3 сентября 1943 года
# Все статьи за 3 сентября 1943 года.
Они подобрали ее на дороге. Сначала подумали, что девчонка лежит мертвая, и Гриша вильнул рулем, чтобы не раздавить ей босые ноги. Но она приподняла голову, ветер встрепал ее волосы, как выжженную траву. Гриша затормозил, Юрий, сидевший с ним, выскочил из кабинки, наклонился над девчонкой.
- Лезь в грузовик.
Она пошевелилась, попыталась подняться на четвереньки и опять легла бочком в дорожную грязь. Худенькое лицо ее с полузакрытыми веками было больное и голодное, как у собачки, что сидит где-нибудь у забора с обрывком веревки на шее и, не прося, смотрит на проходящих людей. Юрий оглянулся, - в степи под мокрыми весенними облаками нигде не было видно жилья.
- Так! Понятно! - сурово сказал Юрий, хотя ничего ему не стало понятно, и поднял девчонку. Голова ее закинулась, упала на его плечо, но сейчас же испуганно вжалась в плечи. У нее даже кости, кажется, были пустые, - до того худа и легка.
Юрий посадил ее в грузовик на свернутый брезент между ящиками со снарядами, вскочил в кабинку, хлопнул дверцей с грязным простреленным стеклом:
- Выжимай. Опаздываем.
Гриша сказал, вертя баранку:
- Где-нибудь поблизости живет, а мы ее, чорт знает куда завезем.
Когда проехали километров пять, Юрий ответил скрипучим, вяло-медленным голосом, как выучился говорить за время войны:
- Меня удивляет твой мыслительный аппарат.
С дороги свернули на бескрайнее прошлогоднее жнивье, увязая колесами в черноземе, перегревая мотор, дотащились до балки - степного оврага, визжа тормозами, с’ехали по крутому откосу и стали неподалеку от батареи, закрытой сверху сетями.
- Вряд ли от нее чего-нибудь осталось, - сказал Гриша, вытирая рукавом пот со лба. Но девчонка была жива. Ее перенесли в кабинку, и Гриша сказал ей строго: «Смотри, не дотрагивайся до предметов, сиди смирно». Но чего уж, - у нее и без того едва тлелся огонек жизни под ситцевым худым платьишком. Юрий долго глядел холодными глазами на ее поникшее лицо, на две старческих морщинки с углов полураскрытого рта. Когда артиллеристы кончили выгрузку, он пошел к землянке.
У блиндажа, у входа, на снарядном ящике сидел капитан - командир батареи - с выбритым широким, медно-красным лицом и курил короткую трубочку, с удовольствием потягивая дымок.
- Тишина у нас какая! А? - сказал он Юрию. - Жаворонков слышно. Утром прилетели, проклятые.
- Как живете? - спросил Юрий.
- Да вот, ночью подсыпали немчикам угольков. Желаете взглянуть: с кургана видны богатые результаты...
Вежливо выслушав капитана, который еще не совсем остыл от ночного дела, Юрий сказал твердо:
- Трофейные конфеты имеются у вас на батарее? Шоколад, например?
- Шоколад? - удивился капитан и вынул трубочку изо рта.
- У меня в машине - девочка.
- Так бы сказали сразу.
Юрий тем же скрипучим голосом об’яснил, что капитан его не совсем понял. Они пошли к грузовику. Медное лицо капитана всё сморщилось от жалости, когда он увидел замученного ребенка.
- Зовут-то тебя как? Ты откуда? Ты чья? - спросил он густым голосом.
Девочка, не отвечая, опять начала втягивать голову в плечи.
- Били ее, - сказал капитан. - Дело ясное... Ах, сволочи, ах, сволочи...- и он сдержанно вздыхал, вспоминая и свою семью, также разметанную, растоптанную немцами. - Она не иначе, как из села Владимирского, с той стороны... Что же вы с ней намерены делать? (Юрий пожал плечами). Здесь, на батарее, ей будет шумно...
★
- Не надо, не надо, - чуть слышно прошелестела девочка, когда капитан, Юрий и Гриша старались засунуть ей в рот кусочек шоколада. Пальцы у всех троих были грубые, толстые, у девочки ротик маленький, - страшно дотронуться. Бились, уговаривали. Наконец, она почувствовала сладость на измазанных шоколадом губах и приоткрыла зубы. Капитан, радостно засопев, засунул ей туда половину плитки.
Девочку оставили с Гришей в кабинке, Юрий стал сзади на грузовик, чтобы поглядывать на небо. Валяясь со стороны на сторону, дымя маслом, потащились в обратный путь. Гриша, наконец, заметил, что девочка на него глядит, - значит, шоколад подействовал, повеселела. Отдав ей вторую половину плитки, сказал:
- Будешь ты разговаривать, али нет? Чай ведь взрослая.
- Не буду, - тихо ответила она.
- Отчего так? Мы свои. Имя скажи. Мать, отец - где у тебя?
Девочка отвернулась, и больше на него не глядела, и шоколад не с’ела. Ее поместили в землянке с накатом, в лесистом овраге, где неподалеку от станции был склад огнеприпасов и жили Юрий, Гриша и еще пять красноармейцев. Девочке устроили травяную постель, прикрытую шинелью. Вымыли ей голову в роднике и, отойдя, велели выкупаться с мылом. Юрий выстирал ее платьишко и заштопал. Кормили ее первые дни осторожно, понемногу и часто, но так как кормили ее все семь мужиков - она опять стала повторять, когда ей совали чего-нибудь в рот: «Не надо, надо...». Целыми днями лежала в землянке, лицом к стене, дремала, что ли. Когда с ней шутили - отворачивалась. Однажды Юрий вечерком вздумал ей читать наизусть «Мойдодыр» в отрывках, - что помнил. Девочка так тяжело поглядела на него, с таким упреком, - он расстроился, ушел из землянки - курить.
- Она порченая, - сказал ему Гриша, - у ней - не в порядке. Изловчись - отвези ее в город, пристрой где-нибудь в больницу.
Совет был деловой. Но так как подал его Гриша, а не он сам, - Юрий фыркнул в трубку:
- И не больна она совсем, и не порченая... Спихнуть с себя человека - самое простое дело... В больницу ее! Иодоформу она не нюхала! У нее - горе не детское... Вот у ней что...
★
На вечерней и утренней заре между звезд гудели, задыхаясь, немецкие самолеты. В стороне станции грохотали зенитки, доносились тяжелые разрывы. Спать приходилось по-птичьи - вполглаза. Юрий и Гриша однажды вернулись утром, не стали есть, едва стащили сапоги, легли. На юрину койку присел пулеметчик Ваня, - этот жил в овраге, как на курорте, потому что немцы сюда ни разу не прилетали.
- Слышишь, всю ночь она плакала, так-то горько, как большая, - сказал Ваня, - прямо спать не дала.
Заведенными глазами Юрий мутно поглядел на его толстое лицо и только и подумал: «Тебе не дашь спать...». Выяснилось следующее. Девчонка весь день вчера, как привязанная, ходила за Ваней, куда он - туда она, он - на пулеметную точку, глядь - она между кустами. Он даже ей пригрозил: «Маскируйся, не обнаруживай себя». Она подползла, села перед ним (он разбирал замок) и - тихоньким, отчаянным голосом позвала: «Ваня...». Он - ей: «Ну, что тебе, поесть хочешь?» Она - опять: «Ваня», - да так, что у пулеметчика мороз подрал по коже.
Слушая на своей койке этот рассказ, Гриша сказал сквозь дрему:
- Правильно. У нее сердце размякло. А как зовут ее, не сказала?
- Ничего не прибавила, только - Ваня да Ваня, надоедала мне весь день. А ночью - давай плакать.
То, что у девчонки размякло сердце, показалось всем, даже Юрию, убедительным. Ваня до того был прост, добродушен и нетороплив, такая распространялась от его слов и всего поведения уверенность в том, что всё хорошо и будет благополучно, что девчонка - понятно - стала ходить за ним, как привязанная, и ему-то и захотела пожаловаться.
Этой же ночью Юрий проснулся и, засветив электрический фонарик, увидел, что девочка лежит, поджав коленки, обхватив подушку, набитую травой, и во сне горько плачет и зовет глуховатым, неясным голосом: «Мамынька, мамынька, где ты?» Юрий не стал ее будить, - пускай хоть во сне найдет свою маму... «Чего ты прячешься, мамынька?» Девочка вдруг замолчала, задышала и слабо, радостно вскрикнула... Нашла, значит...
Юрий закурил, повернулся на спину. Не спеша потекли мысли. Было время, глухие годы, когда Иван Карамазов в трактире спросил брата Алешу: если для счастья людей нужно принести в жертву всего одного только ребеночка, замучить его, - взялся бы ты, ради счастья людей, замучить ребеночка? Иван Карамазов полагал, что поставил перед Алешей неразрешимую загадку. Алеша тогда не ответил, промолчал... Замучить ребенка!.. Что может быть страшнее... Да хотя бы ради роскошного счастья всего человечества... Проклято было бы тогда такое счастье... А карамазовская загадка решалась просто, теперь ее отгадали: - да, да, замучил бы, но только ребенком этим пускай буду я... Да и пустая эта загадка, измышленная, умозрительная. Жизнь сама предложила другую: ради спасения от мук хотя бы одного - вот этого ребенка, - готовы ли все, кто считает себя человеком, встать на смерть? Вопрос прямой и ответ ясный. И Гриша, и Иван-пулеметчик, и остальные четверо, могуче похрапывающие в землянке, и он - Юрий - отвечают: готовы.
Юрий опять набил трубочку. Горло его раздувало злобой. Ладно, с философией кончим. Вопрос ставим практически: требуем счет, - три миллиона немцев за одну эту девчонку, три миллиона долговязых блондинов, с коровьими ресницами и похабными мозгами...
Ваня-пулеметчик взял котелок и полез через кусты на самое дно оврага, где тек ручей и в одном месте образовался омут. Там он, когда выручалась свободная минута, ловил раков.
Ваня стащил гимнастерку и рубашку, лег на живот у края омута и начал шарить руками в тине, иногда - так глубоко, что приходилось окунать голову в воду. Нащупав рака, Ваня приговаривал: «Попался Ганс-Шпанс пучеглазый... Не интересно тебе... Давай, давай в котелок». Один раз, пуская пузыри, он ушел в студеную воду чуть не по пояс, а - когда выпрямился - в руке у него бил хвостом огромный зеленый рачище. За спиной Вани весело засмеялся нежный голосок. Сгоняя ладонью воду с волос и лица, он обернулся, смеялась девчонка... «Ты чего? Разве можно над солдатом смеяться?» Девочка широко открыла голубые глаза, брови ее поднялись, заломились, - вот вот расплачется...
- Шучу я с тобой, Машка, не плачь.
- Я не Маша, я - Валя, - ответила девочка...
- Ага, вот и сказала, как зовут, ну - молодчина. - У Вани зуб на зуб не попадал, надел рубашку и гимнастерку, подсел к Вале и обнял ее за плечи, притянул к себе. - Раков наедимся?
- Наедимся, - ответила она.
- А покуда покурим? Ладно?
- Ладно...
Ваня оторвал газетную полосочку, согнул, аппетитно насыпал махорочки из жестяной коробки, свернул, дернул по языку:
- Ты на меня не серчай, Валя. Лейтенант Юрий приказал мне узнать про тебя всю подноготную. Он, конечно, строгий, но справедливый, но, конечно, я не выполню приказания - мне будет бучка...
Ваня вытащил из кармана «Катюшу», приладив - раза три ударил железкой по кремню, приятно запахло фитильком, - закурил.
- Давай, давай, рассказывай...
★
Из валиных коротеньких рассказов (в этот день и в последующие) выяснилось следующее. Валя жила с матерью, Матреной Храбровой, в селе Владимирском. Старший валин брат, Андрей, служил в Красной Армии, младший, Миша, в прошлом году пропал без вести, когда село захватили немцы.
Матрена Храброва очень боялась одного человека, и не иначе говорила про него с тихой злобой, увидев его в окошко: «Опять антихрист по дворам пошел, пропасти на нем нет...». Когда Валя спрашивала: «Мама, почему называешь Михея Ивановича антихристом?» - мать отвечала: «Большая будешь - узнаешь... А ты, Валька, больше помалкивай... Что мать в избе говорит - не разноси на хвосте-то... Смотри...».
Жили они голодно. У них были три курочки - две белые и одна желтенькая и почтенный петух, который всё отдавал курам, что ни найдет. Матрена их всё прятала от немцев в разные места. Говорила:
«Солнышко весной пригреет, будут наши курочки нести три яичка в день, тогда, доченька, повеселеешь...».
Однажды, на заре, - недели три тому назад, - Матрена разбудила Валю:
«Доченька, - сказала, - надень мои сапоги, накинь платок, сходи - посмотри - на кого петух сердится, не лиса ли пробралась в сарай...».
Валя влезла в матернины сапоги, накинула платок, вышла на двор и увидела: - дверь в сарае отворена, калитка отворена, кур нет, один петух бегает по двору, сердито хлопочет. Валя ахнула, выглянула за калитку... От их двора шел немецкий солдат, неся за ноги кур, - у них уж и крылья висели... Валя крикнула, побежала за солдатом. Он вместе с курами вскочил в крытый грузовик, откуда из-за брезента весело заревело несколько голосов, и машина укатила. Валя только - вдогонку: «Дяденька, дяденька, это же наши курочки».
На другой стороне улицы, наискосок от матрениной избы, была новая кирпичная школа. Не так давно туда приехала машина с людьми в черных шинелях и черных фуражках, парты и книги они выкинули на двор, окна замазали мелом, палисадник опутали колючей проволокой, и стало в школе гестапо. Мимо этого места владимирские и не ходили, а Матрена, когда нужно было отлучиться от двора, лазила через плетень в проулок.
Валя, всё еще стоя на улице, увидела, как оттуда, из гестапо, вышел Михей Иванович, стуча ногами - слез мимо часового с крыльца и, как пьяный, мутно зашагал. Лицо у него было синее, - так показалось Вале, - всё в морщинах, будто он воротился от света. Дойдя до Вали - остановился, уперся в нее плоскими глазами:
«Ты что? Глядеть на меня? Ах, поганка!» - ударил Валю по голове и стал топтать сапогом, но всё мимо да мимо. А Матрена уже бежала от ворот, вскрикивала диким голосом, и с хода вцепилась ногтями в налитое, круглое лицо Михея: «Ты за что, ты за что ударил мою дочь!» - повалила его на спину и хлестала по щекам: «Антихрист проклятый!». Он был не то пьян, не то испугался и только болтал руками и ногами, и Матрена колотила его, покуда на крыльце гестапо кто-то, хлопнув дверью, не закричал резко.
Этой потасовки Михей не простил валиной матери. Ночью к ним в избу вошли с карманными фонарями два черных солдата и стали у двери. Вошел офицер с длинной шеей, с маленьким лицом без подбородка и за ним - Михей Иванович.
Матрена задрожала, прислонилась к печке: «Конец мой, доченька» - прошептала. Михей выдернул валину руку из ее руки и толкнул Валю за перегородку, где стояла кровать. «Прикажете произвести обыск, господин обер-лейтенант?» Офицер сел за стол и ответил медленно, по-русски: «Делай свое дело».
В дверную щель Валя видела, как Михей вскочил на лавку и прямо полез к образнице в красный угол. «Так и есть, господин обер-лейтенант, письмо здесь от ейного от сына Мишки...». Валя слышала, как мать ответила тихо и ясно:
«Письмо подкинутое... Верьте мне, господин... Сын мой, Михаил, пропал в прошлом году, все на селе знают... Не может быть письма от него...».
Офицер вынул белую папиросницу, раскрыл, - сразу оттуда высунулась папироса и зажегся огонек... Михей сказал: «Хи-хи, хитро, скажите...». Офицер закурил, верхняя губа его была длиннее нижней, он поставил локти на стол и начал читать письмо. Михей, скривясь, зашептал: «Его, его письмо, Мишки, он в отряде разведчиком, с матерью ссылается... А другой ее сын, Андрей, летает через фронт к этим партизанам...».
«Верьте, господин, не может он мне писать, я неграмотная...» - опять проговорила Матрена.
«А вот мы сейчас узнаем - грамотная ты или неграмотная...» - у офицера вдруг обозначились жилы во всю длинную шею. «Я не буду с тобой терять время. Советую тебе сразу сказать всю правду, так как боль будет ужасна». Он завернул голову через плечо к черным солдатам. «Приготовить веревку, скамью, жаровню». И вдруг из-под тени козырька глубоко надетой большой фуражки стал глядеть на матренины посиневшие руки, сложенные на животе...
Затем началось то, о чем Валя никак не могла рассказать даже Ване пулеметчику: у нее стискивались зубы, выпячивалось горло и не было слов, только тоненький писк, как у мыши... Всё же можно было понять, что Валя тогда несколько часов за досчатой дверью слушала пытку матери, - стоны, оханье, вскрики боли, бормотанье и - опять - возню, и крик, и peв уже не голосом матери...
На другой день соседка, крадучись, пробралась в матренину избу. Увидела на полу кровь, клочья волос, тряпки. Валю она нашла за перегородкой на раскиданной постели, среди искусанных подушек. Девочка была без памяти. Соседка перенесла ее к себе. А дверь матрениной избы подперла колом и закрыла ставни. (Продолжение следует). // Алексей Толстой.
____________________________________
Б.Полевой: Свиньи в аудиториях ("Правда", СССР)
Д.Заславский: Немцы-дикари || «Правда» №216, 30 августа 1943 года
А.Толстой: Гибель вурдалака || «Известия» №185, 7 августа 1943 года
Е.Габрилович: Ребенок || «Красная звезда» №202, 27 августа 1943 года
И.Эренбург: Черный список || «Красная звезда» №184, 6 августа 1943 года
Газета «Красная звезда» №208 (5579), 3 сентября 1943 года