Граф Лев Толстой

[0gnev]

« The Times», Великобритания.

Статья опубликована 17 ноября 1910 года.


Граф Толстой умер. Только вчера мы комментировали его решение покинуть дом и семью, чтобы провести остаток дней в уединении. Цели своего путешествия он не достиг, скончавшись в пути, на железнодорожной станции.

Несомненно, в истории не найдется другого гениального человека, который настолько ставил бы современников в тупик. Мы называем его великим писателем, и всемирной известностью он обязан тому, что создал в прозе эпические произведения, нисколько не уступающие великим эпопеям поэтическим. Но сам он, еще при жизни обеспечивший себе посмертную славу, воспринимал собственные произведения так, будто они были трудами уже умершего человека, будто сами они уже мертвы, как и породившее их прошлое.

Известно много случаев, когда люди меняли не только образ жизни, но, и, кажется, сам свой характер под влиянием неких твердых убеждений, внезапно или постепенно овладевших их умами - убеждений, из-за которых все, что они делали в прошлом, кажется им отвратительным и пустым. Но, даже если рвение, с которым они отдаются новой жизни, побуждает их к слишком суровой оценке собственного прошлого, большинство из них, по крайней мере, удается убедить мир в том, что новая жизнь пошла им только на пользу.

Блаженный Августин, несомненно, преувеличивал грехи своей молодости, но никто не станет спорить, что став праведником, он обрел большее величие и благородство, нежели будучи мирянином. Но прежняя жизнь, которую отверг Толстой, была не жизнью мирянина, а жизнью человека, умевшего пробуждать в людях благородные чувства, смех и слезы, убеждавшего их жить достойно с такой же силой, как любой пророк - и не проповедями и инвективами, а правдиво изображая жизнь как она есть, показывая противоречие между добром и злом без романтических преувеличений или циничной замутненности.

То, что человек, способный на такое, считал это дело недостойным себя, кажется просто невероятным; тем не менее, мы не можем согласиться с утверждениями, что перемена в мировоззрении Толстого была вызвана неким угасанием его таланта. Какие бы странные вещи он ни говорил, его слова оставались словами великого человека. Как он ни старался, он не мог ни погасить пламя своего гения, ни приглушить его свет. Несомненно, когда в нем произошла эта перемена - а это случилось сразу после завершения 'Анны Карениной' - Толстой обратился к религии не потому, что писательское мастерство ему изменило. Он был не из тех, кто преподносит необходимость как добродетель, и отвергает мир лишь после того, как утратил возможность на него влиять.

Был в нашу эпоху и другой великий художник, отказавшийся от искусства, пусть и не столь радикально, как Толстой - но он принес эту жертву на алтарь самого искусства. Уильям Моррис* отказался от призвания, для которого он был рожден, и отдался другому делу, в котором не черпал никакого наслаждения. Но причина была не в том, что творчество, которое он так любил, утратило в его глазах свою ценность. Он хотел, чтобы искусство стало доступнее людям, и ради этого был готов пожертвовать собственным талантом.

Разница между Моррисом и Толстым - это разница между человеком, чье сердце по-прежнему принадлежит благороднейшим проявлениям нашей земной жизни, и тем, кто отвергает ее полностью, и даже эти благороднейшие проявления считает лишь помехами, мешающими углубленно готовиться к жизни грядущей. Это разница между Востоком и Западом, поскольку для европейца отношение к нашей жизни как правило связано с отвращением к ее изъянам и эксцессам, но во всех восточных религиях существует инстинктивное неприятие даже лучших ее черт. Это неразрешимое противоречие свойственно самому христианству, но даже самые набожные христиане Запада в основном его подавляют. Толстой же превратил его в краеугольный камень своей веры.

Россия - это страна, где встречаются Европа и Азия; и в мышлении Толстого они тоже встретились, и Азия возобладала. Это, однако, произошло не без долгой борьбы, ибо, пока его умом не овладела религия, он был европейским писателем - величайшим в нашу эпоху, первым среди реалистов, а мистическая цель, пока неясная ему самому, лишь придавала этому реализму еще большую силу. Тогда он вглядывался в мужчин и женщин с отстраненной остротой Шекспира, и писал о них с шекспировской любовной беспристрастностью.

В 'Войне и мире' или 'Анне Карениной' нет ничего такого, что европеец не мог бы понять, и чем он не мог бы восхититься. У него может возникнуть ощущение, что писатель руководствовался неким известным лишь ему принципом, отбирая те бесчисленные факты, о которых он рассказывал читателю. Но сами факты настолько интересны, что уже само это доказывает правильность избранного принципа. Они наполняют читателя ощущением, что жизнь имеет некий глубокий смысл, однако понимание Толстым этого смысла никогда не вызывает неприятия.

Однако сейчас, в свете последующих событий, становится очевидным, что азиатские инстинкты его мышления проявились уже в 'Войне и мире'. Пьер Безухов и Левин из 'Анны Карениной' - это часть самого Толстого, часть его 'я', еще не осознавшего своей будущей судьбы. Они считают себя дворянами-европейцами, но с легкостью превращаются в азиатов-мистиков. Оба героя под конец романов приходят к тихой семейной жизни, но чувствуется, что это - лишь промежуточный итог. По крайней мере, в том, что касается Пьера, трудно поверить, что такой финал окончателен. В этом персонаже есть некая странная бескомпромиссность, как бы предвещающая будущую судьбу его создателя. И Пьера, и Левина политика и философия ставят в тупик: они недоумевают, как эти суетливые интриганы и болтуны по всему миру неспособны понять суть вещей, которую куда лучше осознает простой крестьянин, идущий за плугом. По этим признакам можно судить об убеждениях, что позднее овладели Толстым и вызвали у него ощущение, что, даже будучи великим писателем, он приблизился к истине не больше, чем философы и политики.

Может показаться, что на позднем этапе жизни он немало интересовался политикой, однако на деле он неизменно высказывался только о том, что улучшить наш мир можно лишь изменением человеческой души, и что вся мудрость бытия состоит в понимании: нынешняя жизнь имеет смысл лишь как приготовление к следующей. Он отнюдь не желал становиться революционером, и называл царя любезным братом не потому, что хотел низвергнуть его с престола, а потому что считал: оба они - люди.

Его теории носят анархический характер: государство, утверждал он, как истый сын Востока - это всегда ярмо, но нельзя пытаться сбросить его силой, ибо сила есть такое же зло, как и само государство. Те, кто пытается силой реформировать государство, исходят из неверной цели: ведь результатом станет лишь замена одного зла другим. 'Реформировать' надо души людей, и тогда в государстве отпадет необходимость, само его существование станет невозможным. Неудивительно, что подобные доктрины не нашли большого числа последователей.

Не одобряя революционеров, он в то же время страстно осуждал государство, говоря, что ни один порядочный человек не должен ему повиноваться. Просто парадокс: на нынешнем критическом этапе российской истории величайший из русских не примыкает ни к одному из двух лагерей, и, в то время, как его страна борется за ту свободу, что она видит на Западе, призывает ее к внутреннему умиротворению Востока. Истинная свобода, восклицает Толстой, не завоевывается на баррикадах, достигается не убийством других или принудительным установлением новых учреждений, а отказом подчиняться любой человеческой власти.

Революционеров, конечно, подобное учение не устроит, однако у властей оно вполне может вызвать страх, и не исключено, что 'разрушительная критика' Толстого играет в эволюции России не меньшую роль, чем сыграла разрушительная критика Руссо в развитии Франции.

Можно с легкостью назвать его доктрину непрактичной, но это же относится и к Руссо; тем не менее именно Руссо, по непрактичности своих теорий не имеющий равных среди философов, повлиял на действия людей больше, чем любой другой писатель его эпохи. А Толстой превосходил Руссо и по величию своего гения, и по масштабу личности. К своим идеям он пришел не через легкий процесс абстрактного обобщения или ласкающие душу упражнения в сентиментальности. Автор 'Войны и мира' не был сентиментален, и хорошо осознавал изъяны человеческой природы. Мы можем не соглашаться с его учением, как вправе не соглашаться с идеями любого великого человека, но лишь глупец найдет в нем одни лишь ошибки. Человек мудрый понимает, что речь идет о доктрине Востока, чьи восточные черты лишь усиливаются мнением их западных толкователей о существующих условиях в России.

Гений всегда восстает против окружающих его обстоятельств, и чем хуже эти условия, тем острее его реакция. Некоторые гениальные люди, однако, выражают свое отношение к действительности средствами искусства, и сделав это, приходят к олимпийскому спокойствию, окруженные заслуженной славой. Толстой был не из их числа. При жизни он не знал покоя, и к славе он был равнодушен. У него была иная судьба - от трудов на ниве искусства обратиться к трудам куда более тяжким, и дающим куда меньше шансов на успех.

Подобно Моррису, на смертном одре проливавшему слезы при мысли о страданиях бедняков, Толстой никогда не утрачивал беспокойного, страстного отношения к жизни. Поскольку в окружавшем его мире не было покоя, он и для себя не мыслил покоя преклонных лет, и замолчать его страстный голос смогло лишь последнее успокоение - смерть.

* * *

* Уильям Моррис / William Morris (1834-1896) - британский писатель, художник, теоретик искусства. Придерживаясь социалистических взглядов, он отвергал капиталистическое машинное производство, и в целях эстетического воспитания масс вместе с друзьями основал фирму по производству декоративных изделий (мебели, тканей, обоев, витражей, шпалер и др.), где использовался только ручной труд. Однако из-за дороговизны изделия его мастерских фактически были доступны только зажиточным людям.

___________________________________________
Граф Толстой ("Gazette de Lausanne", Швейцария)
Уход Толстого ("The New York Times", США)
Толстой ("The New York Times", США)