Тайна Европы
Прочитанное недавно Канемановское "Быстрое и медленное мышление" и прочитанная несколько месяцев назад Фергюсоновская "Цивилизация" как-то незаметно сплелись друг с другом и навели на одну мысль.
Канеман среди многочисленных эвристик, которые использует ленивая Система 1, стремясь создать комфортную для себя когерентную картину мира, называет "эффект послезнания" - склонность воспринимать любые фактически произошедшие события как закономерные и соответствующим образом моделируя законы мира. Впрочем, заслуга Канемана состоит лишь в формализации этого явления, включении его в систему эвристик. Об этом же более простым языком писал Талеб в своих "Одураченных случайностью", а язва Резников так и вовсе не строя теорий свел описание эффекта к двум строчкам "Из двух полководцев-балбесов один побеждает всегда. // Становится тут же известно - «он гений и суперзвезда!»".
Эффект послезнания давно известен маркетологам. Именно на этой склонности людей основана реклама инвестфондов в духе "За последние три года совокупная прибыль фонда составила 120%", воспринимаемая как "у нас работают крутые профессионалы", а не как "последние три года нам везло".
Эффект послезнания признают микроэкономисты. Ценовые пузыри, мании, многоходовые самосбывающиеся пророчества основаны именно на этом - случайное совпадение, глупая идея принимаются на веру, подтверждаются действиями поверивших и, в результате, гипотеза получает новые подтверждения и приобретает новых приверженцев и так снова и снова.
Эффект послезнания могут допускать и макроэкономисты или институционалисты. Не всегда. Не во всем. Но в основе "эффекта колеи" или "домашнего смещения" таки лежат явления, родственные эффекту послезнания. Да и само экономическое знание считается вполне подверженым аберрациям, проистекающим из эффекта послезнания. Именно с ним связано представление об интеллектуальной моде в экономической науке ("Кейнсианская эпоха", сменившая ее "монетаристская эпоха", et cetera).
И только в одной области экономической науки не допускается и мысли об эффекте послезнания. Эмпирические факты воспринимаются как однозначное и бесспорное проявление неодолимых общественных законов. Речь идет об институциональной экономической истории, склонной объяснять европейское лидерство только и исключительно преимуществом ее институтов (рыночная экономика, защита права собственности и т.д., конкретный набор - в зависимости от симпатий и антипатий автора). Обычные историки могут допускать наличие случайностей в историческом процессе (от "Если бы Александp не умеp тогда..." Тойнби, связывающего судьбы народов с извивами судеб их лидеров, до "Ружья, микробы и сталь" Даймонда, в которых европейское лидерство становится результатом капризов природы - удачного набора одомашниваемой флоры и фауны, особенностей береговой линии и ландшафта). Историки экономические тоже не исключают нелинейности в развитии (та же "Глобальная экономическая история" Аллена, в которой НТР в Англии выводится из геологических и демографических факторов). Но для историков-институционалистов вариантов нет. Именно институты определяют судьбы народов. Какие именно институты, каким именно образом - об этом можно дискутировать. Но тот факт, что именно институты нынешних стран лидеров являются причиной их лидерства, сомнению не подвергается.
Есть подозрение, что подобная идейная непоколебимость имеет два весьма простых объяснения. Первое объяснение - идеологическое. Пока Великое Противостояние Систем сотрясало планету, для дискуссии с марксизмом вполне достаточно было неоклассицизма (либерализм, монетаризм и другие вкусовые добавки - по предпочтениям автора), тем более что неоклассицизм выгодно отличается от институционализма сложностью и богатством математического аппарата (а кантовский принцип "в науке столько истины, сколько в ней математики" плотно вошел в современную картину мира). Но объяснять чем капиталистические США принципиально лучше капиталистического же Китая уже не так просто. И тут приходит на помощь железная логика "Институты страны-лидера - правильные, потому что это - страна-лидер. Значит прочие институты - неправильные".
Второе объяснение - методологическое и напрямую вытекает из уже описанной слабой математизируемости (прошу прощения за неологизм) институционализма. Неоклассики могли строить модели, рисовать кривые спроса и предложения, выстраивать более или менее громоздкие системы аргументов... Формализовать институционалистские построения не в пример сложнее - и сомнение в авторской системе аксиом рискует обрушить все построения автора. Поэтому лучше игнорировать альтернативные гипотезы и помнить, что эффект послезнания - на стороне автора.
Канеман среди многочисленных эвристик, которые использует ленивая Система 1, стремясь создать комфортную для себя когерентную картину мира, называет "эффект послезнания" - склонность воспринимать любые фактически произошедшие события как закономерные и соответствующим образом моделируя законы мира. Впрочем, заслуга Канемана состоит лишь в формализации этого явления, включении его в систему эвристик. Об этом же более простым языком писал Талеб в своих "Одураченных случайностью", а язва Резников так и вовсе не строя теорий свел описание эффекта к двум строчкам "Из двух полководцев-балбесов один побеждает всегда. // Становится тут же известно - «он гений и суперзвезда!»".
Эффект послезнания давно известен маркетологам. Именно на этой склонности людей основана реклама инвестфондов в духе "За последние три года совокупная прибыль фонда составила 120%", воспринимаемая как "у нас работают крутые профессионалы", а не как "последние три года нам везло".
Эффект послезнания признают микроэкономисты. Ценовые пузыри, мании, многоходовые самосбывающиеся пророчества основаны именно на этом - случайное совпадение, глупая идея принимаются на веру, подтверждаются действиями поверивших и, в результате, гипотеза получает новые подтверждения и приобретает новых приверженцев и так снова и снова.
Эффект послезнания могут допускать и макроэкономисты или институционалисты. Не всегда. Не во всем. Но в основе "эффекта колеи" или "домашнего смещения" таки лежат явления, родственные эффекту послезнания. Да и само экономическое знание считается вполне подверженым аберрациям, проистекающим из эффекта послезнания. Именно с ним связано представление об интеллектуальной моде в экономической науке ("Кейнсианская эпоха", сменившая ее "монетаристская эпоха", et cetera).
И только в одной области экономической науки не допускается и мысли об эффекте послезнания. Эмпирические факты воспринимаются как однозначное и бесспорное проявление неодолимых общественных законов. Речь идет об институциональной экономической истории, склонной объяснять европейское лидерство только и исключительно преимуществом ее институтов (рыночная экономика, защита права собственности и т.д., конкретный набор - в зависимости от симпатий и антипатий автора). Обычные историки могут допускать наличие случайностей в историческом процессе (от "Если бы Александp не умеp тогда..." Тойнби, связывающего судьбы народов с извивами судеб их лидеров, до "Ружья, микробы и сталь" Даймонда, в которых европейское лидерство становится результатом капризов природы - удачного набора одомашниваемой флоры и фауны, особенностей береговой линии и ландшафта). Историки экономические тоже не исключают нелинейности в развитии (та же "Глобальная экономическая история" Аллена, в которой НТР в Англии выводится из геологических и демографических факторов). Но для историков-институционалистов вариантов нет. Именно институты определяют судьбы народов. Какие именно институты, каким именно образом - об этом можно дискутировать. Но тот факт, что именно институты нынешних стран лидеров являются причиной их лидерства, сомнению не подвергается.
Есть подозрение, что подобная идейная непоколебимость имеет два весьма простых объяснения. Первое объяснение - идеологическое. Пока Великое Противостояние Систем сотрясало планету, для дискуссии с марксизмом вполне достаточно было неоклассицизма (либерализм, монетаризм и другие вкусовые добавки - по предпочтениям автора), тем более что неоклассицизм выгодно отличается от институционализма сложностью и богатством математического аппарата (а кантовский принцип "в науке столько истины, сколько в ней математики" плотно вошел в современную картину мира). Но объяснять чем капиталистические США принципиально лучше капиталистического же Китая уже не так просто. И тут приходит на помощь железная логика "Институты страны-лидера - правильные, потому что это - страна-лидер. Значит прочие институты - неправильные".
Второе объяснение - методологическое и напрямую вытекает из уже описанной слабой математизируемости (прошу прощения за неологизм) институционализма. Неоклассики могли строить модели, рисовать кривые спроса и предложения, выстраивать более или менее громоздкие системы аргументов... Формализовать институционалистские построения не в пример сложнее - и сомнение в авторской системе аксиом рискует обрушить все построения автора. Поэтому лучше игнорировать альтернативные гипотезы и помнить, что эффект послезнания - на стороне автора.