Приложение (17и): Симка. Часть 2: Зима
Продолжение. Начало - в предыдущем посте.
Тата рассказывает про Симку:
Часть 2. Зима
Но всё побросала осень
В жёсткое решето:
И не добро это вовсе -
А непонятно что.
(21 января 1976)
В решето
Осторожно! Чтение может оказаться тяжёлым!
Я виновата, понимаю.
Мне не нужна чужая жалость.
Тепло мерцающего мая
В моих руках не удержалось.
(13 декабря 1975)
В ночь на 13 декабря Симка пришёл на мою кровать (мама кинула на пододеяльник четвертинку старого покрывала, а то что-то от кота стали оставаться следы), но не спал - и я толком не спала, забреживала, чувствуя: вот и опять он с кряхтеньем, почти стоном, перебирается на другое место у моих ног, ложится вытянутый, но не расслабленный, и вскоре вновь переступает по одеялу, не находя покоя. Сперва я пыталась, поглаживая, отправлять его на покрывалко, потом уже позволила ложиться как угодно, лишь бы успокоился и уснул, но он продолжал постанывая менять места, и так до утра. Наутро вся постель была в тёмных подтёках - но не понос, что-то другое.
Симка не пошёл гулять, не стал есть, и я, наконец решившись, завернула его в походную курточку и, уложив за пазуху, повезла в ветпункт у Кондратьевского рынка: мы с мамой ездили туда, дорогу я знала, меньше часа на автобусе или троллейбусе, даже если с пересадкой. Под пальто у меня Симка притих и не стонал, но не размяк как обычно - лежал поленцем.
Кажется, я таки позвала с собой Лену Ю., безотказную школьную подружку и родственную душу по линии четвероногих: она с чёрным шпицем Пифом, любимцем и баловнем их семьи, росла как сестрёнка с братишкой. Или только планировала её позвать? - суббота учебный день, могла ли Лена меня сопровождать? - не помню… Мне было жутко, сердце колотилось, я всю дорогу разговаривала с Симкой, ободряя его, и уже мысленно кляла себя за то, что заставила его столько времени терпеть без врачебной помощи, что пряталась за своей хворью от его болезни - ничего бы мне не сделалось и с температурой съездить, подумаешь!
Мы с Симкой дождались своей очереди к ветеринару, я внесла его в кабинет, на ходу освобождая из завёртки. Пожилая суровая тётя в перчатках велела поставить кота на металлический смотровой стол, едва бросив взгляд на мордочку хмыкнула, быстрым жестом подняла ему хвост. Симка мяукнул и засеменил от неё. "Ну ясно, - хмуро и откровенно враждебно сказала она мне, - ну вы даёте, это сколько же можно мучить кота, он у вас весь изнутри сгнил. Гангрена." Я онемело смотрела на неё. "Между прочим, - прибавила она, - я вообще нарушаю правила, что от несовершеннолетнего принимаю животное на усыпление. Должна была бы за родителями отправить. Ну уж ладно, чего там."
"Как на усыпление?!" - я протянула руки к Симке. Он потянулся ко мне и успел ухватить меня лапой за рукав.
"Я же сказала - гангрена." С этими словами она сгребла его в охапку - Симка мяукнул - и унесла за дверь.
Я смотрела вслед, с ощущением, что это происходит не со мной, не с ним.
* * *
Я не помню, как оказалась на улице. Наверное, Лена всё-таки была здесь, топталась где-то за моей спиной. Помню, как свернула запачканную кровью и гноем куртку и бросила было в помойный бачок, но тут мне стало жалко - то была куртка с байкальского похода, дорогое мне воспоминание - и я оторвала с её рукава и сунула в карман полинялую эмблему с голубым длинным озером. Я повторяла себе: это происходит со мной, Симку забрали и усыпили, его больше нет - но происходящее не вмещалось в мою голову.
Тут меня накрыло ужасом, стыдом и отчаянием - как же я могла бросить его умирать одного? Пусть он безнадёжно болен, пусть нет другого выхода кроме смерти - но он надеялся на меня, он хотел чтобы я была с ним - а я позволила оторвать его руки от меня и унести его в чужих руках на смерть. Бежать обратно? Нет, уже поздно. Уже всё кончено, не найду, не возьму на руки, не сяду рядом с ним. Он уже умер - без меня, без меня, предавшей его любовь.
Не помню, как я добралась домой. Не знаю, какой ожидала реакции, на что рассчитывала - наверное, ждала возмущения, гнева: "Да как же ты могла вот так запросто отдать нашего кота?!" Я сказала с порога: "Симку усыпили. Это была гангрена." Мама на ходу удивилась - да что ты? ну надо же! ой, а мы и не думали! - и пошла дальше, в комнату, продолжая свои дела.
С ощущением, что куда-то проваливаюсь и свет меркнет, буквально задыхаясь отчаянием, я бросилась к телефону: у меня ведь есть верный друг, он всё всегда понимает без объяснений, они со своим зверем так же тесно связаны и так же одиноко беззащитны в своей семье, как мы с Симкой... Повторила в трубку эти слова: "Симку только что усыпили. Сказали, гангрена." Там - молчание, потом после паузы ровный голос: "Да. Я понимаю… что в такой ситуации любые слова утешения бессмысленны." И вновь молчание, после которого - гудки отбоя: мне помнится, с той стороны повесили трубку, но может быть, это я уронила руку на рычаг.
Я, уже догадываясь, что и для меня всё кончено, что мне теперь до конца своих дней предстоит вот так задыхаться в ледяном аду молчания - потому что, значит, про такие вещи даже не положено разговаривать, недопустимо, не имеет смысла, нечего сказать и ничего не сделать - всё-таки набрала на диске телефона ещё один, с недавних пор ставший очень значимым для меня, номер. Повторила, уже почти бесчувственно, без выражения, те же самые слова. Хотя бы проинформировать, чтобы знавшие меня и Симку были в курсе, что я сделала.
На меня обрушился, как горячий дождь, водопад восклицаний и вопросов - что?! как это? как такое могло быть?! Бедная, бедная, бедный Симка, бедные вы все! как это случилось?
Я - неловко двигая языком, далеко не уверенная, что про это можно, возможно и нужно рассказывать, но повинуясь сочувственно-вопросительным интонациям в трубке - стала с трудом подбирать слова. Не плакала: то лицо затвердевало от боли, то подступала дереализация, то накатывало тошнотное отвращение к себе - живой, в то время как преданный мной Симка мёртв. Но в конце разговора уже вполне успешно шевелила губами, онемение прошло, и когда мы условились, что завтра же встретимся, внутри потеплело.
* * *
Под утро мне снилось, что всё хорошо - значит, всё обошлось, и Симка вернулся домой невредимым; всё вокруг наполнено весенним солнцем, как тогда, когда мы нашли его, и меня наполняет радость и покой. Вот так Озирис, предательски убитый, погрузился в глубочайший сон, но на самом деле не умер, а возвратился к тем, кто его любил и ждал… Но потом я проснулась.
Спешить никуда не надо - воскресенье - стала двигаться по дому и делать какие-то дела. Родители меня не расспрашивали, в доме вообще не говорили о Симке; миску, поилку и лоток (абсолютно теперь ненужные, бессмысленные вещи) я сама, кажется, ещё вчерашним вечером отнесла на помойку, грязную подстилку мама бросила в стирку или выбросила, не знаю. Мне было некуда себя деть: и потому, что я потеряла его, и потому, что погубила безалаберностью, и потому, что предала, выпустив из рук в последний момент. Бабушка робко и немо попыталась меня обнять и погладить, но я увернулась и ушла, чувствуя непереносимость от молчаливых прикосновений. Мне не нужна ничья жалость, я не хочу никакой пощады, я отвратительна себе, но и на ненависть к себе меня не хватает, а я ещё воображала что способна на любовь: жизнь любимого и любившего меня существа протекла сквозь пальцы, так и память протечёт, и все чувства - а я на самом деле давно это подозревала, что неспособна никого держать и ничто удержать! - у меня всё утекает, тает и сохнет, и я-в-остатке - просто кучка подсохшего ила то ли тины.
Тут приехала Кира, как можно скорей потянула меня в мою "комнату", закуток за занавеской, стала обнимать и обо всём расспрашивать, ахать, ужасаться, жалеть - заплакала, потом уже я плакала, и она меня утешала. Мне тогда удалось сходу (так свежую рану можно глубоко промыть лишь сразу после ранения) рассказать довольно много подробностей, о которых я потом десятилетиями не решалась не то что говорить, а даже вспоминать, настолько нестерпимой болью и стыдом отзывались на прикосновение спайки памяти.
Что я в своём положении чувствую и в чём нуждаюсь, Кире пришлось догадываться на основе своего, тогда ещё небогатого, опыта близких отношений и утрат. На её памяти дома жили черепашки, а о том чтобы завести кошку или собаку родители только вздыхали. На зоостанции, куда Кира ходила в младших классах, у неё не было особых привязанностей, да и катастроф не случалось, к счастью. Близких людей тоже ещё не доводилось терять. В девять её лет умер от чумки чудный соседский щенок-подросток, и его такого юного, безвременно погибшего, Кира оплакивала в объятиях Папы Юры, который принёс это известие - но Найдик не был её-личным, её спутником жизни, они просто играли во дворе вместе с другими детьми, поэтому потеря не означала отъятия существенной части души: такое горе возможно выплакать за один раз и полноценно жить дальше. Сообразно лично пережитому Кире было очевидно, что утрату надо проживать вместе, в обнимку, и глубоко, всем существом, давая выход чувствам - но представлялось, что для исцеления достаточно это сделать однократно..
Поэтому Кира старалась меня утешить и поскорей развеселить, а я старалась поддержать её в этом - так что мы, посидев в обнимку на кровати, постепенно переключились на темы нашей другой жизни. Мне было неловко давать своим мучительным чувствам полную волю (ведь это значит своим состоянием создавать окружающим проблемы, при том что виновата я одна!) - тем более неловко, раз я не могу даже разобраться, что за чувства и чего я от них хочу (освободиться? сохранить? переплавить во что-то иное? во что?) Поэтому как только меня хоть сколько-то отпускало, я старалась поскорей перейти к привычным-понятным-полезным занятиям.
Кира уехала в надежде, что мне полегчало и самое тяжкое уже позади; а я, в намерении вернуться к нормальной жизни, села и записала стихотворение: про Озириса и сегодняшний сон с возвращением Симки. Потом стала собирать в голове вчерашние обрывки мыслей и их тоже наконец сложила в стих; по ходу сформулировалось беспощадное осознание: "Я не умею ненавидеть. Любить я тоже не умею."
Всё яснее становилось, что ничего не прошло, никуда вчерашнее не исчезло, исправить или изменить произошедшее невозможно, как с этим жить - непонятно. Ночью бредила, то забываясь то выныривая из дремоты, назавтра в очередном стихе зафиксировала неотвязность отчаяния от моего существования - даже во сне: насколько я себя осознаю - настолько помню прошлое - и значит помню о Симке - и значит терзаюсь виной.
Мука, скрученная в словесную формулу, превращалась по крайней мере из разлитой боли в локализованную, и это давало облегчение.
Ощутив этот эффект от вербализации, в один из тех дней я пыталась разобраться сама с собой, расписав на листе бумаги как бы суд над собой: насколько могла разложила по отдельности обвинение, отягчающие факты, оправдывающие факты, приговор. Особой пользы от этой попытки я не почувствовала, скорее даже наоборот, хотя листок не уничтожила сразу (даже как-то при случае показала Кире).
Думаю, ничего хорошего не вышло в первую очередь из-за дефолтного обвинительного уклона: с безусловным принятием ( прежде всего себя) у меня было более чем фигово до очень поздних лет, не припомню, чтобы я себя хоть раз простила сама, без внешнего указания. Во-вторых, приговаривал меня мой собственный суд к наказанию постоянной памятью о моём преступлении - то есть я таки не сумела разделить для себя драгоценнейшую вещь, память, и разъедающую токсичную вину. В-третьих, несмотря на своё намерение выложить на лист всё как есть, в формуле обвинения были только "халатность и равнодушие в отношении жизни и здоровья"; а самого чудовищного для меня момента я не сумела открыть даже бумаге - что я позволила оторвать от своей руки его лапу, когда он схватился за меня, полагаясь на мою защиту, и таким образом отреклась от нашего с ним братства. Ну и наконец последнее: я приняла на себя всю ответственность за катастрофу, безотчётно выгораживая родителей, и это была неправда - сегодняшним взрослым взглядом я вижу, что беда, а не вина ребёнка-Татки заключалась в излишнем доверии её старшим, в готовности передоверять им заботу о её любимых, и в привычке покоряться взрослым вообще - почему не хотела без мамы везти Симку к ветеринару, потому же и ветеринара послушалась.
Вина
* * *
Дальше покатилась жизнь, внешне на диво неотличимая от прежней: учёба шесть дней в неделю (к счастью, одним из этих дней был четверг), по четвергам кружок и в воскресенье, если повезёт, тоже встреча с нашими; конец четверти, приближение Нового Года и каникул - постоянно что-то маячило впереди, увлекая и отвлекая, даря толику веселье и побуждая засунуть как можно глубже весь этот воспалённый ком, помогая забыться и требуя соответствовать текущему моменту. Заболеть бы как следует, чтобы по крайней мере не ходить в ненавистную школу! - но этого не позволял расчёт на встречи с со-альтерристами, на очередной глоток незнаемой дотоле радости, которой наша другая жизнь питала меня.
Я не считала дней с Симкиной смерти, не заговаривала про него ни с кем, даже с Кирой, не совершала абсолютно никаких ритуалов, притом что вообще была стихийной шаманкой, не назначила себе никакого траура. С моей точки зрения, я просто жила дальше, вот и всё, ничего особого не делая "в связи с". (Герман, правда, говорит, что я довольно часто выпадала из нормального общения, делаясь как бы никакой, а потом снова оживала.)
Только теперь понимаю в чём загвоздка: мне было не расцепить память, боль и вину. Я хотела уйти от невыносимой боли и одновременно соглашалась, что это справедливое возмездие. При этом считала недопустимым проявлять страдание вовне и объяснять его причину (потому что это нечестное послабление себе), и вообще говорить о Симке (потому что за предательство лишилась нашей с ним принадлежности друг другу). Однако страшилась, что перестав страдать потеряю всё - и память о Симке, и память о своих чувствах. Тем не менее бессильно ждала, что это вот-вот произойдёт само: как только боль ослабеет, я всё растеряю, потому что не умею "хранить в сердце" - то есть без материальных зацепок, а их не осталось. И страшилась, что поскольку мне станет легче, то - притом что это на самом деле очень-очень плохо - я-завтрашняя буду думать, что всё хорошо: потому что забуду, зачем мне так нужна была та боль! И буду блаженствовать как беспамятная лягушка в тихом болоте! - так думала я с горьким цинизмом, окончательно заплутав в этих "хорошо" и "плохо".
Спроси меня тогда кто-нибудь, чего я хочу на самом деле: помнить и страдать или не страдать и забыть? - я бы не смогла сформулировать "хочу всё помнить, в том числе не отворачиваться от вины, но не отчаиваться". А ответила бы, наверное: "понимаю, что должна хотеть забыть и прекратить страдать, но всё равно хочу страдать, потому что никак иначе не умею помнить".
При таком "расслоении личности" я находила поддержку памяти и чувствам, кроме стихов, лишь в редких разговорах, когда кто-то первый заговаривал со мной о Симке. А сама не пыталась делать никаких "зарубок на память", сохранять и восстанавливать что-либо из массива воспоминаний, кроме того последнего момента, который и так сам собой стоял перед глазами. А ведь дома и Симкины фотографии были, и наверняка кусочки любительского кино с Симкой в кадре. Впрочем, чтобы посмотреть фильм, понадобилось бы просить отца; а я вообще избегала заговаривать про Симку с родными, тем более не помышляла вовлекать их в совместные воспоминания о его былых приключениях.
Вокруг памяти моего кота в семье образовалась мёртвая зона, что не странно: родители не были заинтересованы "бередить тему". Они плохо переносили мои слёзы, в этом плане сдержанность с моей стороны их устраивала в высшей степени: все молчим - и всё спокойно, а заговоришь, заденешь болячку - ну как Татка разревётся до вечера, успокаивай её потом или стыди, отдельная нервотрёпка.
Пожалуй, они предпочли бы и ещё поменьше минора на моём лице - особенно если он представлялся укором в их адрес. Мне-то и в голову не приходило обвинять их, а между тем мама могла чувствовать себя неуютно: она ведь систематически совала Симку задом под холодную струю. Когда он захворал, старшие то и дело повторяли, что это наверняка кто-то в подъезде пнул его под хвост; однако много лет спустя мама сказала: я всё думаю, он оттого заболел, что мы таскали его в лес зимой, а ведь он теплолюбивое животное. Если сложить первый факт со второй версией, то рисуется такая картина: когда у Симки начал течь гной из-под хвоста, мама испугалась (скорей всего не на уровне сознания), что это из-за неё, и поспешила перенаправить обвинение в сторону злых людей и котовьей судьбы-злодейки, против которой не попрёшь; но впоследствии, забыв отмазку про чужой пинок, помнила лишь свою страшную догадку "хворь-то от холода!". Сказать "…и из-за меня!" и принять полноту вины ей не дают психзащиты, но зато они не препятствуют частично-покаянно-оправдательной трактовке: "он разболелся от зимних прогулок, а мы-то и не думали, что нельзя! - но ничего, зато в лес поездил, хорошо пожил."
Если так, то могу себе представить, сколь их напрягало это несоразмерно тянущееся последствие их оплошности - вновь и вновь наползающая на дочкину физиономию тень ужжастной трагедии, и как хотелось, чтобы Татка наконец прекратила бы выделываться и стала бы прежней безмятежной хохотушкой.
* * * * *
…Надо искать ответы,
Догадываться, гадать.
Мне не вернуться в лето
Никогда, никогда.
(21 января 1976)
Тем временем позади осталось упоительное карнавальное бесчинство в последний предновогодний четверг, долгожданные каникулы настали и им пошёл обратный отсчёт, накатила и миновала заветная колдовская новогодняя ночь, разъехались гости с домашнего праздника; вот уже и первая в этом году встреча с Кирой и погружение в нашу другую жизнь остались во вчера, и я, отходя от звона и блеска, вновь оказалась лицом к лицу с зимой, пустотой утраты и холодом подступающего забвения.
Я не могла сказать, сколько прошло дней, недель - такое чувство, как будто и месяцев - с Симкиной смерти. Как и тогда, когда он пропадал, я ощущала затерянность в космической бездне зимы, но тогда я надеялась, что есть силы, которые помогут его вернуть. И действительно, тогда он вернулся с победой весны! Вернулся как Озирис. А теперь?… кругом сугробы, и даже если бы на снегу остались его следы, их давным-давно бы замело, и занесло бы могилу, если бы она у него была.
Как люди живут в этом мире, как они вообще умудряются сохранять связь и память? Но ведь им удаётся - и я тоже не сдамся так просто. Я люблю лето и сражаюсь с зимой - и ведь не забываю зимой, что лето было, и не теряю надежды, что снова будет! Снова и снова повторяю строки своего любимого Федерико Лорки: "И тополя уходят - // но след их озёрный светел… И мир светляков нахлынет, // и прошлое в нём потонет - // но крохотное сердечко // раскроется на ладони." Смотрю на свою ладонь, сжимая и разжимая её. Я знаю, я знаю - ничто не проходит бесследно. Вот - от той кошачьей схватки, которую я прибежала разнимать, а Симка по ошибке вцепился мне в руку - у меня так и остались рубцы! Пока живу я, на мне хранятся отпечатки его существования!
Ночью мне снится Симка - как будто уже май, и вот он здесь около меня, хотя и исхудавший, болезненный на вид, немного растерянный; но я помню всё что было - и обнимая его понимаю, что на самом деле он не просто болен, а мёртв, и значит пришёл ненадолго; даже если я буду его лечить, так или иначе он опять исчезнет, я опять, опять не смогу его удержать - и горько плачу во сне, и догадываюсь, что это сон, и всё рано пытаюсь его не отпускать, не поддаваясь силе, тянущей меня в явь, прячу лицо в подушку, тщась нырнуть обратно в сон, к нему.
Проснувшись, ощущаю себя совершенно изнемогшей, у меня чувство, что голова не выдержит этого разрывающего напряжения несовместимости ( несовместимости утраты и вины? обыденности жизни и безмерности потери? того что его нет и того что я не могу без него?) и я таки сойду с ума. Не за что ухватиться. Как будто соскальзываю по ледяному склону и не знаю, остановится скольжение или кончится падением.
Затем, как стужа после бури, наступает прозрачность и отрешённость, которая страшит меня более приступов отчаяния: вдруг это начинается оно - забвение, отмирание чувств? Вижу себя и нашу историю как будто со стороны, без затапливающих слёз стыда и горя, и бесстрастно задаюсь вопросом - а что у меня есть, собственно, кроме этих слёз? Имеется ли у меня нечто более существенное, чем сгусток никому не нужной боли? И если да, то как это обозначить в самой себе, как ощутить?
В те годы я была абсолютно неспособна вести дневник, пробовала и бросала: на записи "просто для себя" не хватало драйва, а перед воображаемым "будущим читателем" было ну никак без ужимок, которые меня же и выбешивали при перечитывании. Если я что и могла - так это сочинять стихи, причём не "для чего", а "отчего": спонтанное (но по мере взросления всё более мне необходимое) проявление себя вовне.
Я не знала термина "связь с собой", а если бы и знала, вряд ли поняла бы, как это мне нужно и как важен для этого процесс стихотворчества, в котором я не только выплёскивала чувства, вербализовала размышления и восклицала девизы, но и воспринимала сама себя, была своим слушателем. Тем не менее, выбрав удобный момент, я садилась и, не спеша записывая стихи в специальную тетрадь, обязательно делала к каждому сопроводительный рисунок. Это меня поддерживало, как бы вплетая мои самые запредельные, зашкаливающие состояния в общий строй жизни. Я рисовала, подчиняясь настроению, и могла как мне вздумается подчеркнуть любую грань стиха - выявить глубинную криптограмму смыслов или свести задачу к буквальной иллюстрации.
После 13 декабря в тетради прибавилось с десяток разнокалиберных опусов, пяток новых плюс незафиксированные старые ("подобрать хвосты" к концу года), и ко всем - картинки. У тех стихов, в которых прямо говорилось о нашей катастрофе, тоже были рисунки: сплошь композиции из символов или символичные натюрморты, в детали которых я вкладывала много прилежания - и притом как бы ноль терзавшего меня напряжения. Пролистай я как совершенно посторонний читатель эту тематическую подборку стихотворений, иллюстрированную таким манером - возмутилась бы: очевидно, художник формально подошёл к задаче, не вник не то что в реальную аховую ситуацию, а даже и в смысл написанного автором!
А ведь тот невнимательный неэмпатичный иллюстратор и была я, и "нечуткость" та была неспроста: так проявлял себя растущий внутри разлом, трещина между мной-должной (как я считала "правильно" себя чувствовать) и мной-не-могущей (затопленной горем-виной-безысходностью). Мои стихи были про Симку, но ни в одном из них я не назвала его имя. И ни на одном рисунке его не было, притом что я всегда с лёгкостью изображала его по памяти. Я вообще больше не упоминала кошек в стихах, и даже рисовать их перестала (хотя раньше это делала постоянно).
Воспринимать одновременно оба уровня своего существования ("сейчас хорошо" / "произошла катастрофа") у меня не получалось, соединить их тоже не получалось, поэтому я пребывала попеременно то в состоянии "у меня всё отлично", то в состоянии "я не могу жить".
Вот и в этот день: после написания трёх стихов подряд - про память, хранящуюся лишь в шрамах, и про повторяющийся сон, приводящий меня на грань безумия, и про отрешённое недоумение после отката боли - меня вынесло в "верхний слой", и я скоренько переключилась на сборы к предстоящему радостному мероприятию: ведь сегодня вечером мы с Кирой встречаемся в цирке!
* * *
Далее последовали одно за другим несколько значимых явлений в сфере наших отношений между собой и с альтеррой. В цирке у нас с Кирой произошла бурная разборка, по итогам которой я решилась на новую ступень открытости. Резко-ощутимо забился под пальцами пульс нашей другой жизни, и события в обеих реальностях покатились, убыстряя темп.
Тем временем семья нашей третьей подруги строила интриги и побуждала наших родителей усиливать давление на нас. Вдобавок начиналась каторжная третья четверть.
Не иначе как новая ступень открытости в отношениях позволила мне открыться и самой себе настолько, чтобы ощутить "я не могу ничего - и не хочу ничего" - и рухнув в болезнь, проваляться несколько дней в легитимной (больному извинительно) тоске и апатии. Выплеснуть в стихах, что от всего устала и ничему не верю, а также боль по поводу "ненужных" животных. Про бездомную кошку в стужу и кусочек колбасы около неё, которым откупаются от укоров совести как милостыней поданной нищему. О брошенном на осенней даче коте и хозяине в городе: "У хозяина кошки скребутся на сердце. Почему? - ну подумаешь, бросил кота. Это совесть царапает лапкою дверцу - но за дверью, внутри, пустота." Нарисовала соответствующую иллюстрацию: из-под жизнерадостного детского рисунка "лето-киса-солнышко-дом-труба" выглядывает реалистичное изображение осеннего двора, заколоченного дома и взъерошенного кота, который лежит на мокром крыльце подобрав под себя лапы.
"Васька"
Любимая Симкина поза. Но нет, я не про него писала, не про себя, не про своих взрослых, просто отчего-то накрыло горечью. Наверное, при мысли, что завтра четверг, а я лежу дома и не увижусь с нашими.
В этот день миновал ровно месяц с Симкиной смерти - но я не поняла: я ведь не держала в уме даты.
* * *
В воскресенье приехала Кира! Я поняла, что выздоравливаю! Я написала воинственную песню! (против экспансии "цивилизаторов" - как бы "перелицовку наоборот" визборовского "Мадагаскара") Но главное приобретение дня - знакомство (у нас там, разумеется) с парнем по имени Капитан Орс. Он под видом желающего поступить в ОрТр пробрался в наш лагерь, чтобы отомстить убийце своего друга, укрывшемуся у нас - но узнав что к чему, мстить передумал, а тут его опознали… В общем, он потрясающий! Я сходу прониклась к нему глубокой симпатией. Вот так! жизнь не умирает и зимой! пускай сейчас январь в обоих мирах - весна непременно вернётся, мы дождёмся её - все вместе. (Возвращение весны - любимые с нами - Озирис!)
Мы не разговаривали о Симке в то воскресенье, но много времени спустя оказалось, что памятный день знакомства с Орсом видится Герману всегда на фоне Симкиного присутствия - как если бы кот лежал как обычно рядом на спинке дивана или сидел на подоконнике. (Мы даже специально из-за этого воспоминания перепроверяли даты по дневнику и хронике - убедились, что Симка и Орс не пересекаются, по времени З/з между ними без малого сорок дней! - однако вот.)
* * *
Были слова полны добра:
О том, что давно забыть пора,
О том, что надо уметь забывать,
О том, что надо собой владеть
Даже в самой страшной беде:
Мягки, как тёплое масло, слова…
(20 января 1976)
Ещё через день, под вечер после школы, родители приблизились ко мне с решительным видом. Мама сказала: Таня, мы хотим с тобой серьёзно поговорить. О твоих стихах.
(Даа? - я молча напряглась. Вообще они по своей инициативе о таких материях давненько не говорили: я уже бросила привычку кидаться к ним с каждым новым стихом, а все оценки моих творческих успехов родители по факту передоверили Шефчику и кружку как более компетентным инстанциям. Но свою тетрадь я никогда ни от кого не прятала, ни дома, ни вне дома, ни даже перед гостями, ни даже в школе. На принцип - мало ли что кому понравится и пригодится. )
Мы, сказала мама (отец молча присутствовал за её спиной в знак подтверждения этого "мы"), прочитали твои последние стихи - и нам они очень не нравятся!
(Интересно, какие именно. Последнее - про Мадагаскар. Предпоследнее - про кота на даче. Предпредпоследнее - про то как я болею и мне тошно, в моём обычном стиле, раньше к таким претензий не предъявлялось. Я утвердилась в мысли "будут ругать" и привычно перешла в режим "слушать молча, лицом ничего не выражать, все возражения - про себя".)
И тут началось. Мне сообщили, что я погрязла в выдуманной трагедии, специально себя растравляю, нарочно смакую свои страдания. Вот это вот "наказание или подарок, ну за что же мука мне такая!" Что давно уже пора прекратить всё это вспоминать и бесконечно пережёвывать. Вот это вот "это каждый вечер, каждый вечер"! Что нечего себя держать в искусственном трауре, тем более по такому поводу. Люди умирают - и то ничего! - все окружающие собираются с силами и живут дальше нормальной жизнью. А тут и вообще - кот! Вот это вот "ведь его давным-давно убили"! Убили! Можно подумать, как будто человек близкий! И вообще надо уметь держать себя в руках, нельзя позволять себе вот так распускаться и превращаться в незнамо что, да ещё и на всех давить своим видом! Ещё сколько в жизни предстоит трагедий и смертей, если такое по каждому поводу устраивать, во что ты превратишься? Смотреть стыдно!
Я молчала. Ибо привыкла молчать, молча признавая право старших быть недовольными моими желаниями и моими чувствами, молча подбирая аргументы, что я могла бы сказать, если бы не знала точно, что всё равно они всё вывернут в свою сторону и каким-то образом окажутся правыми, а я виноватой, да ещё и сильней разозлятся, наговорят больше обидного. Посему, повинуясь привычке, спорить даже не затевалась.
Но во мне медленно поднималась та же ярость, что и против похитителей Симки, когда те грозились милицией и врали, что это их кот. Эта ярость не давала мне чувствовать боль от родительских слов, хотя они всё время тыкали в мою рану, в утрату, в вину, и в другой ситуации я бы уже внутренне скорчилась. А тут стояла ровно, проговаривая мысленно: вы что, всерьёз воображаете - вот это, то что я выдерживаю на последнем пределе, я сама себе устроила, для своего развлечения? мне нечем было себя занять, после того как я отдала Симку на смерть, поэтому я нарочно стала видеть сны и плакать в подушку? так бывает? вы из моих стихов вообще не поняли ни-че-го? рассказать простыми словами? а раз не хотите про всё это знать - зачем вообще полезли в мою тетрадь? я вам не читала стихов, чтобы вы меня жалели, я от вас ничего не хочу - так чего вы от меня хотите этой идиотской выволочкой?
Но тут они наконец отвязались от меня. То ли излились и успокоились, то ли не встретили у меня ожидаемой реакции и растерялись. Я и теперь теряюсь в догадках, вспоминая тот разговор: какого они собственно добивались эффекта? Только сбросить фрустрацию за мой счёт? Или хотели чего-то и от меня? Чтобы я осознала, что на самом деле у меня и нет никакой боли, что мне хорошо и прекрасно? Чтобы призналась, что и правда вовсе не страдаю так, как про это пишу, а только играю в это? или попросила извинения, что причинила им моральные неудобства своими стихами? или на будущее закаялась писать стихи про свои реальные чувства? или по крайней мере хорошенько бы их прятала от родителей?
Поняла, теперь буду прятать, решила я. Но вместе с тем, когда ярость утихла, меня качнуло в противоположную сторону и я постаралась оправдать эту бредовую родительскую выходку: наверное они и правда расстроились, внезапно обнаружив что я так горюю, и неловко пытались избавить меня от чрезмерных с их точки зрения страданий? с одной стороны, нелепая затея, ведь они так делают мне только хуже, но с другой стороны, видимо, людям бывает непонятно, как дать близкому помощь? - если даже и друг-ровесник в критический момент не нашёл другого утешения, как сказать "утешения излишни" и повесить трубку - тем более что со взрослых возьмёшь.
Тут же написала стихотворение ещё и про родительское "утешение". Расслабилась. Поэзия - великая сила, да.
* * *
Став в нынешних летах более снисходительной к мотивам ближних, но менее наивной чем в 14, дерзну утверждать: если не получается помочь в горе или "хотел утешить а стало хуже" - это не от неловкости, нет, это от фальши. Хотя её причины могут быть понятны, и мотивы "утешителя" в свою очередь могут быть достойны сочувствия.
Либо этот утешитель перепугался, оказавшись вплотную к чужому страданию, и исподтишка отгородился от него какими-нибудь ритуализованными пассами (в том числе почтительным / скорбным / бережным / по-женски эмпатичным / по-мужски суровым / молитвенно-медитативным или ещё каким-нибудь спасительным для себя молчанием). Либо под видом заботы утешитель пытался помочь себе самому: успокоить свою тревожность, сбросить раздражение, вырубить назойливую "сирену беды", оправдаться в своих глазах, заслониться от беспомощности или вины и так далее. Во всех случаях эффект для утешителя если и достигается, то за счёт горюющего. Никто не виноват, что именно рядом с ним рвануло ВУ чужой трагедии, "учебных тревог" на сей предмет не предусмотрено, каждому из нас приходится ориентироваться на ходу… И всё же - лучше как угодно, только без фальши.
Лучше бы мой ровесник вместо пафосного "жеста молчания" честно дал бы волю растерянности и панике, закричав "Да ты что! ужас какой! Я просто не знаю что тут делать!"- и даже брось он после этих слов трубку, это не подвинуло бы меня так близко к инферно, как в тот вечер.
Лучше бы мои родители вместо "праведного возмущения" прямо признались, что им неудобно, что они недосмотрели за Симкой и недооценили его важность для меня, так что пусть уже я их прощу и придумаю как меня побыстрей развеселить.
В дальнейшем на протяжении моей долгой жизни мне не раз говорили: "понятно, вам жалко ваше животное, но это ваши проблемы", и эта честная констатация - без лицемерных ужимок и без опасливого обесценивания "не стоит так горевать, это же просто кошка" - оставляла куда больше возможности устоять на ногах.
А я знаю теперь: если кто действительно стремится утешить и поддержать, не боясь подставить плечо под чужую боль - тому не помешает неопытность и неумелость. Кире было четырнадцать, дотоле никто рядом с ней не умирал, у неё не водилось ни кошки ни собаки, мы с ней и близки-то были всего ничего - но она приняла моё горе как своё и так нашла слова поддержки.
Озирис
Окончание в следующем посте.
==========================
Оглавление "Трёх Парок" с приложениями - вот здесь.
Тата рассказывает про Симку:
Часть 2. Зима
Но всё побросала осень
В жёсткое решето:
И не добро это вовсе -
А непонятно что.
(21 января 1976)
В решето
Осторожно! Чтение может оказаться тяжёлым!
Я виновата, понимаю.
Мне не нужна чужая жалость.
Тепло мерцающего мая
В моих руках не удержалось.
(13 декабря 1975)
В ночь на 13 декабря Симка пришёл на мою кровать (мама кинула на пододеяльник четвертинку старого покрывала, а то что-то от кота стали оставаться следы), но не спал - и я толком не спала, забреживала, чувствуя: вот и опять он с кряхтеньем, почти стоном, перебирается на другое место у моих ног, ложится вытянутый, но не расслабленный, и вскоре вновь переступает по одеялу, не находя покоя. Сперва я пыталась, поглаживая, отправлять его на покрывалко, потом уже позволила ложиться как угодно, лишь бы успокоился и уснул, но он продолжал постанывая менять места, и так до утра. Наутро вся постель была в тёмных подтёках - но не понос, что-то другое.
Симка не пошёл гулять, не стал есть, и я, наконец решившись, завернула его в походную курточку и, уложив за пазуху, повезла в ветпункт у Кондратьевского рынка: мы с мамой ездили туда, дорогу я знала, меньше часа на автобусе или троллейбусе, даже если с пересадкой. Под пальто у меня Симка притих и не стонал, но не размяк как обычно - лежал поленцем.
Кажется, я таки позвала с собой Лену Ю., безотказную школьную подружку и родственную душу по линии четвероногих: она с чёрным шпицем Пифом, любимцем и баловнем их семьи, росла как сестрёнка с братишкой. Или только планировала её позвать? - суббота учебный день, могла ли Лена меня сопровождать? - не помню… Мне было жутко, сердце колотилось, я всю дорогу разговаривала с Симкой, ободряя его, и уже мысленно кляла себя за то, что заставила его столько времени терпеть без врачебной помощи, что пряталась за своей хворью от его болезни - ничего бы мне не сделалось и с температурой съездить, подумаешь!
Мы с Симкой дождались своей очереди к ветеринару, я внесла его в кабинет, на ходу освобождая из завёртки. Пожилая суровая тётя в перчатках велела поставить кота на металлический смотровой стол, едва бросив взгляд на мордочку хмыкнула, быстрым жестом подняла ему хвост. Симка мяукнул и засеменил от неё. "Ну ясно, - хмуро и откровенно враждебно сказала она мне, - ну вы даёте, это сколько же можно мучить кота, он у вас весь изнутри сгнил. Гангрена." Я онемело смотрела на неё. "Между прочим, - прибавила она, - я вообще нарушаю правила, что от несовершеннолетнего принимаю животное на усыпление. Должна была бы за родителями отправить. Ну уж ладно, чего там."
"Как на усыпление?!" - я протянула руки к Симке. Он потянулся ко мне и успел ухватить меня лапой за рукав.
"Я же сказала - гангрена." С этими словами она сгребла его в охапку - Симка мяукнул - и унесла за дверь.
Я смотрела вслед, с ощущением, что это происходит не со мной, не с ним.
* * *
Я не помню, как оказалась на улице. Наверное, Лена всё-таки была здесь, топталась где-то за моей спиной. Помню, как свернула запачканную кровью и гноем куртку и бросила было в помойный бачок, но тут мне стало жалко - то была куртка с байкальского похода, дорогое мне воспоминание - и я оторвала с её рукава и сунула в карман полинялую эмблему с голубым длинным озером. Я повторяла себе: это происходит со мной, Симку забрали и усыпили, его больше нет - но происходящее не вмещалось в мою голову.
Тут меня накрыло ужасом, стыдом и отчаянием - как же я могла бросить его умирать одного? Пусть он безнадёжно болен, пусть нет другого выхода кроме смерти - но он надеялся на меня, он хотел чтобы я была с ним - а я позволила оторвать его руки от меня и унести его в чужих руках на смерть. Бежать обратно? Нет, уже поздно. Уже всё кончено, не найду, не возьму на руки, не сяду рядом с ним. Он уже умер - без меня, без меня, предавшей его любовь.
Не помню, как я добралась домой. Не знаю, какой ожидала реакции, на что рассчитывала - наверное, ждала возмущения, гнева: "Да как же ты могла вот так запросто отдать нашего кота?!" Я сказала с порога: "Симку усыпили. Это была гангрена." Мама на ходу удивилась - да что ты? ну надо же! ой, а мы и не думали! - и пошла дальше, в комнату, продолжая свои дела.
С ощущением, что куда-то проваливаюсь и свет меркнет, буквально задыхаясь отчаянием, я бросилась к телефону: у меня ведь есть верный друг, он всё всегда понимает без объяснений, они со своим зверем так же тесно связаны и так же одиноко беззащитны в своей семье, как мы с Симкой... Повторила в трубку эти слова: "Симку только что усыпили. Сказали, гангрена." Там - молчание, потом после паузы ровный голос: "Да. Я понимаю… что в такой ситуации любые слова утешения бессмысленны." И вновь молчание, после которого - гудки отбоя: мне помнится, с той стороны повесили трубку, но может быть, это я уронила руку на рычаг.
Я, уже догадываясь, что и для меня всё кончено, что мне теперь до конца своих дней предстоит вот так задыхаться в ледяном аду молчания - потому что, значит, про такие вещи даже не положено разговаривать, недопустимо, не имеет смысла, нечего сказать и ничего не сделать - всё-таки набрала на диске телефона ещё один, с недавних пор ставший очень значимым для меня, номер. Повторила, уже почти бесчувственно, без выражения, те же самые слова. Хотя бы проинформировать, чтобы знавшие меня и Симку были в курсе, что я сделала.
На меня обрушился, как горячий дождь, водопад восклицаний и вопросов - что?! как это? как такое могло быть?! Бедная, бедная, бедный Симка, бедные вы все! как это случилось?
Я - неловко двигая языком, далеко не уверенная, что про это можно, возможно и нужно рассказывать, но повинуясь сочувственно-вопросительным интонациям в трубке - стала с трудом подбирать слова. Не плакала: то лицо затвердевало от боли, то подступала дереализация, то накатывало тошнотное отвращение к себе - живой, в то время как преданный мной Симка мёртв. Но в конце разговора уже вполне успешно шевелила губами, онемение прошло, и когда мы условились, что завтра же встретимся, внутри потеплело.
* * *
Под утро мне снилось, что всё хорошо - значит, всё обошлось, и Симка вернулся домой невредимым; всё вокруг наполнено весенним солнцем, как тогда, когда мы нашли его, и меня наполняет радость и покой. Вот так Озирис, предательски убитый, погрузился в глубочайший сон, но на самом деле не умер, а возвратился к тем, кто его любил и ждал… Но потом я проснулась.
Спешить никуда не надо - воскресенье - стала двигаться по дому и делать какие-то дела. Родители меня не расспрашивали, в доме вообще не говорили о Симке; миску, поилку и лоток (абсолютно теперь ненужные, бессмысленные вещи) я сама, кажется, ещё вчерашним вечером отнесла на помойку, грязную подстилку мама бросила в стирку или выбросила, не знаю. Мне было некуда себя деть: и потому, что я потеряла его, и потому, что погубила безалаберностью, и потому, что предала, выпустив из рук в последний момент. Бабушка робко и немо попыталась меня обнять и погладить, но я увернулась и ушла, чувствуя непереносимость от молчаливых прикосновений. Мне не нужна ничья жалость, я не хочу никакой пощады, я отвратительна себе, но и на ненависть к себе меня не хватает, а я ещё воображала что способна на любовь: жизнь любимого и любившего меня существа протекла сквозь пальцы, так и память протечёт, и все чувства - а я на самом деле давно это подозревала, что неспособна никого держать и ничто удержать! - у меня всё утекает, тает и сохнет, и я-в-остатке - просто кучка подсохшего ила то ли тины.
Тут приехала Кира, как можно скорей потянула меня в мою "комнату", закуток за занавеской, стала обнимать и обо всём расспрашивать, ахать, ужасаться, жалеть - заплакала, потом уже я плакала, и она меня утешала. Мне тогда удалось сходу (так свежую рану можно глубоко промыть лишь сразу после ранения) рассказать довольно много подробностей, о которых я потом десятилетиями не решалась не то что говорить, а даже вспоминать, настолько нестерпимой болью и стыдом отзывались на прикосновение спайки памяти.
Что я в своём положении чувствую и в чём нуждаюсь, Кире пришлось догадываться на основе своего, тогда ещё небогатого, опыта близких отношений и утрат. На её памяти дома жили черепашки, а о том чтобы завести кошку или собаку родители только вздыхали. На зоостанции, куда Кира ходила в младших классах, у неё не было особых привязанностей, да и катастроф не случалось, к счастью. Близких людей тоже ещё не доводилось терять. В девять её лет умер от чумки чудный соседский щенок-подросток, и его такого юного, безвременно погибшего, Кира оплакивала в объятиях Папы Юры, который принёс это известие - но Найдик не был её-личным, её спутником жизни, они просто играли во дворе вместе с другими детьми, поэтому потеря не означала отъятия существенной части души: такое горе возможно выплакать за один раз и полноценно жить дальше. Сообразно лично пережитому Кире было очевидно, что утрату надо проживать вместе, в обнимку, и глубоко, всем существом, давая выход чувствам - но представлялось, что для исцеления достаточно это сделать однократно..
Поэтому Кира старалась меня утешить и поскорей развеселить, а я старалась поддержать её в этом - так что мы, посидев в обнимку на кровати, постепенно переключились на темы нашей другой жизни. Мне было неловко давать своим мучительным чувствам полную волю (ведь это значит своим состоянием создавать окружающим проблемы, при том что виновата я одна!) - тем более неловко, раз я не могу даже разобраться, что за чувства и чего я от них хочу (освободиться? сохранить? переплавить во что-то иное? во что?) Поэтому как только меня хоть сколько-то отпускало, я старалась поскорей перейти к привычным-понятным-полезным занятиям.
Кира уехала в надежде, что мне полегчало и самое тяжкое уже позади; а я, в намерении вернуться к нормальной жизни, села и записала стихотворение: про Озириса и сегодняшний сон с возвращением Симки. Потом стала собирать в голове вчерашние обрывки мыслей и их тоже наконец сложила в стих; по ходу сформулировалось беспощадное осознание: "Я не умею ненавидеть. Любить я тоже не умею."
Всё яснее становилось, что ничего не прошло, никуда вчерашнее не исчезло, исправить или изменить произошедшее невозможно, как с этим жить - непонятно. Ночью бредила, то забываясь то выныривая из дремоты, назавтра в очередном стихе зафиксировала неотвязность отчаяния от моего существования - даже во сне: насколько я себя осознаю - настолько помню прошлое - и значит помню о Симке - и значит терзаюсь виной.
Мука, скрученная в словесную формулу, превращалась по крайней мере из разлитой боли в локализованную, и это давало облегчение.
Ощутив этот эффект от вербализации, в один из тех дней я пыталась разобраться сама с собой, расписав на листе бумаги как бы суд над собой: насколько могла разложила по отдельности обвинение, отягчающие факты, оправдывающие факты, приговор. Особой пользы от этой попытки я не почувствовала, скорее даже наоборот, хотя листок не уничтожила сразу (даже как-то при случае показала Кире).
Думаю, ничего хорошего не вышло в первую очередь из-за дефолтного обвинительного уклона: с безусловным принятием ( прежде всего себя) у меня было более чем фигово до очень поздних лет, не припомню, чтобы я себя хоть раз простила сама, без внешнего указания. Во-вторых, приговаривал меня мой собственный суд к наказанию постоянной памятью о моём преступлении - то есть я таки не сумела разделить для себя драгоценнейшую вещь, память, и разъедающую токсичную вину. В-третьих, несмотря на своё намерение выложить на лист всё как есть, в формуле обвинения были только "халатность и равнодушие в отношении жизни и здоровья"; а самого чудовищного для меня момента я не сумела открыть даже бумаге - что я позволила оторвать от своей руки его лапу, когда он схватился за меня, полагаясь на мою защиту, и таким образом отреклась от нашего с ним братства. Ну и наконец последнее: я приняла на себя всю ответственность за катастрофу, безотчётно выгораживая родителей, и это была неправда - сегодняшним взрослым взглядом я вижу, что беда, а не вина ребёнка-Татки заключалась в излишнем доверии её старшим, в готовности передоверять им заботу о её любимых, и в привычке покоряться взрослым вообще - почему не хотела без мамы везти Симку к ветеринару, потому же и ветеринара послушалась.
Вина
* * *
Дальше покатилась жизнь, внешне на диво неотличимая от прежней: учёба шесть дней в неделю (к счастью, одним из этих дней был четверг), по четвергам кружок и в воскресенье, если повезёт, тоже встреча с нашими; конец четверти, приближение Нового Года и каникул - постоянно что-то маячило впереди, увлекая и отвлекая, даря толику веселье и побуждая засунуть как можно глубже весь этот воспалённый ком, помогая забыться и требуя соответствовать текущему моменту. Заболеть бы как следует, чтобы по крайней мере не ходить в ненавистную школу! - но этого не позволял расчёт на встречи с со-альтерристами, на очередной глоток незнаемой дотоле радости, которой наша другая жизнь питала меня.
Я не считала дней с Симкиной смерти, не заговаривала про него ни с кем, даже с Кирой, не совершала абсолютно никаких ритуалов, притом что вообще была стихийной шаманкой, не назначила себе никакого траура. С моей точки зрения, я просто жила дальше, вот и всё, ничего особого не делая "в связи с". (Герман, правда, говорит, что я довольно часто выпадала из нормального общения, делаясь как бы никакой, а потом снова оживала.)
Только теперь понимаю в чём загвоздка: мне было не расцепить память, боль и вину. Я хотела уйти от невыносимой боли и одновременно соглашалась, что это справедливое возмездие. При этом считала недопустимым проявлять страдание вовне и объяснять его причину (потому что это нечестное послабление себе), и вообще говорить о Симке (потому что за предательство лишилась нашей с ним принадлежности друг другу). Однако страшилась, что перестав страдать потеряю всё - и память о Симке, и память о своих чувствах. Тем не менее бессильно ждала, что это вот-вот произойдёт само: как только боль ослабеет, я всё растеряю, потому что не умею "хранить в сердце" - то есть без материальных зацепок, а их не осталось. И страшилась, что поскольку мне станет легче, то - притом что это на самом деле очень-очень плохо - я-завтрашняя буду думать, что всё хорошо: потому что забуду, зачем мне так нужна была та боль! И буду блаженствовать как беспамятная лягушка в тихом болоте! - так думала я с горьким цинизмом, окончательно заплутав в этих "хорошо" и "плохо".
Спроси меня тогда кто-нибудь, чего я хочу на самом деле: помнить и страдать или не страдать и забыть? - я бы не смогла сформулировать "хочу всё помнить, в том числе не отворачиваться от вины, но не отчаиваться". А ответила бы, наверное: "понимаю, что должна хотеть забыть и прекратить страдать, но всё равно хочу страдать, потому что никак иначе не умею помнить".
При таком "расслоении личности" я находила поддержку памяти и чувствам, кроме стихов, лишь в редких разговорах, когда кто-то первый заговаривал со мной о Симке. А сама не пыталась делать никаких "зарубок на память", сохранять и восстанавливать что-либо из массива воспоминаний, кроме того последнего момента, который и так сам собой стоял перед глазами. А ведь дома и Симкины фотографии были, и наверняка кусочки любительского кино с Симкой в кадре. Впрочем, чтобы посмотреть фильм, понадобилось бы просить отца; а я вообще избегала заговаривать про Симку с родными, тем более не помышляла вовлекать их в совместные воспоминания о его былых приключениях.
Вокруг памяти моего кота в семье образовалась мёртвая зона, что не странно: родители не были заинтересованы "бередить тему". Они плохо переносили мои слёзы, в этом плане сдержанность с моей стороны их устраивала в высшей степени: все молчим - и всё спокойно, а заговоришь, заденешь болячку - ну как Татка разревётся до вечера, успокаивай её потом или стыди, отдельная нервотрёпка.
Пожалуй, они предпочли бы и ещё поменьше минора на моём лице - особенно если он представлялся укором в их адрес. Мне-то и в голову не приходило обвинять их, а между тем мама могла чувствовать себя неуютно: она ведь систематически совала Симку задом под холодную струю. Когда он захворал, старшие то и дело повторяли, что это наверняка кто-то в подъезде пнул его под хвост; однако много лет спустя мама сказала: я всё думаю, он оттого заболел, что мы таскали его в лес зимой, а ведь он теплолюбивое животное. Если сложить первый факт со второй версией, то рисуется такая картина: когда у Симки начал течь гной из-под хвоста, мама испугалась (скорей всего не на уровне сознания), что это из-за неё, и поспешила перенаправить обвинение в сторону злых людей и котовьей судьбы-злодейки, против которой не попрёшь; но впоследствии, забыв отмазку про чужой пинок, помнила лишь свою страшную догадку "хворь-то от холода!". Сказать "…и из-за меня!" и принять полноту вины ей не дают психзащиты, но зато они не препятствуют частично-покаянно-оправдательной трактовке: "он разболелся от зимних прогулок, а мы-то и не думали, что нельзя! - но ничего, зато в лес поездил, хорошо пожил."
Если так, то могу себе представить, сколь их напрягало это несоразмерно тянущееся последствие их оплошности - вновь и вновь наползающая на дочкину физиономию тень ужжастной трагедии, и как хотелось, чтобы Татка наконец прекратила бы выделываться и стала бы прежней безмятежной хохотушкой.
* * * * *
…Надо искать ответы,
Догадываться, гадать.
Мне не вернуться в лето
Никогда, никогда.
(21 января 1976)
Тем временем позади осталось упоительное карнавальное бесчинство в последний предновогодний четверг, долгожданные каникулы настали и им пошёл обратный отсчёт, накатила и миновала заветная колдовская новогодняя ночь, разъехались гости с домашнего праздника; вот уже и первая в этом году встреча с Кирой и погружение в нашу другую жизнь остались во вчера, и я, отходя от звона и блеска, вновь оказалась лицом к лицу с зимой, пустотой утраты и холодом подступающего забвения.
Я не могла сказать, сколько прошло дней, недель - такое чувство, как будто и месяцев - с Симкиной смерти. Как и тогда, когда он пропадал, я ощущала затерянность в космической бездне зимы, но тогда я надеялась, что есть силы, которые помогут его вернуть. И действительно, тогда он вернулся с победой весны! Вернулся как Озирис. А теперь?… кругом сугробы, и даже если бы на снегу остались его следы, их давным-давно бы замело, и занесло бы могилу, если бы она у него была.
Как люди живут в этом мире, как они вообще умудряются сохранять связь и память? Но ведь им удаётся - и я тоже не сдамся так просто. Я люблю лето и сражаюсь с зимой - и ведь не забываю зимой, что лето было, и не теряю надежды, что снова будет! Снова и снова повторяю строки своего любимого Федерико Лорки: "И тополя уходят - // но след их озёрный светел… И мир светляков нахлынет, // и прошлое в нём потонет - // но крохотное сердечко // раскроется на ладони." Смотрю на свою ладонь, сжимая и разжимая её. Я знаю, я знаю - ничто не проходит бесследно. Вот - от той кошачьей схватки, которую я прибежала разнимать, а Симка по ошибке вцепился мне в руку - у меня так и остались рубцы! Пока живу я, на мне хранятся отпечатки его существования!
Ночью мне снится Симка - как будто уже май, и вот он здесь около меня, хотя и исхудавший, болезненный на вид, немного растерянный; но я помню всё что было - и обнимая его понимаю, что на самом деле он не просто болен, а мёртв, и значит пришёл ненадолго; даже если я буду его лечить, так или иначе он опять исчезнет, я опять, опять не смогу его удержать - и горько плачу во сне, и догадываюсь, что это сон, и всё рано пытаюсь его не отпускать, не поддаваясь силе, тянущей меня в явь, прячу лицо в подушку, тщась нырнуть обратно в сон, к нему.
Проснувшись, ощущаю себя совершенно изнемогшей, у меня чувство, что голова не выдержит этого разрывающего напряжения несовместимости ( несовместимости утраты и вины? обыденности жизни и безмерности потери? того что его нет и того что я не могу без него?) и я таки сойду с ума. Не за что ухватиться. Как будто соскальзываю по ледяному склону и не знаю, остановится скольжение или кончится падением.
Затем, как стужа после бури, наступает прозрачность и отрешённость, которая страшит меня более приступов отчаяния: вдруг это начинается оно - забвение, отмирание чувств? Вижу себя и нашу историю как будто со стороны, без затапливающих слёз стыда и горя, и бесстрастно задаюсь вопросом - а что у меня есть, собственно, кроме этих слёз? Имеется ли у меня нечто более существенное, чем сгусток никому не нужной боли? И если да, то как это обозначить в самой себе, как ощутить?
В те годы я была абсолютно неспособна вести дневник, пробовала и бросала: на записи "просто для себя" не хватало драйва, а перед воображаемым "будущим читателем" было ну никак без ужимок, которые меня же и выбешивали при перечитывании. Если я что и могла - так это сочинять стихи, причём не "для чего", а "отчего": спонтанное (но по мере взросления всё более мне необходимое) проявление себя вовне.
Я не знала термина "связь с собой", а если бы и знала, вряд ли поняла бы, как это мне нужно и как важен для этого процесс стихотворчества, в котором я не только выплёскивала чувства, вербализовала размышления и восклицала девизы, но и воспринимала сама себя, была своим слушателем. Тем не менее, выбрав удобный момент, я садилась и, не спеша записывая стихи в специальную тетрадь, обязательно делала к каждому сопроводительный рисунок. Это меня поддерживало, как бы вплетая мои самые запредельные, зашкаливающие состояния в общий строй жизни. Я рисовала, подчиняясь настроению, и могла как мне вздумается подчеркнуть любую грань стиха - выявить глубинную криптограмму смыслов или свести задачу к буквальной иллюстрации.
После 13 декабря в тетради прибавилось с десяток разнокалиберных опусов, пяток новых плюс незафиксированные старые ("подобрать хвосты" к концу года), и ко всем - картинки. У тех стихов, в которых прямо говорилось о нашей катастрофе, тоже были рисунки: сплошь композиции из символов или символичные натюрморты, в детали которых я вкладывала много прилежания - и притом как бы ноль терзавшего меня напряжения. Пролистай я как совершенно посторонний читатель эту тематическую подборку стихотворений, иллюстрированную таким манером - возмутилась бы: очевидно, художник формально подошёл к задаче, не вник не то что в реальную аховую ситуацию, а даже и в смысл написанного автором!
А ведь тот невнимательный неэмпатичный иллюстратор и была я, и "нечуткость" та была неспроста: так проявлял себя растущий внутри разлом, трещина между мной-должной (как я считала "правильно" себя чувствовать) и мной-не-могущей (затопленной горем-виной-безысходностью). Мои стихи были про Симку, но ни в одном из них я не назвала его имя. И ни на одном рисунке его не было, притом что я всегда с лёгкостью изображала его по памяти. Я вообще больше не упоминала кошек в стихах, и даже рисовать их перестала (хотя раньше это делала постоянно).
Воспринимать одновременно оба уровня своего существования ("сейчас хорошо" / "произошла катастрофа") у меня не получалось, соединить их тоже не получалось, поэтому я пребывала попеременно то в состоянии "у меня всё отлично", то в состоянии "я не могу жить".
Вот и в этот день: после написания трёх стихов подряд - про память, хранящуюся лишь в шрамах, и про повторяющийся сон, приводящий меня на грань безумия, и про отрешённое недоумение после отката боли - меня вынесло в "верхний слой", и я скоренько переключилась на сборы к предстоящему радостному мероприятию: ведь сегодня вечером мы с Кирой встречаемся в цирке!
* * *
Далее последовали одно за другим несколько значимых явлений в сфере наших отношений между собой и с альтеррой. В цирке у нас с Кирой произошла бурная разборка, по итогам которой я решилась на новую ступень открытости. Резко-ощутимо забился под пальцами пульс нашей другой жизни, и события в обеих реальностях покатились, убыстряя темп.
Тем временем семья нашей третьей подруги строила интриги и побуждала наших родителей усиливать давление на нас. Вдобавок начиналась каторжная третья четверть.
Не иначе как новая ступень открытости в отношениях позволила мне открыться и самой себе настолько, чтобы ощутить "я не могу ничего - и не хочу ничего" - и рухнув в болезнь, проваляться несколько дней в легитимной (больному извинительно) тоске и апатии. Выплеснуть в стихах, что от всего устала и ничему не верю, а также боль по поводу "ненужных" животных. Про бездомную кошку в стужу и кусочек колбасы около неё, которым откупаются от укоров совести как милостыней поданной нищему. О брошенном на осенней даче коте и хозяине в городе: "У хозяина кошки скребутся на сердце. Почему? - ну подумаешь, бросил кота. Это совесть царапает лапкою дверцу - но за дверью, внутри, пустота." Нарисовала соответствующую иллюстрацию: из-под жизнерадостного детского рисунка "лето-киса-солнышко-дом-труба" выглядывает реалистичное изображение осеннего двора, заколоченного дома и взъерошенного кота, который лежит на мокром крыльце подобрав под себя лапы.
"Васька"
Любимая Симкина поза. Но нет, я не про него писала, не про себя, не про своих взрослых, просто отчего-то накрыло горечью. Наверное, при мысли, что завтра четверг, а я лежу дома и не увижусь с нашими.
В этот день миновал ровно месяц с Симкиной смерти - но я не поняла: я ведь не держала в уме даты.
* * *
В воскресенье приехала Кира! Я поняла, что выздоравливаю! Я написала воинственную песню! (против экспансии "цивилизаторов" - как бы "перелицовку наоборот" визборовского "Мадагаскара") Но главное приобретение дня - знакомство (у нас там, разумеется) с парнем по имени Капитан Орс. Он под видом желающего поступить в ОрТр пробрался в наш лагерь, чтобы отомстить убийце своего друга, укрывшемуся у нас - но узнав что к чему, мстить передумал, а тут его опознали… В общем, он потрясающий! Я сходу прониклась к нему глубокой симпатией. Вот так! жизнь не умирает и зимой! пускай сейчас январь в обоих мирах - весна непременно вернётся, мы дождёмся её - все вместе. (Возвращение весны - любимые с нами - Озирис!)
Мы не разговаривали о Симке в то воскресенье, но много времени спустя оказалось, что памятный день знакомства с Орсом видится Герману всегда на фоне Симкиного присутствия - как если бы кот лежал как обычно рядом на спинке дивана или сидел на подоконнике. (Мы даже специально из-за этого воспоминания перепроверяли даты по дневнику и хронике - убедились, что Симка и Орс не пересекаются, по времени З/з между ними без малого сорок дней! - однако вот.)
* * *
Были слова полны добра:
О том, что давно забыть пора,
О том, что надо уметь забывать,
О том, что надо собой владеть
Даже в самой страшной беде:
Мягки, как тёплое масло, слова…
(20 января 1976)
Ещё через день, под вечер после школы, родители приблизились ко мне с решительным видом. Мама сказала: Таня, мы хотим с тобой серьёзно поговорить. О твоих стихах.
(Даа? - я молча напряглась. Вообще они по своей инициативе о таких материях давненько не говорили: я уже бросила привычку кидаться к ним с каждым новым стихом, а все оценки моих творческих успехов родители по факту передоверили Шефчику и кружку как более компетентным инстанциям. Но свою тетрадь я никогда ни от кого не прятала, ни дома, ни вне дома, ни даже перед гостями, ни даже в школе. На принцип - мало ли что кому понравится и пригодится. )
Мы, сказала мама (отец молча присутствовал за её спиной в знак подтверждения этого "мы"), прочитали твои последние стихи - и нам они очень не нравятся!
(Интересно, какие именно. Последнее - про Мадагаскар. Предпоследнее - про кота на даче. Предпредпоследнее - про то как я болею и мне тошно, в моём обычном стиле, раньше к таким претензий не предъявлялось. Я утвердилась в мысли "будут ругать" и привычно перешла в режим "слушать молча, лицом ничего не выражать, все возражения - про себя".)
И тут началось. Мне сообщили, что я погрязла в выдуманной трагедии, специально себя растравляю, нарочно смакую свои страдания. Вот это вот "наказание или подарок, ну за что же мука мне такая!" Что давно уже пора прекратить всё это вспоминать и бесконечно пережёвывать. Вот это вот "это каждый вечер, каждый вечер"! Что нечего себя держать в искусственном трауре, тем более по такому поводу. Люди умирают - и то ничего! - все окружающие собираются с силами и живут дальше нормальной жизнью. А тут и вообще - кот! Вот это вот "ведь его давным-давно убили"! Убили! Можно подумать, как будто человек близкий! И вообще надо уметь держать себя в руках, нельзя позволять себе вот так распускаться и превращаться в незнамо что, да ещё и на всех давить своим видом! Ещё сколько в жизни предстоит трагедий и смертей, если такое по каждому поводу устраивать, во что ты превратишься? Смотреть стыдно!
Я молчала. Ибо привыкла молчать, молча признавая право старших быть недовольными моими желаниями и моими чувствами, молча подбирая аргументы, что я могла бы сказать, если бы не знала точно, что всё равно они всё вывернут в свою сторону и каким-то образом окажутся правыми, а я виноватой, да ещё и сильней разозлятся, наговорят больше обидного. Посему, повинуясь привычке, спорить даже не затевалась.
Но во мне медленно поднималась та же ярость, что и против похитителей Симки, когда те грозились милицией и врали, что это их кот. Эта ярость не давала мне чувствовать боль от родительских слов, хотя они всё время тыкали в мою рану, в утрату, в вину, и в другой ситуации я бы уже внутренне скорчилась. А тут стояла ровно, проговаривая мысленно: вы что, всерьёз воображаете - вот это, то что я выдерживаю на последнем пределе, я сама себе устроила, для своего развлечения? мне нечем было себя занять, после того как я отдала Симку на смерть, поэтому я нарочно стала видеть сны и плакать в подушку? так бывает? вы из моих стихов вообще не поняли ни-че-го? рассказать простыми словами? а раз не хотите про всё это знать - зачем вообще полезли в мою тетрадь? я вам не читала стихов, чтобы вы меня жалели, я от вас ничего не хочу - так чего вы от меня хотите этой идиотской выволочкой?
Но тут они наконец отвязались от меня. То ли излились и успокоились, то ли не встретили у меня ожидаемой реакции и растерялись. Я и теперь теряюсь в догадках, вспоминая тот разговор: какого они собственно добивались эффекта? Только сбросить фрустрацию за мой счёт? Или хотели чего-то и от меня? Чтобы я осознала, что на самом деле у меня и нет никакой боли, что мне хорошо и прекрасно? Чтобы призналась, что и правда вовсе не страдаю так, как про это пишу, а только играю в это? или попросила извинения, что причинила им моральные неудобства своими стихами? или на будущее закаялась писать стихи про свои реальные чувства? или по крайней мере хорошенько бы их прятала от родителей?
Поняла, теперь буду прятать, решила я. Но вместе с тем, когда ярость утихла, меня качнуло в противоположную сторону и я постаралась оправдать эту бредовую родительскую выходку: наверное они и правда расстроились, внезапно обнаружив что я так горюю, и неловко пытались избавить меня от чрезмерных с их точки зрения страданий? с одной стороны, нелепая затея, ведь они так делают мне только хуже, но с другой стороны, видимо, людям бывает непонятно, как дать близкому помощь? - если даже и друг-ровесник в критический момент не нашёл другого утешения, как сказать "утешения излишни" и повесить трубку - тем более что со взрослых возьмёшь.
Тут же написала стихотворение ещё и про родительское "утешение". Расслабилась. Поэзия - великая сила, да.
* * *
Став в нынешних летах более снисходительной к мотивам ближних, но менее наивной чем в 14, дерзну утверждать: если не получается помочь в горе или "хотел утешить а стало хуже" - это не от неловкости, нет, это от фальши. Хотя её причины могут быть понятны, и мотивы "утешителя" в свою очередь могут быть достойны сочувствия.
Либо этот утешитель перепугался, оказавшись вплотную к чужому страданию, и исподтишка отгородился от него какими-нибудь ритуализованными пассами (в том числе почтительным / скорбным / бережным / по-женски эмпатичным / по-мужски суровым / молитвенно-медитативным или ещё каким-нибудь спасительным для себя молчанием). Либо под видом заботы утешитель пытался помочь себе самому: успокоить свою тревожность, сбросить раздражение, вырубить назойливую "сирену беды", оправдаться в своих глазах, заслониться от беспомощности или вины и так далее. Во всех случаях эффект для утешителя если и достигается, то за счёт горюющего. Никто не виноват, что именно рядом с ним рвануло ВУ чужой трагедии, "учебных тревог" на сей предмет не предусмотрено, каждому из нас приходится ориентироваться на ходу… И всё же - лучше как угодно, только без фальши.
Лучше бы мой ровесник вместо пафосного "жеста молчания" честно дал бы волю растерянности и панике, закричав "Да ты что! ужас какой! Я просто не знаю что тут делать!"- и даже брось он после этих слов трубку, это не подвинуло бы меня так близко к инферно, как в тот вечер.
Лучше бы мои родители вместо "праведного возмущения" прямо признались, что им неудобно, что они недосмотрели за Симкой и недооценили его важность для меня, так что пусть уже я их прощу и придумаю как меня побыстрей развеселить.
В дальнейшем на протяжении моей долгой жизни мне не раз говорили: "понятно, вам жалко ваше животное, но это ваши проблемы", и эта честная констатация - без лицемерных ужимок и без опасливого обесценивания "не стоит так горевать, это же просто кошка" - оставляла куда больше возможности устоять на ногах.
А я знаю теперь: если кто действительно стремится утешить и поддержать, не боясь подставить плечо под чужую боль - тому не помешает неопытность и неумелость. Кире было четырнадцать, дотоле никто рядом с ней не умирал, у неё не водилось ни кошки ни собаки, мы с ней и близки-то были всего ничего - но она приняла моё горе как своё и так нашла слова поддержки.
Озирис
Окончание в следующем посте.
==========================
Оглавление "Трёх Парок" с приложениями - вот здесь.