Опыты альтернативной истории (часть 9)
ГЛАМУРНАЯ КОММУНА
Часть 9 (здесь части 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8 )
Мы немало времени удели разбору достоинств и недостатков пропагандистских киношедевров прошлого, фильмов «Освобождение Европы» и «Децимация».
Но наш рассказ был бы бессмысленным, если мы хотя бы не попытаемся ответить на примитивный вопрос: что это было? Невозможно себе представить, что столько сил и ресурсов было затрачено просто на популяризацию левого искусства. Не считали так и современники, назвав эти ленты «суперпушками коммунистической идеи». Для людей, переживших шок Первой мировой, образ сверх-орудия был очень понятен. Но что же в таком случае было целью этих усилий? К чему стремились те, кто вкладывал огромные средства в этот проект? Что заставляло работать над его реализацией десятки тысяч людей в разных странах? Что должно было произойти в Европе? Беспорядки? Долгосрочное изменение общественного настроения? Мятеж? Революция?
Для того, что бы найти ответ обратимся к воспоминаниям человека, который, быть может, внимательнее других следил за тем, что происходило тогда в Европе и, особенно, во Франции. Думаю, будет не лишним посвятить несколько абзацев описанию его жизненного пути: это поможет чуть лучше понять атмосферу того времени.
Итак. Его звали Александр Кожевников, он был молодым русским иммигрантом, мечтающим получить место преподавателя Сорбонны.
Позднее Кожевников станет известен во Франции под именем Александр Кожев (Kojeve), сделает блестящую карьеру политолога, будет советником трёх французских президентов. Но тогда, в конце 1920-х он был никому не известен, но именно этому человеку пришлось сыграть заметную роль в истории XX века. Занятно, что сам он не был предрасположен к какой-либо общественной активности, о чём и писал в своих мемуарах:
«Я не политик, я «кабинетный учёный» в самом прямом смысле этого слова. Это мой способ существования в мире, я - наблюдатель. Сказанное не значит, что ничто происходящее не способно вызвать во мне никаких эмоций, но вмешательство в события для меня вещь совершенно неестественная, и в этой части я отличаюсь, похоже, от большинства людей. Впервые я задумался об этом моём свойстве ещё в первом классе гимназии. Мы шли с моим одноклассником по аллее какого-то парка, и увидели скарабея, который, не в силах перевернуться на ноги, беспомощно крутился в пыли на дорожке. Мне было жаль жука, я как-то очень остро почувствовал отчаянность и обречённость его положения, но всё происходящее с ним было для меня драмой, уведенной в театре, не в той же мере условной, но в той же мере недоступной для деятельного участия, миром, защищённым от вторжения невидимой линией рампы. Товарищ же мой просто перевернул жука лёгким движением ботинка, вызвав у меня немалое удивление. Я не сдержался и спросил у него: «Как ты это делаешь?». Он, должно быть, принял меня за совершеннейшего идиота и несколько раз переворачивал несчастное насекомое туда-сюда, демонстрируя как именно происходит это действие».
И вот этот-то, по собственному выражению «наблюдатель» на какое-то время оказался в самой гуще европейской и мировой политики. Этому предшествовала дольно долгая история. В 1920 году девятнадцати лет отроду Кожевников покидает СССР, ибо для него как беспартийного, к тому же «представителя эксплуататорских классов» закрыт путь не только к высшему, но и полноценному среднему образованию. Он изучает гуманитарные дисциплины в Гейдельберге и Берлине, становится учеником Карла Ясперса (который будет покровительствовать ему и после окончания обучения).
К 1928-му году Кожевников перебирается во Францию и там некоторое время ищет возможности продолжить свои занятия философией, зарабатывая на жизнь переводами с китайского (который знал в совершенстве).
Быть русским во Франции в то время крайне сложно: благодаря прогрессисткой пропаганде, в белых эмигрантах общество видело военных преступников и подручных «варварского царизма», их не брали на работу, на них не распространялись программы социальной помощи, а с середины двадцатых они стали мишенью для «новых санкюлотов» - отрядов левой молодёжи, терроризировавших «эксплуататоров», «штрейкбрехеров», консервативных священников и активистов правых партий. В те годы едва ли не каждая русская церковь, русский клуб или ресторан подверглись нападению левацких боевиков. Полиция предпочитала не связываться с этими бандами, спуская на тормозах даже дела об убийствах, если они не касались государственных служащих и крупных капиталистов, тем более что значительное число «санкюлотов» были несовершеннолетние, а на них по законам принятым после прихода к власти в 1924-м году «Левого блока», уголовное законодательство не распространялось. Подробнее о жестоких нравах малолетних «красных» можно прочесть в пронзительной автобиографической повести Пьера Трияра «Волчонок».
Сокращалось, как шагреневая кожа, русское культурное пространство во Франции, закрывались газеты и журналы, всё реже выходили книги. Многие из тех русских, кто сумел начать на чужбине своё дело, отказывали в помощи эмигрантским организациям и журналам под давлением деловой среды, те же, кто шёл наперекор этому давлению, странным образом становились жертвой для, вроде бы не связанных не с какими буржуа, «санкюлотов». Теффи запишет в своём дневнике: «Гонения - это просто. Чувствуешь себя кошкой на тающей льдине посреди реки и всё».
Русские эмигранты, которым удавалось скопить дорогу, уезжали: в Штаты, в Английские колонии, в Латинскую Америку, в другие страны, где в цене были их ум, образование, отвага и неприхотливость…
В прочем, французская судьба Кожевникова не была столь уж сурова. Он не походил на типичного «беляка», каким тот рисовался в сознании обывателей - немолодого усача в сапогах и с нагайкой. Александр был относительно молод, европейски образован, приехал из Германии, имел рекомендации немецких профессоров, не был связан ни с какими русскими организациями. И всё же и он был не сразу принят академической средой, в которую так стремился.
«В первую же неделю моего пребывания во Франции я получил приглашение на party от одного преподавателя Сорбонны, которому меня порекомендовал Ясперс.
Там я имел неприятный разговор с крепко выпившим молодым человеком, который пытался выяснить у меня, чем я занимаюсь и каковы мои взгляды.
- Это не ответ "я изучаю Гегеля"! - кричал он. - Ты же русский, и, должно быть, ждёшь когда «bozen’ka» сделает так, что бы вернулся ваш дикий «tzar’»?!
Никто не остановил бузотёра, а хозяину пришлось давать объяснения некоторым гостям, не приглашает ли он к себе "пещерных реакционеров".
Когда вечер был завершен, этот преподаватель сказал мне:
- Не дразните гусей. Что бы натурализоваться в современной Франции, полезно быть хотя бы немого социалистом. И не стесняться это подчёркивать, что бы не говорила гордость».
Так Александр сходу окунулся в атмосферу того времени. Месяц спустя он напишет в своём дневнике:
«Буржуа есть раб, а не господин. Это лучше всего видно сейчас, когда респектабельные буржуазные политики из числа умеренных или даже консерваторов, в один голос требуют реформ трудового законодательства и системы представительной власти. Они не понимают, что даже благотворные меры в нынешней ситуации выглядят, во-первых, как недостаточные, а во-вторых, как вырванные, отвоёванные у власти, т.е. никак способствующие росту её авторитета. Никто не замечает брошенной перчатки, никто не пытается играть с революцией на равных».
Как видим, герой нашего рассказа совсем не чужд левой лексики, к тому же не одинок в своих выводах. Сходные наблюдения находим в мемуарах Анри Юбинеля:
«Я беседовал с одним из моих тогдашних работодателей, который так отозвался о тревожных настроениях некоторых промышленников и финансистов и о планах на сворачивание бизнеса во Франции:
- Не надо бояться слов. Мы боялись слова "левый", но с приходом к власти "Левого блока" мои дела пошли хорошо как никогда. Мы боялись слова "радикал", но спросите любого промышленника: с кем из премьер-министров за последнее время ему легче всего было иметь дело? Почти все назовут Эррио - вождя Радикальной партии. Его, а не Пуанкаре! Почему я должен бояться слова "коммунист"?»
Через 4 месяца после приезда во Францию, Кожевников уже списывался со своими американскими знакомыми, желая получить место в каком-нибудь провинциальном университете. Как пелось в одном эмигрантском романсе «Нет нам места под солнцем парижским»…
Однако судьба распорядилась иначе.
«Последние, как я считал, недели на французской земле я проводил в читальных залах Сорбонны. Я сидел, обложившись книгами на немецком, когда в зал, грохоча по паркету тяжёлыми каблуками туфель, вошла высокая худая женщина. На ней было длинное чёрное платье без рукавов, крупные тонкие руки были отрыты. Худое лицо грубой лепки с впалыми щеками. Большие немного ассиметричные глаза, взгляд дерзкий и надменный. Во всей фигуре, в каждом жесте была какая-то странная угловатость, абсолютно не соответствовавшая моему понятию о женственности, но, тем не менее, как принято говорить «стильная».
Мне показалось, бестактным рассматривать её далее и я вернулся к чтению. Оказалось, в тот момент во всём читальном зале один я интересовался печатным словом. «Это - Блейс! Это точно она!..» - взволнованно зашептались две девицы недалеко от меня, и я снова поднял глаза. Та, кого назвали Блейс, шла прямо между рядами столов. Студенты, сидевшие в зале, не спускали с неё глаз, некоторые пытались её приветствовать, делая неуверенные жесты руками. Полный юноша в очках привстал и начал произносить что-то вроде «Вы меня помните? Я был на митинге…», но Блейс не обратила на него внимания, и он осёкся.
Я продолжил чтение и снова оторвал взгляд от книги только тогда, когда стук каблуков остановился у моего стола. Блейс бесцеремонно перебирала мои книги, я молча следил за этим. Окончив просмотр литературы, она кивнула и произнесла по-французски с английским акцентом.
- Раньше я Вас здесь не видела….»
Это была Джудит Блейс - звезда и кумир парижской левой молодёжи конца двадцатых. По сию пору никто точно не знает, кто она, каково её настоящее имя и откуда она прибыла во Францию. Сама Джуди никогда не высказывалась на эту тему определённо, но как минимум не препятствовала распространению о себе самых фантастических слухов. По наиболее распространённой легенде, она была дочерью американского миллионера, ещё в 14 лет убежала из дома, перебралась в Мексику, где стала любовницей одного из вождей восстания под руководством Эмилияно Сапата, лично расстреливала и пытала офицеров правительственных войск, долго скрывалась и так далее и тому подобное…
Её современные биографы полагают, что родилась она не в США, а в Канаде и многое
указывает на то, что она происходила из семьи скромного почтового служащего Майкла Гаррифилда. По этой версии, в 1917 году тринадцатилетняя Джессика Гаррифилд (таково, как полагают, настоящее имя нашей героини) приезжает к родственникам в Англию, где как надеялся её отец, она сможет получить достойное образование. Сведения о её дальнейшей судьбе неточны и фрагментарны, по одним источникам, она поступает в закрытый пансион и заканчивает его, по другим, после смерти тётки, становиться прислугой в доме полуразорившегося аристократа, за которого выходит замуж и после скорой смерти мужа прибирает к рукам остатки его состояния, по третьим - она становиться женой молодого рабочего, который гибнет в стычке со штрейкбрехерами.
Но, так или иначе, в 1924 году в Париже появляется та, кого будут называть Джудит Блейс. В короткий срок она становиться заметной персоной в среде левых интеллектуалов. Она рисует, ровно настолько, чтобы быть принятой среди художников (впрочем, не всеми, известны уничижительные отзывы Фриды Калло о её работах), изредка публикуется в прогрессистских изданиях с довольно дерзкими и ироничными комментариями, но славы ей это поначалу не приносит. Куда большую известность среди широкой публики получают не её картины и статьи, а её романы с заметными людьми той эпохи Андре Жидом, Морисом Терезом, Мишелем Дюверже….
Парадоксально, но, используя такие приёмы на пути к известности, она в сознании «передовой части общества» становиться эталоном прогрессивной интеллектуалки и символом женской независимости. Давид Куанье в нашумевшей в своё время статье «Невинность должна умереть» сравнит её со «Свободой на баррикадах» с картины Делакруа. Странно, что никто не назвал это сравнение претенциозным или пошлым.
Она быстро становится «законодательницей мод» в самом прямом смысле слова, сначала для самой «продвинутой» молодёжи, а потом и для вполне буржуазных дам, склонных к эпатажу. «Стиль Блейс» - это, прежде всего, мужские костюмы. Нельзя сказать, что женщина в мужском костюме была какой-то новостью для того времени, можно вспомнить хотя бы Сару Бернар, но костюмы Джудит всё же шокировали Париж. В архивах сохранились десятки, если не сотни дневниковых и мемуарных описаний этих костюмов, сделанных её современницами. Как правило, ужасно пошитые, с очень длинными или очень короткими рукавами, мятые или с точащими нитками на ней они выглядели как воплощение дерзкой элегантности. Образ дополняла «гангстерская» шляпа и вульгарная бижутерия.
В сущности, только мир моды и сохранил память о Джудит Блейс. К её манере одеваться возводит изданная в Германии «История мод» целый веер стилей от «офисной элегантности» до панка; журнал «Космополитен» в списке «100 женщин, определивших стиль века» отводит ей символическое 66-е место, американская «Энциклопедия современного искусства» называет Блейс основоположницей эстетики «dirty romanticism» («грязного романтизма», бог знает, что это такое).
Итак, именно с этой женщиной встретился в Сорбонской библиотеке Александр Кожевников в мае 1928 года. Их роман продлится менее года, впрочем, был ли это роман? Кожевников в своих мемуарах чрезвычайно скупо описывает свою личную жизнь. В американском издании его книги есть упоминание о том, что «в соответствии с нравами того времени мы быстро стали близки» и «у меня всегда были поводы для ревности», в других изданиях нет и того. Для Джужит, скорее всего, Александр был чем-то вроде продюсерского проекта «крупный прогрессивный мыслитель». Уже достаточно известная и не нуждающаяся в том, что бы светиться отражённым светом в лучах славы своих любовников, она хотела сама зажигать звёзды. Её пробой пера на этом поприще был Жан Комински, восемнадцатилетний поэт польского происхождения. Но помешанный на кокаине и идее революции в Африке мальчик ей быстро наскучил, и она искала другою «модель».
Так родился персонаж «Александр Кожев», сын в начале века бежавшего от преследований царской власти русского анархиста и дочери офицера английских колониальных войск, философ, который вот-вот обогатит левую мысль невиданными откровениями, тайный агент Коминтерна, находящий в оппозиции к его руководству и прочее и прочее и прочее.
И для «Александра Кожева» раскроются двери богатых гостиных высокопоставленных «меценатов революции» и наркотических притонов, подпольных оружейных мастерских и артистических салонов, борделей для интеллектуальной публики (т.н. «кафе поцелуев») и тайных приютов «красных мистиков». Он увидит табуированное дно парижского андеграунда, где царствовал в то время изуродованный в битвах Первой мировой одноногий трансвестит «Изабелла» и будет собеседником министров и академиков. Он увидит то, что видели очень немногие и больше многих поймёт….
(продолжение следует)
Часть 9 (здесь части 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8 )
Мы немало времени удели разбору достоинств и недостатков пропагандистских киношедевров прошлого, фильмов «Освобождение Европы» и «Децимация».
Но наш рассказ был бы бессмысленным, если мы хотя бы не попытаемся ответить на примитивный вопрос: что это было? Невозможно себе представить, что столько сил и ресурсов было затрачено просто на популяризацию левого искусства. Не считали так и современники, назвав эти ленты «суперпушками коммунистической идеи». Для людей, переживших шок Первой мировой, образ сверх-орудия был очень понятен. Но что же в таком случае было целью этих усилий? К чему стремились те, кто вкладывал огромные средства в этот проект? Что заставляло работать над его реализацией десятки тысяч людей в разных странах? Что должно было произойти в Европе? Беспорядки? Долгосрочное изменение общественного настроения? Мятеж? Революция?
Для того, что бы найти ответ обратимся к воспоминаниям человека, который, быть может, внимательнее других следил за тем, что происходило тогда в Европе и, особенно, во Франции. Думаю, будет не лишним посвятить несколько абзацев описанию его жизненного пути: это поможет чуть лучше понять атмосферу того времени.
Итак. Его звали Александр Кожевников, он был молодым русским иммигрантом, мечтающим получить место преподавателя Сорбонны.
Позднее Кожевников станет известен во Франции под именем Александр Кожев (Kojeve), сделает блестящую карьеру политолога, будет советником трёх французских президентов. Но тогда, в конце 1920-х он был никому не известен, но именно этому человеку пришлось сыграть заметную роль в истории XX века. Занятно, что сам он не был предрасположен к какой-либо общественной активности, о чём и писал в своих мемуарах:
«Я не политик, я «кабинетный учёный» в самом прямом смысле этого слова. Это мой способ существования в мире, я - наблюдатель. Сказанное не значит, что ничто происходящее не способно вызвать во мне никаких эмоций, но вмешательство в события для меня вещь совершенно неестественная, и в этой части я отличаюсь, похоже, от большинства людей. Впервые я задумался об этом моём свойстве ещё в первом классе гимназии. Мы шли с моим одноклассником по аллее какого-то парка, и увидели скарабея, который, не в силах перевернуться на ноги, беспомощно крутился в пыли на дорожке. Мне было жаль жука, я как-то очень остро почувствовал отчаянность и обречённость его положения, но всё происходящее с ним было для меня драмой, уведенной в театре, не в той же мере условной, но в той же мере недоступной для деятельного участия, миром, защищённым от вторжения невидимой линией рампы. Товарищ же мой просто перевернул жука лёгким движением ботинка, вызвав у меня немалое удивление. Я не сдержался и спросил у него: «Как ты это делаешь?». Он, должно быть, принял меня за совершеннейшего идиота и несколько раз переворачивал несчастное насекомое туда-сюда, демонстрируя как именно происходит это действие».
И вот этот-то, по собственному выражению «наблюдатель» на какое-то время оказался в самой гуще европейской и мировой политики. Этому предшествовала дольно долгая история. В 1920 году девятнадцати лет отроду Кожевников покидает СССР, ибо для него как беспартийного, к тому же «представителя эксплуататорских классов» закрыт путь не только к высшему, но и полноценному среднему образованию. Он изучает гуманитарные дисциплины в Гейдельберге и Берлине, становится учеником Карла Ясперса (который будет покровительствовать ему и после окончания обучения).
К 1928-му году Кожевников перебирается во Францию и там некоторое время ищет возможности продолжить свои занятия философией, зарабатывая на жизнь переводами с китайского (который знал в совершенстве).
Быть русским во Франции в то время крайне сложно: благодаря прогрессисткой пропаганде, в белых эмигрантах общество видело военных преступников и подручных «варварского царизма», их не брали на работу, на них не распространялись программы социальной помощи, а с середины двадцатых они стали мишенью для «новых санкюлотов» - отрядов левой молодёжи, терроризировавших «эксплуататоров», «штрейкбрехеров», консервативных священников и активистов правых партий. В те годы едва ли не каждая русская церковь, русский клуб или ресторан подверглись нападению левацких боевиков. Полиция предпочитала не связываться с этими бандами, спуская на тормозах даже дела об убийствах, если они не касались государственных служащих и крупных капиталистов, тем более что значительное число «санкюлотов» были несовершеннолетние, а на них по законам принятым после прихода к власти в 1924-м году «Левого блока», уголовное законодательство не распространялось. Подробнее о жестоких нравах малолетних «красных» можно прочесть в пронзительной автобиографической повести Пьера Трияра «Волчонок».
Сокращалось, как шагреневая кожа, русское культурное пространство во Франции, закрывались газеты и журналы, всё реже выходили книги. Многие из тех русских, кто сумел начать на чужбине своё дело, отказывали в помощи эмигрантским организациям и журналам под давлением деловой среды, те же, кто шёл наперекор этому давлению, странным образом становились жертвой для, вроде бы не связанных не с какими буржуа, «санкюлотов». Теффи запишет в своём дневнике: «Гонения - это просто. Чувствуешь себя кошкой на тающей льдине посреди реки и всё».
Русские эмигранты, которым удавалось скопить дорогу, уезжали: в Штаты, в Английские колонии, в Латинскую Америку, в другие страны, где в цене были их ум, образование, отвага и неприхотливость…
В прочем, французская судьба Кожевникова не была столь уж сурова. Он не походил на типичного «беляка», каким тот рисовался в сознании обывателей - немолодого усача в сапогах и с нагайкой. Александр был относительно молод, европейски образован, приехал из Германии, имел рекомендации немецких профессоров, не был связан ни с какими русскими организациями. И всё же и он был не сразу принят академической средой, в которую так стремился.
«В первую же неделю моего пребывания во Франции я получил приглашение на party от одного преподавателя Сорбонны, которому меня порекомендовал Ясперс.
Там я имел неприятный разговор с крепко выпившим молодым человеком, который пытался выяснить у меня, чем я занимаюсь и каковы мои взгляды.
- Это не ответ "я изучаю Гегеля"! - кричал он. - Ты же русский, и, должно быть, ждёшь когда «bozen’ka» сделает так, что бы вернулся ваш дикий «tzar’»?!
Никто не остановил бузотёра, а хозяину пришлось давать объяснения некоторым гостям, не приглашает ли он к себе "пещерных реакционеров".
Когда вечер был завершен, этот преподаватель сказал мне:
- Не дразните гусей. Что бы натурализоваться в современной Франции, полезно быть хотя бы немого социалистом. И не стесняться это подчёркивать, что бы не говорила гордость».
Так Александр сходу окунулся в атмосферу того времени. Месяц спустя он напишет в своём дневнике:
«Буржуа есть раб, а не господин. Это лучше всего видно сейчас, когда респектабельные буржуазные политики из числа умеренных или даже консерваторов, в один голос требуют реформ трудового законодательства и системы представительной власти. Они не понимают, что даже благотворные меры в нынешней ситуации выглядят, во-первых, как недостаточные, а во-вторых, как вырванные, отвоёванные у власти, т.е. никак способствующие росту её авторитета. Никто не замечает брошенной перчатки, никто не пытается играть с революцией на равных».
Как видим, герой нашего рассказа совсем не чужд левой лексики, к тому же не одинок в своих выводах. Сходные наблюдения находим в мемуарах Анри Юбинеля:
«Я беседовал с одним из моих тогдашних работодателей, который так отозвался о тревожных настроениях некоторых промышленников и финансистов и о планах на сворачивание бизнеса во Франции:
- Не надо бояться слов. Мы боялись слова "левый", но с приходом к власти "Левого блока" мои дела пошли хорошо как никогда. Мы боялись слова "радикал", но спросите любого промышленника: с кем из премьер-министров за последнее время ему легче всего было иметь дело? Почти все назовут Эррио - вождя Радикальной партии. Его, а не Пуанкаре! Почему я должен бояться слова "коммунист"?»
Через 4 месяца после приезда во Францию, Кожевников уже списывался со своими американскими знакомыми, желая получить место в каком-нибудь провинциальном университете. Как пелось в одном эмигрантском романсе «Нет нам места под солнцем парижским»…
Однако судьба распорядилась иначе.
«Последние, как я считал, недели на французской земле я проводил в читальных залах Сорбонны. Я сидел, обложившись книгами на немецком, когда в зал, грохоча по паркету тяжёлыми каблуками туфель, вошла высокая худая женщина. На ней было длинное чёрное платье без рукавов, крупные тонкие руки были отрыты. Худое лицо грубой лепки с впалыми щеками. Большие немного ассиметричные глаза, взгляд дерзкий и надменный. Во всей фигуре, в каждом жесте была какая-то странная угловатость, абсолютно не соответствовавшая моему понятию о женственности, но, тем не менее, как принято говорить «стильная».
Мне показалось, бестактным рассматривать её далее и я вернулся к чтению. Оказалось, в тот момент во всём читальном зале один я интересовался печатным словом. «Это - Блейс! Это точно она!..» - взволнованно зашептались две девицы недалеко от меня, и я снова поднял глаза. Та, кого назвали Блейс, шла прямо между рядами столов. Студенты, сидевшие в зале, не спускали с неё глаз, некоторые пытались её приветствовать, делая неуверенные жесты руками. Полный юноша в очках привстал и начал произносить что-то вроде «Вы меня помните? Я был на митинге…», но Блейс не обратила на него внимания, и он осёкся.
Я продолжил чтение и снова оторвал взгляд от книги только тогда, когда стук каблуков остановился у моего стола. Блейс бесцеремонно перебирала мои книги, я молча следил за этим. Окончив просмотр литературы, она кивнула и произнесла по-французски с английским акцентом.
- Раньше я Вас здесь не видела….»
Это была Джудит Блейс - звезда и кумир парижской левой молодёжи конца двадцатых. По сию пору никто точно не знает, кто она, каково её настоящее имя и откуда она прибыла во Францию. Сама Джуди никогда не высказывалась на эту тему определённо, но как минимум не препятствовала распространению о себе самых фантастических слухов. По наиболее распространённой легенде, она была дочерью американского миллионера, ещё в 14 лет убежала из дома, перебралась в Мексику, где стала любовницей одного из вождей восстания под руководством Эмилияно Сапата, лично расстреливала и пытала офицеров правительственных войск, долго скрывалась и так далее и тому подобное…
Её современные биографы полагают, что родилась она не в США, а в Канаде и многое
указывает на то, что она происходила из семьи скромного почтового служащего Майкла Гаррифилда. По этой версии, в 1917 году тринадцатилетняя Джессика Гаррифилд (таково, как полагают, настоящее имя нашей героини) приезжает к родственникам в Англию, где как надеялся её отец, она сможет получить достойное образование. Сведения о её дальнейшей судьбе неточны и фрагментарны, по одним источникам, она поступает в закрытый пансион и заканчивает его, по другим, после смерти тётки, становиться прислугой в доме полуразорившегося аристократа, за которого выходит замуж и после скорой смерти мужа прибирает к рукам остатки его состояния, по третьим - она становиться женой молодого рабочего, который гибнет в стычке со штрейкбрехерами.
Но, так или иначе, в 1924 году в Париже появляется та, кого будут называть Джудит Блейс. В короткий срок она становиться заметной персоной в среде левых интеллектуалов. Она рисует, ровно настолько, чтобы быть принятой среди художников (впрочем, не всеми, известны уничижительные отзывы Фриды Калло о её работах), изредка публикуется в прогрессистских изданиях с довольно дерзкими и ироничными комментариями, но славы ей это поначалу не приносит. Куда большую известность среди широкой публики получают не её картины и статьи, а её романы с заметными людьми той эпохи Андре Жидом, Морисом Терезом, Мишелем Дюверже….
Парадоксально, но, используя такие приёмы на пути к известности, она в сознании «передовой части общества» становиться эталоном прогрессивной интеллектуалки и символом женской независимости. Давид Куанье в нашумевшей в своё время статье «Невинность должна умереть» сравнит её со «Свободой на баррикадах» с картины Делакруа. Странно, что никто не назвал это сравнение претенциозным или пошлым.
Она быстро становится «законодательницей мод» в самом прямом смысле слова, сначала для самой «продвинутой» молодёжи, а потом и для вполне буржуазных дам, склонных к эпатажу. «Стиль Блейс» - это, прежде всего, мужские костюмы. Нельзя сказать, что женщина в мужском костюме была какой-то новостью для того времени, можно вспомнить хотя бы Сару Бернар, но костюмы Джудит всё же шокировали Париж. В архивах сохранились десятки, если не сотни дневниковых и мемуарных описаний этих костюмов, сделанных её современницами. Как правило, ужасно пошитые, с очень длинными или очень короткими рукавами, мятые или с точащими нитками на ней они выглядели как воплощение дерзкой элегантности. Образ дополняла «гангстерская» шляпа и вульгарная бижутерия.
В сущности, только мир моды и сохранил память о Джудит Блейс. К её манере одеваться возводит изданная в Германии «История мод» целый веер стилей от «офисной элегантности» до панка; журнал «Космополитен» в списке «100 женщин, определивших стиль века» отводит ей символическое 66-е место, американская «Энциклопедия современного искусства» называет Блейс основоположницей эстетики «dirty romanticism» («грязного романтизма», бог знает, что это такое).
Итак, именно с этой женщиной встретился в Сорбонской библиотеке Александр Кожевников в мае 1928 года. Их роман продлится менее года, впрочем, был ли это роман? Кожевников в своих мемуарах чрезвычайно скупо описывает свою личную жизнь. В американском издании его книги есть упоминание о том, что «в соответствии с нравами того времени мы быстро стали близки» и «у меня всегда были поводы для ревности», в других изданиях нет и того. Для Джужит, скорее всего, Александр был чем-то вроде продюсерского проекта «крупный прогрессивный мыслитель». Уже достаточно известная и не нуждающаяся в том, что бы светиться отражённым светом в лучах славы своих любовников, она хотела сама зажигать звёзды. Её пробой пера на этом поприще был Жан Комински, восемнадцатилетний поэт польского происхождения. Но помешанный на кокаине и идее революции в Африке мальчик ей быстро наскучил, и она искала другою «модель».
Так родился персонаж «Александр Кожев», сын в начале века бежавшего от преследований царской власти русского анархиста и дочери офицера английских колониальных войск, философ, который вот-вот обогатит левую мысль невиданными откровениями, тайный агент Коминтерна, находящий в оппозиции к его руководству и прочее и прочее и прочее.
И для «Александра Кожева» раскроются двери богатых гостиных высокопоставленных «меценатов революции» и наркотических притонов, подпольных оружейных мастерских и артистических салонов, борделей для интеллектуальной публики (т.н. «кафе поцелуев») и тайных приютов «красных мистиков». Он увидит табуированное дно парижского андеграунда, где царствовал в то время изуродованный в битвах Первой мировой одноногий трансвестит «Изабелла» и будет собеседником министров и академиков. Он увидит то, что видели очень немногие и больше многих поймёт….
(продолжение следует)