День 3. Утро в сосновом лесу (3/4)
Начало
Продолжение
* * *
Каждое утро за моим окном туман.
Я просыпаюсь, открываю… нет, продираю глаза и гляжу в окно. Боже мой, опятьтуман. Можно проглядеть все глаза - не увидишь ничего, кроме беспросветной светло-серой мути. Если скосить глаза в другую сторону, то увидишь на стене репродукцию картины Шишкина - почти все, что осталось от прошлой жизни, от детства. Значит, я все еще не ослепла. Значит, за окном действительно туман. И больше ничего. И так каждый день.
Читала недавно про туман у Стивена Кинга. Иногда было даже почти страшно.
Впрочем, если проснуться под вечер, то немного легче. Туман не так заметен. Правда, Петрович пугает, что если спать на закате, потом будет болеть голова. Лучше б он сказал, от чего она перестанет болеть. А еще лучше он бы сейчас пришел. Ага, помечтай. Хотеть не вредно, вредно не хотеть. Не придет он. Ни сейчас не придет, ни днем. И вечером, наверно, тоже. Нет, придет. Только не он. Самойленко придет, и Алешка придет. И будут сидеть и пикироваться, в каждую минуту готовые насмерть сцепиться рогами, как лоси на токовище. Но у лосей для этого дела сезон есть, гон называется. И гоняют они друг друга. Или гонят. Гонцы, блин, из Пизы. А эти два чудака в состоянии постоянного кеммера*) гоняют друг друга каждый раз, как у меня встретятся. Причем что интересно: когда меня нет - у них отношения прямо хоть куда, друзья, что называется, не разлей вода. Но стоит им собраться у меня - все, хана, у лосей начинается гон. Но что в этой истории самое интересное - они, не сговариваясь, собираются у меня практически одновременно. Стоит появиться одному - засекай по часам, через полчаса максимум на пороге и второй. Фантастика ненаучная. Правда, когда они приходят, все хоть какое-то развлечение. А так - тоска смертная. Каждый день одно и то же, каждое утро. И так изо дня в день. Прямо - стена, за головой - еще одна. Слева - тоже стена. Но там хоть есть мишки на лесоповале. Справа - окно. За окном - туман. А за туманом - «а я еду за туманом»… А я одна. Всегда. Особенно теперь. С парнями по-людски познакомиться не могу. Может, правда, сплошь такие парни попадаются, что им уже на втором (как максимум) свидании приходят в голову эротические мысли в отношении меня. А по условиям договора им открытым текстом рассказать-то ничего и нельзя (бабуле я тогда так ничего и не рассказала, не сдержала свое обещание. Совестно. Хотя она, кажется, сама догадалась про все или почти про все. Но ни слова на эту тему не сказала, как будто и не было ничего). Вот так и живу. Лучше сказать, существую. Хотя… Выбор сама делала. Да и личное бессмертие за простюльку на дороге не валяется.
Иногда становится просто невыносимо. В телике - сплошная тупость, сериалы одни, один за одним. В книжках - тоже все время одно и то же. Целая библиотека в родительской комнате, а почитать нечего. Дел серьезных никаких нет, в вузе учеба - синекура, ненапряжная до отвращения. Бабуля иногда звякнет из Вены (она там который месяц здоровье поправляет), проконтролирует меня и все. Находиться в четырех стенах больше не можешь. Тогда идешь на улицу и бродишь до упора или пока ноги не отвалятся. Все-таки есть что-то здоровское в том, чтобы просто бродить по улицам и глазеть на все подряд. Вот, например, люди. Нет, о людях я пока не хочу говорить. Не хочу или не могу - какая разница? Нет, есть разница. Впрочем, плевать. Не суть. Предметы тоже очень интересный объект для моего досужего разглядывания. Вот, например, светофор. Я люблю наблюдать за работой светофора.
Совсем простая штука - этот светофор. Три лампочки с цветными стеклышками и реле времени. И когда подходишь к нему издалека, бездумно, то ничего и не увидишь. Но попробуй выйти из этого бесконечного людского потока, остановись, замри, выдохни, вдохни и задержи дыхание на мгновение, закрой на секунду глаза. Тут же открой и посмотри на весь мир чуть-чуть другими глазами, посмотри непредвзято на все, что видел сотни, тысячи раз и пойми, как много ты не видел, сколького ты не заметил за все эти годы совершенно бессмысленной беготни. И вдруг ты увидишь светофор. И поймешь, что этот светофор - это тебе не просто так, не какая-то ерунда. Алешка бы сказал так: «светофор - это, братцы, штука прямо-таки дзенская, иначе и не скажешь».
Когда он смотрит на нас своим нижним, зеленым глазом, он равнодушен, благодушен и благостен. Он смотрит вдаль, в себя и в бесконечность. Его как бы и не замечаешь, он сливается с листвой и выглядывает снисходительно и безоблачно. Но тот, кто проник в его суть, тот знает, что его благорасположение легковесно и недолговечно. Хоть у индусов кали-юга и короче всех остальных, но она приходит в свой срок, и никто не в силах остановить или отдалить ее наступление. Так и у маленького рукотворного светофора никакая земная сила неспособна отвратить окончание времени зеленого. Все бегут-бегут-бегут, а он горит. А время идет себе, идет. Время все это время истекало, истекало, и, наконец, истекло. Время выходит и гаснет свет за зеленым стеклом. Но гаснет он не просто так. Он гаснет, чтобы уступить вахту горения своему старшему желтому брату.
Бедняга, вечно и безуспешно тщится он подружить своих братьев, между красным и зеленым, как между молотом и наковальней. О, он ни холоден, ни горяч . Он и нашим, и вашим, и никому. Когда он загорается после зеленого - он сам как зеленый, когда после красного - его вообще не воспринимают всерьез: так, недоразумение непонятного цвета. Иногда бредешь себе домой в ночи, и видишь, как безумный тик овладевает его желтым тигриным глазом и тогда он моргает, как бы спрашивая: «где все? и где я?». Ветреный и непостоянный, ему быстро прискучивает эта игра и он, подмигнув незаметно для пешеходов, уступает дежурство самому старшему из троих братьев, красному.
Тогда словно загипнотизированные, не в силах вынести тяжелого взгляда этого красного глаза, машины на дороге послушно замирают и, как тигры у ног дрессировщика, смирно садятся у его единственной ноги, притаив в своей железной грудной клетке немолчное бензиновое сердце.
* * *
Но вот кто мне скажет, с какой такой пьяной радости я то и дело Алешку поминаю? Даже не знаю сама. Просто хороший парень, ничего особенного. Правда, иногда происходят со мной совсем фантастические вещи и связаны они по преимуществу именно с ним. Скажем, вот.
Как-то раз, в позапрошлом, что ли, году, Алешка принес мне не то фотографию, не то открытку. По своему обыкновению, жутко гримасничая, он что-то начал мне про нее объяснять, дико путаясь в им же придуманных терминах. Стыдно признаться, но не хватает у меня ни терпения, ни ума слушать его рассказки. К тому же он всегда начинает настолько издалека, что под конец начисто забывает, об чем, собственно, шла речь. Шибко умный, наверное. Ладно, я сейчас не об нем.
Ну посмотрела я эту открытку. Ничего особенного, если честно. Окрестности центра нашего родного города. Ну разве что ракурс непривычный - с высоты птичьего полета. Кстати, в таком ракурсе я наблюдала Париж. Жалко, только в книжке. Книжку мне предки (то есть родители, ну вы поняли?) прислали, называется «Парис Вуду Съел». Только обычно, показывая разные картинки, он (это я уже опять про Алешку) обсуждал какие-то художественные достоинства, композицию и прочее. А тут с чего-то пустился в философию, поминал всуе квантовую теорию поля и т.д., и т.п. Короче, задницей вертел, как это называет Вадик. Я тогда так и не въехала, что особенного в той карточке. Решила, Алешка опять собирается умом тронуться. У него это регулярно происходит. На почве несчастных любовей. Или любвей? Ладно, не суть важно. В общем, так. Раз в несколько месяцев на него снисходит благословение. Или, вернее, харизма. Благодать. И он влюбляется. Влюбляется он, надо сказать, красиво. Когда он влюбляется - всем вокруг жить становится лучше, жить становится веселее. Как будто рядышком с тобой лампочка включается, и все время норовит ненароком осветить и обогреть. Да, хорошо сказано - лампочка. Он и так рыженький, а когда влюбляется - становится просто огненного цвета. И тут уж держись, хозяйские горшки! Цветы охапками, ночные бдения под окном у его очередной Дульцинеи, стихи начинает писать, иногда даже песенки сочиняет. Ничего так песенки, прикольные. Можно под настроение послушать. И чем, вы думаете, все это заканчивается? Впоследствии эта Дульцинея оказывается феноменальной стервой. У нас его даже одно время так и прозвали: «стервятник», потому что «питается исключительно стервами, любимая колбаса - стервелат». И тогда начинается обратный процесс. Он хиреет, худеет, бледнеет и покрывается плесенью. Заодно трогается рассудком. Вот я и в тот раз решила, что у него очередной приступ ипохондрии на почве несчастной любви. Да, извиняюсь, я забыла о карточке…
Потом уже, спустя… месяца три, наверно… в общем, не суть. Вспомнила я про ту открытку и наконец-то поняла, что меня тогда напрягало. И сейчас она, как только глаза закрою, встает перед глазами по первому требованию. Нет, в это просто трудно поверить. С виду - так и вправду ничего особенного. А вот если приглядеться внимательнее, то видно: большое здание нашего медицинского института подробно освещено ярким солнышком, стоящим строго на севере. Все крупные детали здания хорошо видны, лепнина эта аляповатая эпохи сталинского конструктивизма. Все видно - и улицу, и другие дома рядом с институтом, и машинки, и людишек. И все честно отбрасывают тень как положено, строго на юг. Как же так, думаю, не может же такого быть! Вспомнила, Алешка мне ее тогда же и задарил, а я её засунула в книжку. Даже помню, в какую - в Гумилева, как раз на ту страницу, где жирафа изыскивают. Кинулась - нет. Гумилев есть и жираф бродит в окрестностях Чада. А фотки - нет, как и не было. Все свои полки прошерстила, все книжки перетрясла. Несколько дней трясла. Нашла много чего интересного, еще со школы, витьковские любовные записки, свои шестнадцатилетние «мудрые» мысли, очешник с самойленковскими темными очками (классные такие очки, за полсотни баксов, мне подходят просто идеально, помню, Вадик еще сильно обиделся, что я их потеряла - ан нет, оказывается, вовсе не потеряла, надо будет при случае отдать), швейцарский ножичек Петровича (после какой-то большой пьянки он оказался у меня в сумочке, а отдавать такую классную вещь жаба задушила, а потом забылось, а Петрович так его жалел, думал, по пьяни посеял, надо будет отдать, что ли), самодеятельная эротическая (вернее сказать, порнографическая) фотография Алешки, с огромным трудом и риском украденная у него Люськой-личностью, а мной - у нее. Опять записки, выписки, колода невероятно брехучих гадальных карт, тетрадь со стихами, передаваемая по наследству - от бабушки маме, от мамы мне (Асадов, Мартынов и прочие такие авторы), и так далее. Словом, нашла до фига чего, и даже больше. Только той фантастической фотки уже не было нигде. Мне, помнится, тогда подумалось, что фотка та была виртуальная, и в реальности ее больше не существует. Как знать, как знать.
Да, чуть не забыла. Когда я вскоре после дарения показала таинственную ту фотографию Самойленко, то он дал ей совершенно реалистичное объяснение. У Алешки был друг - то ли одноклассник, то ли одногруппник, то ли и то и другое. Так вот этот самый друг после окончания универа уехал по приглашению работать в забугорье, прямиком в Штаты, в настоящий Сан-Франциско, который он сам уменьшительно звал Фриско, будто хиппи какой. И работает он в какой-то конторе, занимающейся компьютерным моделированием на потребу Голливуду. А техника у них там сами можете представить, какая. Вот, предположил Вадик, он по памяти (или по фотографии) нарисовал в какой-нибудь «3D-Студии» наш центр города, и оцифровал, а при оцифровке свет поставил по приколу на севере. Версия, прямо скажем, более чем вероятная. Два только минуса. Первое. Если бы это была такая откровенная фальсификация, о которой, к тому же, Лешка знал, зачем он с таким восторгом рассказывал мне о ней? И второе. Как раз перед этим Самойленко прочитал пелевинское «Generation П», и сам мне признался, что находится от прочитанного под изрядным впечатлением. Так что компьютерная версия все-таки кажется мне сомнительной. Если честно, мне больше нравится объяснение Петровича (я ему тоже показывала открытку). Петрович, замечу, реалист не меньший, чем Вадик. И он придумал, что эта карточка изображает вовсе не наш город, а совсем наоборот: город где-то в совершенно южном полушарии, который по иронии судьбы (или по каким другим, более прозрачным и прозаичным причинам) в данном квартале в точности повторяет архитектуру квартала вокруг нашего мединститута. Конечно, у этой версии тоже можно найти недостатки. Но мне она нравится. Немножко жаль, что я так и не поняла и не запомнила лешкину версию. Ладно, не суть важно. Чего уж теперь-то вспоминать.
* * *
А однажды я проснулась и поняла: что-то не то. Какая-то фигня произошла в окружающем меня пространстве. Первая мысль, кстати, была, что будто бы я померла во сне и это душа моя отлетающая такую разительную перемену в своем состоянии никак еще не может осознать. Вылезла я из своей узкой девичьей постели, подошла к окну и обомлела: никакого тумана в помине не было.
Но было кое-что взамен. Был снег. И этот безумный трехдневный снегопад я запомню, наверно, навсегда. Сначала я просто глазела из окна. Потом поняла, что надо бы вылезать из дому и ехать в институт. Потом поняла, что с таким снегопадом до института я буду добираться до завтрашнего утра и плюнула. И вы не осуждайте меня! А вы бы поехали из-за одной-единственной пары через весь город, когда в нормальную-то погоду на дорогу в одну сторону тратится полтора часа? Но на третий день я все-таки вылезла из дому - прогуляться по сугробам. Да и надо было хоть какого-нибудь винца прикупить. Нам, бессмертным, такие мелочи как юбилей, конечно, глубоко по фигу. Но вдруг заявится кто-нибудь из тех, кто все-таки помнит про мой день рождения - надо будет проставиться, как порядочной новорожденной.
…А снег, доложу я вам, все шел.
Он шел неторопливо и участливо, спокойно и размеренно, уютными крупными хлопьями, но не останавливался ни на минуту все трое суток, и это просто убивало. Он падал и падал, на шапки и волосы, на трамвайные и телеграфные провода, на крыши и деревья, прямо в непрестанно дымящие трубы заводов и в гробы тех, кого все-таки решились хоронить в эти три дня.
Я шла, завернувшись в свой сверх-теплый и сверх-уютный адидасовский анорак, не продуваемый никакими ветрами. Несильный ветер поддувал мне в попу и проносил мимо меня снежинки, и я который раз вспомнила, как однажды зимой в степи под Элистой видела снег, летевший совершенно горизонтально и не ложившийся на землю. Картинка почти мистическая. Ладно, впрочем, не суть важно.
Вдруг мне на нос упала снежинка. Я подняла голову и посмотрела наверх. Гляди-ка ты! Да ну, не может быть! Нет, правда, небо чистое. Это была последняя снежинка снегопада.
Знаете, никогда еще я не видала таких красивых небес, как в этом году. Вот именно, что не «неба», а именно «небес». Может, не замечала. Может, не смотрела. Может, климат поменялся. Может, внутри меня что-то такое сработало, что замечать стала. Причем из окна всей красоты не увидишь, нет. Надо выходить, и выходить куда-нибудь туда, где поменьше машин, домов, деревьев. И тогда ты увидишь его - Небо. И когда ты его увидишь, и подышишь им, как будто оно рядом, как будто ты вровень с ним, когда ты поднимешь руку и сможешь, дурачась, играть облаками, как пеной в ванне, когда потеряется разница, кто где - небо отражается в твоих глазах, или ты отражаешься в небесной глади… И вот когда ты увидишь его и насмотришься, надышишься, наиграешься, наотражаешься всласть - вот тут-то ты и поймешь: ой, не к добру это все, ей-ей, не к добру. Не иначе, развязка уж близка. В смысле, конец. В смысле, век уж твой измерен. Вот тебе и все.
Вот и скажите мне теперь, откуда у меня, бессмертной, такие мысли берутся? Что, дескать, конец мой близок. Вот загадка. Впрочем, есть и отгадка. Какое-то перерождение меня, видимо, все же ждет. «То, что гусеница называет концом света, Мастер называет бабочкой».
Я еще немного посмотрела вверх. Красиво. Небо - небо! - оно ведь и мой Буонаротти тоже. Потом думаю себе: что же это я, как дура, посреди улицы стою с задранной башкой и пялюсь? Не стала я пугать прохожих, отвела глаза. Дай-ка, думаю, лучше на людей посмотрю. На разных людей, ну настолько разных… Неповторимых и удивительных. Один из них шел прямо на меня, неумело пряча смущенную улыбку и держа в руках большой букет изумительно красивых цветов. Угадайте, кто это был?
____________________
*) У.леГУИН, "Жалкая пародия на Левую Руку Тьмы"
>>> 2B ended. Just happyended>>>
Продолжение
* * *
Каждое утро за моим окном туман.
Я просыпаюсь, открываю… нет, продираю глаза и гляжу в окно. Боже мой, опятьтуман. Можно проглядеть все глаза - не увидишь ничего, кроме беспросветной светло-серой мути. Если скосить глаза в другую сторону, то увидишь на стене репродукцию картины Шишкина - почти все, что осталось от прошлой жизни, от детства. Значит, я все еще не ослепла. Значит, за окном действительно туман. И больше ничего. И так каждый день.
Читала недавно про туман у Стивена Кинга. Иногда было даже почти страшно.
Впрочем, если проснуться под вечер, то немного легче. Туман не так заметен. Правда, Петрович пугает, что если спать на закате, потом будет болеть голова. Лучше б он сказал, от чего она перестанет болеть. А еще лучше он бы сейчас пришел. Ага, помечтай. Хотеть не вредно, вредно не хотеть. Не придет он. Ни сейчас не придет, ни днем. И вечером, наверно, тоже. Нет, придет. Только не он. Самойленко придет, и Алешка придет. И будут сидеть и пикироваться, в каждую минуту готовые насмерть сцепиться рогами, как лоси на токовище. Но у лосей для этого дела сезон есть, гон называется. И гоняют они друг друга. Или гонят. Гонцы, блин, из Пизы. А эти два чудака в состоянии постоянного кеммера*) гоняют друг друга каждый раз, как у меня встретятся. Причем что интересно: когда меня нет - у них отношения прямо хоть куда, друзья, что называется, не разлей вода. Но стоит им собраться у меня - все, хана, у лосей начинается гон. Но что в этой истории самое интересное - они, не сговариваясь, собираются у меня практически одновременно. Стоит появиться одному - засекай по часам, через полчаса максимум на пороге и второй. Фантастика ненаучная. Правда, когда они приходят, все хоть какое-то развлечение. А так - тоска смертная. Каждый день одно и то же, каждое утро. И так изо дня в день. Прямо - стена, за головой - еще одна. Слева - тоже стена. Но там хоть есть мишки на лесоповале. Справа - окно. За окном - туман. А за туманом - «а я еду за туманом»… А я одна. Всегда. Особенно теперь. С парнями по-людски познакомиться не могу. Может, правда, сплошь такие парни попадаются, что им уже на втором (как максимум) свидании приходят в голову эротические мысли в отношении меня. А по условиям договора им открытым текстом рассказать-то ничего и нельзя (бабуле я тогда так ничего и не рассказала, не сдержала свое обещание. Совестно. Хотя она, кажется, сама догадалась про все или почти про все. Но ни слова на эту тему не сказала, как будто и не было ничего). Вот так и живу. Лучше сказать, существую. Хотя… Выбор сама делала. Да и личное бессмертие за простюльку на дороге не валяется.
Иногда становится просто невыносимо. В телике - сплошная тупость, сериалы одни, один за одним. В книжках - тоже все время одно и то же. Целая библиотека в родительской комнате, а почитать нечего. Дел серьезных никаких нет, в вузе учеба - синекура, ненапряжная до отвращения. Бабуля иногда звякнет из Вены (она там который месяц здоровье поправляет), проконтролирует меня и все. Находиться в четырех стенах больше не можешь. Тогда идешь на улицу и бродишь до упора или пока ноги не отвалятся. Все-таки есть что-то здоровское в том, чтобы просто бродить по улицам и глазеть на все подряд. Вот, например, люди. Нет, о людях я пока не хочу говорить. Не хочу или не могу - какая разница? Нет, есть разница. Впрочем, плевать. Не суть. Предметы тоже очень интересный объект для моего досужего разглядывания. Вот, например, светофор. Я люблю наблюдать за работой светофора.
Совсем простая штука - этот светофор. Три лампочки с цветными стеклышками и реле времени. И когда подходишь к нему издалека, бездумно, то ничего и не увидишь. Но попробуй выйти из этого бесконечного людского потока, остановись, замри, выдохни, вдохни и задержи дыхание на мгновение, закрой на секунду глаза. Тут же открой и посмотри на весь мир чуть-чуть другими глазами, посмотри непредвзято на все, что видел сотни, тысячи раз и пойми, как много ты не видел, сколького ты не заметил за все эти годы совершенно бессмысленной беготни. И вдруг ты увидишь светофор. И поймешь, что этот светофор - это тебе не просто так, не какая-то ерунда. Алешка бы сказал так: «светофор - это, братцы, штука прямо-таки дзенская, иначе и не скажешь».
Когда он смотрит на нас своим нижним, зеленым глазом, он равнодушен, благодушен и благостен. Он смотрит вдаль, в себя и в бесконечность. Его как бы и не замечаешь, он сливается с листвой и выглядывает снисходительно и безоблачно. Но тот, кто проник в его суть, тот знает, что его благорасположение легковесно и недолговечно. Хоть у индусов кали-юга и короче всех остальных, но она приходит в свой срок, и никто не в силах остановить или отдалить ее наступление. Так и у маленького рукотворного светофора никакая земная сила неспособна отвратить окончание времени зеленого. Все бегут-бегут-бегут, а он горит. А время идет себе, идет. Время все это время истекало, истекало, и, наконец, истекло. Время выходит и гаснет свет за зеленым стеклом. Но гаснет он не просто так. Он гаснет, чтобы уступить вахту горения своему старшему желтому брату.
Бедняга, вечно и безуспешно тщится он подружить своих братьев, между красным и зеленым, как между молотом и наковальней. О, он ни холоден, ни горяч . Он и нашим, и вашим, и никому. Когда он загорается после зеленого - он сам как зеленый, когда после красного - его вообще не воспринимают всерьез: так, недоразумение непонятного цвета. Иногда бредешь себе домой в ночи, и видишь, как безумный тик овладевает его желтым тигриным глазом и тогда он моргает, как бы спрашивая: «где все? и где я?». Ветреный и непостоянный, ему быстро прискучивает эта игра и он, подмигнув незаметно для пешеходов, уступает дежурство самому старшему из троих братьев, красному.
Тогда словно загипнотизированные, не в силах вынести тяжелого взгляда этого красного глаза, машины на дороге послушно замирают и, как тигры у ног дрессировщика, смирно садятся у его единственной ноги, притаив в своей железной грудной клетке немолчное бензиновое сердце.
* * *
Но вот кто мне скажет, с какой такой пьяной радости я то и дело Алешку поминаю? Даже не знаю сама. Просто хороший парень, ничего особенного. Правда, иногда происходят со мной совсем фантастические вещи и связаны они по преимуществу именно с ним. Скажем, вот.
Как-то раз, в позапрошлом, что ли, году, Алешка принес мне не то фотографию, не то открытку. По своему обыкновению, жутко гримасничая, он что-то начал мне про нее объяснять, дико путаясь в им же придуманных терминах. Стыдно признаться, но не хватает у меня ни терпения, ни ума слушать его рассказки. К тому же он всегда начинает настолько издалека, что под конец начисто забывает, об чем, собственно, шла речь. Шибко умный, наверное. Ладно, я сейчас не об нем.
Ну посмотрела я эту открытку. Ничего особенного, если честно. Окрестности центра нашего родного города. Ну разве что ракурс непривычный - с высоты птичьего полета. Кстати, в таком ракурсе я наблюдала Париж. Жалко, только в книжке. Книжку мне предки (то есть родители, ну вы поняли?) прислали, называется «Парис Вуду Съел». Только обычно, показывая разные картинки, он (это я уже опять про Алешку) обсуждал какие-то художественные достоинства, композицию и прочее. А тут с чего-то пустился в философию, поминал всуе квантовую теорию поля и т.д., и т.п. Короче, задницей вертел, как это называет Вадик. Я тогда так и не въехала, что особенного в той карточке. Решила, Алешка опять собирается умом тронуться. У него это регулярно происходит. На почве несчастных любовей. Или любвей? Ладно, не суть важно. В общем, так. Раз в несколько месяцев на него снисходит благословение. Или, вернее, харизма. Благодать. И он влюбляется. Влюбляется он, надо сказать, красиво. Когда он влюбляется - всем вокруг жить становится лучше, жить становится веселее. Как будто рядышком с тобой лампочка включается, и все время норовит ненароком осветить и обогреть. Да, хорошо сказано - лампочка. Он и так рыженький, а когда влюбляется - становится просто огненного цвета. И тут уж держись, хозяйские горшки! Цветы охапками, ночные бдения под окном у его очередной Дульцинеи, стихи начинает писать, иногда даже песенки сочиняет. Ничего так песенки, прикольные. Можно под настроение послушать. И чем, вы думаете, все это заканчивается? Впоследствии эта Дульцинея оказывается феноменальной стервой. У нас его даже одно время так и прозвали: «стервятник», потому что «питается исключительно стервами, любимая колбаса - стервелат». И тогда начинается обратный процесс. Он хиреет, худеет, бледнеет и покрывается плесенью. Заодно трогается рассудком. Вот я и в тот раз решила, что у него очередной приступ ипохондрии на почве несчастной любви. Да, извиняюсь, я забыла о карточке…
Потом уже, спустя… месяца три, наверно… в общем, не суть. Вспомнила я про ту открытку и наконец-то поняла, что меня тогда напрягало. И сейчас она, как только глаза закрою, встает перед глазами по первому требованию. Нет, в это просто трудно поверить. С виду - так и вправду ничего особенного. А вот если приглядеться внимательнее, то видно: большое здание нашего медицинского института подробно освещено ярким солнышком, стоящим строго на севере. Все крупные детали здания хорошо видны, лепнина эта аляповатая эпохи сталинского конструктивизма. Все видно - и улицу, и другие дома рядом с институтом, и машинки, и людишек. И все честно отбрасывают тень как положено, строго на юг. Как же так, думаю, не может же такого быть! Вспомнила, Алешка мне ее тогда же и задарил, а я её засунула в книжку. Даже помню, в какую - в Гумилева, как раз на ту страницу, где жирафа изыскивают. Кинулась - нет. Гумилев есть и жираф бродит в окрестностях Чада. А фотки - нет, как и не было. Все свои полки прошерстила, все книжки перетрясла. Несколько дней трясла. Нашла много чего интересного, еще со школы, витьковские любовные записки, свои шестнадцатилетние «мудрые» мысли, очешник с самойленковскими темными очками (классные такие очки, за полсотни баксов, мне подходят просто идеально, помню, Вадик еще сильно обиделся, что я их потеряла - ан нет, оказывается, вовсе не потеряла, надо будет при случае отдать), швейцарский ножичек Петровича (после какой-то большой пьянки он оказался у меня в сумочке, а отдавать такую классную вещь жаба задушила, а потом забылось, а Петрович так его жалел, думал, по пьяни посеял, надо будет отдать, что ли), самодеятельная эротическая (вернее сказать, порнографическая) фотография Алешки, с огромным трудом и риском украденная у него Люськой-личностью, а мной - у нее. Опять записки, выписки, колода невероятно брехучих гадальных карт, тетрадь со стихами, передаваемая по наследству - от бабушки маме, от мамы мне (Асадов, Мартынов и прочие такие авторы), и так далее. Словом, нашла до фига чего, и даже больше. Только той фантастической фотки уже не было нигде. Мне, помнится, тогда подумалось, что фотка та была виртуальная, и в реальности ее больше не существует. Как знать, как знать.
Да, чуть не забыла. Когда я вскоре после дарения показала таинственную ту фотографию Самойленко, то он дал ей совершенно реалистичное объяснение. У Алешки был друг - то ли одноклассник, то ли одногруппник, то ли и то и другое. Так вот этот самый друг после окончания универа уехал по приглашению работать в забугорье, прямиком в Штаты, в настоящий Сан-Франциско, который он сам уменьшительно звал Фриско, будто хиппи какой. И работает он в какой-то конторе, занимающейся компьютерным моделированием на потребу Голливуду. А техника у них там сами можете представить, какая. Вот, предположил Вадик, он по памяти (или по фотографии) нарисовал в какой-нибудь «3D-Студии» наш центр города, и оцифровал, а при оцифровке свет поставил по приколу на севере. Версия, прямо скажем, более чем вероятная. Два только минуса. Первое. Если бы это была такая откровенная фальсификация, о которой, к тому же, Лешка знал, зачем он с таким восторгом рассказывал мне о ней? И второе. Как раз перед этим Самойленко прочитал пелевинское «Generation П», и сам мне признался, что находится от прочитанного под изрядным впечатлением. Так что компьютерная версия все-таки кажется мне сомнительной. Если честно, мне больше нравится объяснение Петровича (я ему тоже показывала открытку). Петрович, замечу, реалист не меньший, чем Вадик. И он придумал, что эта карточка изображает вовсе не наш город, а совсем наоборот: город где-то в совершенно южном полушарии, который по иронии судьбы (или по каким другим, более прозрачным и прозаичным причинам) в данном квартале в точности повторяет архитектуру квартала вокруг нашего мединститута. Конечно, у этой версии тоже можно найти недостатки. Но мне она нравится. Немножко жаль, что я так и не поняла и не запомнила лешкину версию. Ладно, не суть важно. Чего уж теперь-то вспоминать.
* * *
А однажды я проснулась и поняла: что-то не то. Какая-то фигня произошла в окружающем меня пространстве. Первая мысль, кстати, была, что будто бы я померла во сне и это душа моя отлетающая такую разительную перемену в своем состоянии никак еще не может осознать. Вылезла я из своей узкой девичьей постели, подошла к окну и обомлела: никакого тумана в помине не было.
Но было кое-что взамен. Был снег. И этот безумный трехдневный снегопад я запомню, наверно, навсегда. Сначала я просто глазела из окна. Потом поняла, что надо бы вылезать из дому и ехать в институт. Потом поняла, что с таким снегопадом до института я буду добираться до завтрашнего утра и плюнула. И вы не осуждайте меня! А вы бы поехали из-за одной-единственной пары через весь город, когда в нормальную-то погоду на дорогу в одну сторону тратится полтора часа? Но на третий день я все-таки вылезла из дому - прогуляться по сугробам. Да и надо было хоть какого-нибудь винца прикупить. Нам, бессмертным, такие мелочи как юбилей, конечно, глубоко по фигу. Но вдруг заявится кто-нибудь из тех, кто все-таки помнит про мой день рождения - надо будет проставиться, как порядочной новорожденной.
…А снег, доложу я вам, все шел.
Он шел неторопливо и участливо, спокойно и размеренно, уютными крупными хлопьями, но не останавливался ни на минуту все трое суток, и это просто убивало. Он падал и падал, на шапки и волосы, на трамвайные и телеграфные провода, на крыши и деревья, прямо в непрестанно дымящие трубы заводов и в гробы тех, кого все-таки решились хоронить в эти три дня.
Я шла, завернувшись в свой сверх-теплый и сверх-уютный адидасовский анорак, не продуваемый никакими ветрами. Несильный ветер поддувал мне в попу и проносил мимо меня снежинки, и я который раз вспомнила, как однажды зимой в степи под Элистой видела снег, летевший совершенно горизонтально и не ложившийся на землю. Картинка почти мистическая. Ладно, впрочем, не суть важно.
Вдруг мне на нос упала снежинка. Я подняла голову и посмотрела наверх. Гляди-ка ты! Да ну, не может быть! Нет, правда, небо чистое. Это была последняя снежинка снегопада.
Знаете, никогда еще я не видала таких красивых небес, как в этом году. Вот именно, что не «неба», а именно «небес». Может, не замечала. Может, не смотрела. Может, климат поменялся. Может, внутри меня что-то такое сработало, что замечать стала. Причем из окна всей красоты не увидишь, нет. Надо выходить, и выходить куда-нибудь туда, где поменьше машин, домов, деревьев. И тогда ты увидишь его - Небо. И когда ты его увидишь, и подышишь им, как будто оно рядом, как будто ты вровень с ним, когда ты поднимешь руку и сможешь, дурачась, играть облаками, как пеной в ванне, когда потеряется разница, кто где - небо отражается в твоих глазах, или ты отражаешься в небесной глади… И вот когда ты увидишь его и насмотришься, надышишься, наиграешься, наотражаешься всласть - вот тут-то ты и поймешь: ой, не к добру это все, ей-ей, не к добру. Не иначе, развязка уж близка. В смысле, конец. В смысле, век уж твой измерен. Вот тебе и все.
Вот и скажите мне теперь, откуда у меня, бессмертной, такие мысли берутся? Что, дескать, конец мой близок. Вот загадка. Впрочем, есть и отгадка. Какое-то перерождение меня, видимо, все же ждет. «То, что гусеница называет концом света, Мастер называет бабочкой».
Я еще немного посмотрела вверх. Красиво. Небо - небо! - оно ведь и мой Буонаротти тоже. Потом думаю себе: что же это я, как дура, посреди улицы стою с задранной башкой и пялюсь? Не стала я пугать прохожих, отвела глаза. Дай-ка, думаю, лучше на людей посмотрю. На разных людей, ну настолько разных… Неповторимых и удивительных. Один из них шел прямо на меня, неумело пряча смущенную улыбку и держа в руках большой букет изумительно красивых цветов. Угадайте, кто это был?
____________________
*) У.леГУИН, "Жалкая пародия на Левую Руку Тьмы"
>>> 2B ended. Just happyended>>>