.
Борис Головин. "Пальто на двоих". Блок II
ТАЙНАЯ ИЗМЕНА
Вдруг износились все слова, и я, как лживый школьник,
утомляюсь повторять беспрестанно
одну и ту же ересь про якобы выученные уроки.
Объявить же вдруг обо всём невозможно:
скажут, взял да сошел вот с ума,
в общем, что-то с парнем не то, и кому нынче верить?
Задуманное оставляется, потому что никто не поймёт.
И вот, вместо жизни - подозрительная легенда,
вроде затверженного всеми спектакля, где я плаваю в тексте,
но всё же первую скрипку играю, спасая других.
И холодная скрипка моя слишком нежно поёт.
* * *
Поверить ангелом гармонию я захотел, мой друг,
и душу, словно постороннюю, я выпустил из рук.
И враз прошла моя бессонница, и в сон я впал,
мне ангел рек: давай знакомиться - и руку дал.
И я запел посланцу вешнему, чтоб знал мой гость,
про всё про то, как люду здешнему жить повелось,
о том, как тут с утра до вечера, из года в год,
душа как рыба бьётся, вечная, о жизни лёд.
Как образ, в зеркалах витающий, бессудный вор,
глазами жизни этой тающей пытает взор…
Не часто ангел в гости жаловал на мой чердак,
я гостя песнями побаловал (ведь я мастак),
земную музыку с небесною цветками свив...
Но ангел клятвою чудесною порвал мотив
и от печали, мной навеянной, земных минут,
стоял он смутный и рассеянный, и чуждый тут.
А я глядел с тоскою внутренней во все глаза,
как по щеке его по утренней бежит слеза.
Мой ангел, недослушав песенки, крылом повёл
и по небесной шаткой лесенке покинул дол.
ПРЕДСКАЗАНИЕ
Пространство, сквозя и кривясь, подчиняется числам,
но над всем правит звук, пустоту раздражающий смыслом;
это мозг многошумной природы: родившись в себе,
из себя он и тянется, сам себя слыша на пробу,
познавая пределы своей чистоты - словно пломбу
вдруг срывает с себя, словно пробку, и в мокрой трубе
водосточной системы себя представляя дождём,
он, на деле, является звуком, нашедшим свой дом.
Умирая для жизни, душа превращается в звуки,
и привычный трезвон бытия вдруг становится фугой,
только дальше, как сиро и сладостно ты ни аукай
не получишь ответа, хоть складывай рупором руки,
над водою прошедшего будешь носиться в разлуке.
Где-то в древопоющем тумане, в кленовом рассвете июля,
в час, когда отдыхают еще берега от полдневного ада,
но раскинуты удочки, и, цвета яблок, нагая наяда
защищает свое отраженье сачком из дырявого тюля
от навязчивых ос и туманного солнца, вы внятно
вдруг услышите дробную песнь просветлённого дятла.
1984
В ПОЕЗДЕ
Ты пьёшь волшебный яд желаний,
Тебя преследуют мечты...
А.С. Пушкин
- Дожить бы скорее до первого снега, Онегин...
"Нам лучше подумать о сущем, очнись, фармазон!"
- И как поцелуй, удивлённо, в нагрянувшем снеге
срывая губами снежинку, принять всё за сон...
"Ты выпил бы чаю..." - Смотри, эта роща нагая
себя вспоминает, как в землю легла, золотясь...
История кончилась. "Значит, начнётся другая".
- Не вижу начала - мне трудно поймать эту связь -
и мы начались? - "Я не знаю, я думаю, тоже,
с предметами жизни и смерти смирившись вполне".
- Как золото это, вернувшись на землю, о Боже,
покой обрело... - "Всё сгорело в едином огне".
- Мы более зыбки и непостоянны, как если
следить отраженья реки...- "Нынче ветер, alas,
весь вид разбивается в зеркале с зеркалом вместе..."
- Предметы спасаются бегством от пристальных глаз.
Ты помнишь Татьяну, Онегин? - "Какую Татьяну?"
- Ну, Ларину, вспомни, с которой ты глупо сыграл. -
"Она была замужем, дальше - подобно туману…"
Она в Соловках умерла. - "А её генерал?"
- Он раньше убит. - "Ты бы выпил свой чай, остывает..."
- Дожить бы до снега, до мух, уложить чемодан
и ехать в деревню, где ветер в окне завывает... -
"Ты только оттуда". - Нет, я не люблю Магадан.
Ты помнишь: декабрь, Петербург...- "Словно сон мимолётный.
Мне больше запомнились хвойные дебри, Сибирь,
тяжёлые мёрзлые кедры да запах болотный..."
- И глушь вековая... - "Играющий с флейтой снегирь..."
- Узнаем ли первопрестольную: где нам - столица! -
"Народу здесь больше, скажу, чем людей, погляди:
какие-то бравые левые-правые лица..."
- Мы лишние будто. - "Вперёд, мон ами, не суди".
- В твоей телогрейке, Онегин, здесь будет неловко. -
"Я думаю, мы не на бал прикатили - скорей! -
там, дальше, левее, прелестная, видишь, головка?"
- С цветами и с толстой мамашей? - "Да нет, перед ней..."
- Ну, с Богом, уже тормозим. - "Средь толпы на перроне
нам лучше держаться друг друга..." - Музыка звучит -
чудесная встреча! - "Да полно, в соседнем вагоне
какая-то там делегация..." - Сердце стучит -
вот так вот, с музыкою всей, раствориться в народе! -
"Нет, Ленский, наш поезд опять набирает свой ход!"
- Да нет, остановка, нет, правда, вот дёрнуло вроде... -
"Оставь свои вещи, никто их теперь не возьмёт".
- Наш поезд уходит, Онегин! - "С судьбой пилигрима
смирившись, как прежде, смотри свои ясные сны..."
- Россия за окнами. Поезд проносится мимо...-
"Мы лишние, Ленский, забудь же, опять не нужны."
- Дожить бы до снега... - "Далась тебе tabula rasa!"
- Но снег по колено, по пояс. Мы оба в снегу... -
"Мечты, милый мой, я замечу, такая зараза -
ну, полноте плакать". - Не буду, мон шер, не могу...
1991
ФИЛЯНДИНСКИЕ СТАНСЫ
А зимой там колют дрова и сидят на репе…
И. А. Бродский
1
Прохудав, тканный в листья кафтан
ждёт на воздухе чистки и встряски,
и, как встарь, в сентябре Левитан
подновил ему краски.
Над крещёной горою - раскат
в пропасть неба: две птицы святые
третий век улететь не хотят
за моря золотые.
А над озером ближним, внизу,
гомон чаек, визгливые крики.
Вдруг замрёт, утирая слезу,
воздух чистый и дикий.
2
Был в гостях у Матвеича. Спят
восемь кошек, не спится котёнку.
Свет вечерний, пролившись сквозь сад,
озарил самогонку.
День пустынных причуд и тоски,
а Прокофьевна с клюквой сегодня.
Вас и осенью тут, старики,
греет лето Господне.
Вам одним тут, на мёрзлых дровах,
тешить вьюгу в любви с укоризной,
как Петру и Февронье в снегах,
позабытым отчизной.
3
Выпив тайну песочных часов,
на тенётах стрекозы повисли.
Так душа устаёт от обнов
наигравшейся мысли.
Пустишь под гору велосипед -
не печалься о вечных вопросах,
но Матвеич уставился вслед,
обнимая свой посох.
Избы в ряд заколочены тут.
Домовые, для важности вящей,
в отсыревшие книги внесут
мой звонок дребезжащий.
4
Здесь давно уж не сеют, не жнут.
Славя пастыря, кроткое стадо
топчет брошенный в паданцы кнут
средь дырявого сада.
По колхозу прошлась пастораль.
Пастуху над кустом свищет птица -
безмятежна в запое печаль.
А вот мне всё не спится.
Спрятав сутки, надвинется ночь,
срежет свет, как печная заслонка,
утром видишь картину точь-в-точь
прорисованной тонко.
5
Шёпот прошлого, вкравшийся в сон,
притворяется мышьей вознёю -
слышишь звон, да не знаешь где он.
Что со мной? Бог со мною.
В сентябре, милый друг, в сентябре,
словно книга, теряется лето,
стало холодно жить на заре
в ожиданье рассвета.
И бессонницу не обмануть
и с потоком её откровений,
как в пустыне, мерцающий путь
золотой тьмы осенней.
6
Там, в ночи, тонко стелется дым
никогда не отправленных писем,
почтальон же бредёт невредим,
от долгов независим.
Если дождь там - то зонтик забыт,
если волны - то с привкусом соли,
ветер штору окна теребит
или бьётся в подоле.
В чёт и нечет звенят голоса:
и живое, и мёртвое эхо
равносладки, как звук и слеза
влагу съевшего смеха.
7
Убыль сердца и убыль тепла,
и не нужно ни в чём оправданья,
даже ночь, словно поезд, прошла.
Всё пройдёт, до свиданья!
Ветер вьётся, чтоб листьями в срок
выше неба округу захламить,
эту честную слякоть дорог
оставляя на память.
Время будто увязло во рву,
но часы всё наглей и негодней:
не хочу из России в Москву
возвращаться сегодня.
2002
* * *
Кроме голоса живого своего
я обязан не бояться ничего.
Кроме голоса - чтоб он свободно пел,
чтобы, черни потакая, не хрипел.
Чтобы вовсе не страдал он, а звучал
и концов не перепутал и начал.
Чтоб он резал и железо и алмаз,
чтоб летел и чтобы в тленном не увяз.
Потому что, знаю: там, на небесах,
уважают только этот храбрый страх!
1995
К МУЗЕ
Взявшись за гуж, говорю, что не дюж:
классический любовный треугольник:
я для тебя сегодня любовник,
завтра - докучливый муж.
И не шепчи мне, что так, мол, и надо,
я хохочу от такого расклада -
видеть тебя расхотел!
Всё, что ты, школьнику, мне говорила,
я не хочу повторять, как зубрила.
Жизнь я с тобой просвистел.
Где я достану до пятницы денег,
что ты венок мне суешь аки веник -
в баню с ним, что ли, пойти?
Хватит, очки мне твои надоели,
как и объятья твои, в самом деле -
вечно стоишь на пути...
Вот уж подумаешь: взоры и розы, -
чуешь, как нынче крепчают морозы?
(мне на твой слух наплевать!).
Я заплатил за безумье с лихвою,
крышу хочу над своей головою,
денежки, стол и кровать.
Знаки, намёки и шепот... Стыдися!
В этих сетях я достоин Улисса,
только вот я не хитрец.
Я от бессонницы стал невменяем,
спутал все буквы - так перепугаем
критиков наших вконец.
Нет, не танцую под эту пластинку,
небо твоё показалось с овчинку,
хватит уж мешкать, пора:
завтра найду подходящую девку,
мы с нею сделаем чудную детку,
выучусь спать до утра.
Что мне поделать с тобой, супостатка,
всё тебе отдал, болван, без остатка -
зайцем шныряю в трамвай.
Что ты сидишь там на облаке голая,
белых ворон не сочтёшь, бестолковая?
Ладно, спускайся давай!
СТРАСТИ ПО ЕВГЕНИЮ
… Или во сне
Он это видит? иль вся наша
И жизнь ничто, как сон пустой,
Насмешка неба над землёй?
А.С. Пушкин
В поток осенний с одичалой кручи! -
забудь про боль души и божий дар,
смири гордыню - свет нутра горючий:
опасен твой, Евгений, тайный жар;
ныряй же! ну! и валом праздной черни
тебя остудит, скрывши с головой,
Тверская, мокрый рокот мостовой,
где сотни ног текут в тоске вечерней.
Вперёд, теперь глазами ешь и пей
пространство, что пестрит как цирк бродячий,
включись в игру и станешь ты богаче
переогромленностью бедною своей.
К чему мечтать, о чём слагать напевы? -
наружу чудо вывернули тут,
для всех в раю истерзанном цветут
бесполые пластмассовые девы;
опухший бомж, почивший на скамье,
здесь менее провинциален яркой пары
(по разговору слышно: из Самары),
хотя и перемазан он в дерьме;
там, за стеклом, едят шикарный ужин;
а здесь, в кружок, передают косяк,
изображая счастье (все и всяк
пришлись тут к месту: нужен тот, кто нужен);
вот собрались скинхеды, ждут-пождут
рассеянных в метро дружков, и хором
весёлую бывальщину плетут
у памятника Пушкину; с затором
справляется ГАИ; с обложки Брема
нисходят панки с готами, а вот
и рэпер даром улицу метёт,
плетутся чёрно-розовые емо.
Похоже, время замерло, но место
здесь о себе вопит на всех углах
(а ты - ты в лабиринте, ты в долгах
у времени). Вот новости: невеста,
из под венца сбежавшая к братве
(беседа двух прохожих), возвратилась
к отставленному жениху на милость.
Жгут фонари в ноябрьской Москве.
2
Держа в уме гитару и подругу,
терпи себя до самого конца:
ты ангельского разглядеть лица
сподобился, ты трепетную руку
сплетал с рукой небесной,- но змея
водила на цепочке вас обоих:
в двоих случился перебор, из коих
никто не в силах молвить: "Это я"…
В вещах природы отразилось небо,
и в отраженье божеском амёба
жируя, копошится и плодится,
пакуя в целлофан свои мечты,
которые сбылись (сегодня - пицца).
А чем ты хуже? Нет - чем лучше ты?
И в жолтых окнах засмеются. Но
мы это проходили уж давно.
3
Какой-то нерв, поющий катастрофе,
Евгения влечёт на чашку кофе
(дурного качества и трижды дорогого)
в иллюзию тепла: где ярый свет,
на столике искусственный букет,
блондинок брань, улыбка голубого,
родная речь с заморской пополам -
it rules, все флаги в гости будут к нам.
Тепло иль холодно душе, вот в чём вопрос.
А люди, отряхая дождь с волос,
привносят в жизнь печать своих привычек,
мобильники затискав, веря в то,
что завтра купят новое авто -
двоящейся реальности кавычек
не замечая. Можно жить не так
как хочется, и молча пить коньяк.
Похоже, даже этим проституткам,
обратный счёт свой выставляя суткам,
и дик, и странен твой немой вопрос,
и то, что пишешь ты теперь в тетрадку,
им подозрительно. Того гляди, к порядку
тебя здесь призовёт их ражий босс.
(Ушли. Им недосуг с тобой возиться,
Осталась недоеденною пицца).
И блядство на миру красно, коль скоро
оно предмет согласья и раздора.
История ж амёбы - тьфу, амёбы! -
лишь опись фактов, как от словоблудства
разит приличиями с целью спрятать чувство
привязки к месту с помощью утробы.
(Вдруг, как во сне - мигалок вой и блеск,
и по асфальту лимузинов плеск).
Умом ты не насытишь дикость дней.
Уже давно стемнело. Свет огней
застыл: живой видеоряд в рапиде.
Да к черту всё! Поехали домой!
Да нет... Конечно, нет, я не в обиде…
Где зонтик твой? А этот разве мой?
Сквозящая порука пустоты
безжалостна, и в ней плутаешь ты.
Твой вечер чёрным льдом в витринах тает,
Нет, не вино тут в голову ширяет -
а свет: мы любим в нём и ненавидим.
Спустилась ночь, в легенду обратив
любовь без слов и без любви мотив.
Так хватит здесь торчать бездвижным сиднем! -
пора в метро, где в гомоне времён,
зеркально с эхом, жжёт аккордеон.
Пора учесть, как здешний опыт учит:
жизнь - это кляча, всяк её тут мучит.
И кто прав больше? - тот, кто на бульваре
под хохот продаётся, или тот,
кто мрачным в блёстках праздника бредёт?
(Да уж, мой друг, сегодня ты в ударе).
А дождь - проснулся он под вечер что ли?
Ни радости не знает он, ни боли.
А что твоя подруга? Ах, подруга,
ушедшая к бандиту.… Вот непруха!
Нет! не она ушла - но унесло
ее потоком времени холодным;
так что с того? гляди: ты стал свободным,
не нужно напрягать в тоске весло,
во тьму, чрез волны страшные стремясь,
с беспечным перевозчиком бранясь.
Здесь, в омуте златом, царят машины,
как щуки твёрдые, здесь подпирают высь
слова и деньги.… Как ты ни кривись,
тебя перекривит стекло витрины.
Твоя змея, дружок, всегда с тобой.
Тут пахнет жизнью гордою и крепкой,
змея ползет, позванивая цепкой,
и водит вас двоих по мостовой,
мощённой головами и молвой…
2007. Москва - Нью-Йорк
АНТИЧНАЯ ЗАПИСКА
Чтоб услышать опять это милое "ах"! -
ангел мой, я тебя подниму на руках:
мы с тобой одичали в разлуке,
я тебя потерял в городах и снегах,
в тяжком гомоне времени я на висках
не найду твои лёгкие руки.
Чтоб не видеть слезу в этих грустных глазах,
жизнь моя, смерть моя, я развею твой страх -
всё, что было, то было по правде:
мой корабль сгорел, порох весь отсырел,
не хватило коня, крепкой водки и стрел,
Александр вмешался и Клавдий.
Ты взойдёшь, весневея, из жирной земли,
я зароюсь в неё по макушку, вели -
я сквозь землю пройду, Персефона,
но в каких-то других превращеньях и снах
я воскресну и вновь унесу на руках
голос твой в кущи райского звона.
1990
ШМЕЛЬ
Прилепился я к небу худому
и запутался в дырах жасмина,
словно шмель, пролетающий мимо,
после странствий вернулся я к дому:
вот так нота! - гудит, низовая,
извертела, измучила тело -
что сбылось, что душа расхотела
будто в новую даль призывая;
будто там, за садовой оградой,
вечерея в любви и в печали,
мне звезда осенила, свеча ли,
путь, казавшийся прежде наградой.
Никого по дороге не встретил.
Даже окна пусты и темны.
Ничего мне теперь не должны.
Надо мной потешается ветер.
Екатеринбург. 2005
* * *
Памяти безвинно загубленных
восемнадцатилетних мальчишек
Желтушной степью шла пехота.
Пехота шла смертельной степью.
До смерти было пить охота.
Пехота шла куда-то вдаль.
Седой кузнечик-генерал,
красивый генерал седой,
машиной пыльною жужжал,
весь настоящий генерал.
Жужжала нервная машина,
пуская облака бензина,
и, обгоняя строй пехоты,
пускала пыль в глаза машина.
Сердито глядя из машины,
подумал старый генерал,
чтоб эту службу чёрт побрал,
и отвернулся генерал.
За тесным строем - не слыхать -
по каждому стенала мать
и каждого звала - вернись!
Дорога уводила ввысь.
По небу молча шла пехота.
До смерти было пить охота.
Пехота шла, за ротой рота.
Пехота. Пыльная пехота.
1981
ЖУК
Когда меня гнетёт забота -
тоска, крамольная тоска,
меня придавливает кто-то,
как в плен попавшего жука.
Как жить, когда тебя без спроса
переворачивают так
и кровью цвета купороса
небесный пачкают верстак?
В сомненьях страшных и постылых
я предаю себя ножу,
священный ужас стынет в жилах,
без сил, поверженный, лежу
и думаю: как он огромен
мой великан - мучитель мой! -
вот эти пальцы, толще брёвен,
вдруг ставшие моей тюрьмой.
За что я отдан великану -
мечтательному палачу,
что ждать: в безвременье ли кану,
или свободу получу? -
наступит час, свершатся сроки,
и эта страшная рука
подбросит в воздух одинокий
вдруг надоевшего жука.
Так, значит, вовсе не случайно,
что не влекут меня в полёт
ни помыслы мои, ни тайна,
ни синевы опасный лёд:
мне нужен кто-то очень близкий,
лежащий рядом на спине,
придавленный, как я, и низкий,
родной до боли нужен мне.
А этот великан - он тоже,
как обомлевший в страхе жук,
во власти чьих-то рук, похоже -
огромнее огромных рук.
И крест один нам предназначен,
и там, в зеркальной синеве,
мы об одном с восторгом плачем,
сплетаем речь в одной молве.
1986
О ВРЕДЕ КУРЕНИЯ
Лет в семьдесят начну курить
и в девяносто брошу,
чтоб честных барышень дурить
и завлекать их в рощу;
чтоб в ней рассказывать про то,
что мне ужо почти что сто;
и чтоб они, с улыбкой
меня назвавши рыбкой,
шептали: "Выдумщик же ты!" -
и с чувством падали в кусты.
* * *
Сколько ж можно неприкаянно
жить, играя жизнью вспять,
и на Авеля да Каина
все мгновенья разлеплять!
Позабудь, любуясь вечностью,
вековых долгов печаль:
там, за этой оконечностью -
нецелованная даль.
Но дрожит душа заёмная,
осязая тайный страх,
и сквозит, ошеломлённая,
как в шелках, в своих долгах.
И долги когда-то спросятся.
Но когда и как платить?
Вот она - чересполосица,
вот как выпало нам жить.
Спрос двойной, когда заёмная,
словно деньги, жизнь твоя,
и судьба ей потаённая,
как цветок и как змея.
Только ни о чём не спрашивай,
только до скончанья дней
как бел свет себя изнашивай,
только брата не убей.
НОЧНОЕ ЗЕРКАЛО
You know how nights like this begin
The kind of knot your heart gets in.
Leonard Cohen
О мрак! - это чёрное зеркало
земных сумасшедших квартир:
всё то, что, сверкнув, исковеркало
дневное громоздкое зеркало,
вернулось в бездонный свой мир.
Глядись же в себя ненавидяще,
отчаяньем правды греша,
прозрачное тайное чудище -
о жизни какой-то о будущей
мечтающая душа.
Смотрись, и себя же показывай,
но только забрезжит чуть-чуть
сквозь шторы луч солнца топазовый,
чтó в зеркале том - не рассказывай,
а лучше сама позабудь.
* * *
Я праздно провожу задумчивые дни.
Гляжу в окно: там, дальше, на бульваре,
машины, люди, блёклые огни -
гул звуков, словно в каменной гитаре.
И обмороку паузы сродни.
Всё вязкие мгновения одни.
Болезнь моя прошла. Мне хочется гулять.
Я болен был всемирным удивленьем,
вареньем детских снов и поколеньем.
А кашлять - я не кашлял, так сказать.
Пока мне лучше ночью: тишь да гладь.
Себя подозревал я даже во
смертных всех грехах. Но ничего,
потянем потихоньку-полегоньку.
Я зря замордовал себя всего.
Мне за любовь поставили бы двойку
Платон, Сенека и аббат Прево.
Постольку и поскольку. Пал на койку.
Последний заморозок - и растает снег,
согреются мой сумрак и ночлег,
ворвётся в душу музыка иного.
Я стал самим собой. Я человек.
Я тот, кто как цветок срывает слово.
Блаженный заморозок зябнущей души -
пора уже теплеть для этой жизни,
пора мне выйти из своей глуши,
стать горячей, глупее и капризней.
1990 - 1994
ОБРАЗЫ ПУСТОТЫ
Пусть не сводят с ума их увёртки и подлости их -
перепутать собой животцветное это плетенье:
манит век золотой, будоражит классический стих,
после жизни и смерти герой обретёт воскрешенье.
Как им хочется слыть в соглядатаях таинств моих,
полететь в мои дальние дали, прожить мои ночи -
словно тени они пробираются в стаю живых,
и когда они входят ко мне, то изгнать их нет мочи.
Сколько ж горя они принесли мне, когда я желал,
отказаться от мира, где правят печаль и обуза,
а они в свой бесовский меня завлекли карнавал,
чтоб на подиум вышла моя оголённая Муза.
Вместо замков - песок, в мёртвых реках - обветренный ил,
время высохло, переболев, не уняв святотатства.
Кто кого обманул? Кто богатство свое раздарил?
Да и что это я вновь про самое это богатство!
5 июня 2003
ЦДЛ
При слове ЦДЛ я вмиг впадаю в слабость,
я захожу сюда слегка осклабясь:
ценю своих друзей, люблю своих врагов -
воинствующих бездарей ораву,
и от души приветствовать готов
дурною снедью вскормленную славу
их общепитом пахнущих стихов.
1990
Читать следущий блок