«Песнь песней» Виктора Цоя. Глава 3 «Ты»
Продолжаю публикацию моей работы «Песнь песней» Виктора Цоя. Духовное измерение его поэзии»:
Вводное слово и глава 1 «Бунт против этого мира, неприятие его законов»
Глава 2 «Иной, благой мир света»
Ты
Вся в лазури сегодня явилась
Предо мною царица моя, -
Сердце сладким восторгом забилось,
И в лучах восходящего дня
Тихим светом душа засветилась
(«Вся в лазури сегодня явилась...», В. Соловьёв, 1875)
Под этим простым, лишённым уточнений словом может скрываться и отсутствие её во всей полноте в памяти. Лишь образ, лишь смутное воспоминание («я не помню лица»), стёртое тяжестью этого мира и дождём перехода («дождём из свинца»). Но не узнать её невозможно - это та, «что смотрит откуда-то сверху лица». Вестнику одиноко здесь без неё, но таково было его решение, и скитания в нашем мире продолжаются. На дворе 1982 год, Виктору - 20 лет, и понимание своего пути столь же смутно, как и её образ. Но - нужно идти.
Уезжаю куда-то, не знаю куда,
И не знаю зачем, и не знаю когда.
Мой билет никуда, поезд мой никуда,
Но я всё-таки еду, один как всегда.
Вот дорога моя, мне не видно конца,
Ей не видно конца, я не помню лица
Той, что смотрит откуда-то сверху лица,
Под дождём из свинца я не помню лица.
(«Возле дороги» («Уезжаю куда-то...»), 1982)
Заметим, что словами «откуда-то сверху лица» Цой словно раздваивает образ своей спутницы и хранительницы, указывает на Её величие и нахождение в далёком от героя небесном мире. Но, возможно, это лишь отражение пропасти между мирами - нашим и тем, родным для них обоих.
Для слепого и глухого поэта, бредущего в полной тьме нашего мира (без луны и звёзд, как в аду или чистилищах) именно Она - путеводная звезда, не дающая сбиться с пути. И когда он сам уже теряет веру в свои силы, она продолжает верить и не даёт ему забыть свой долг здесь, не даёт оставить свой пост. Само название песни - «Дождь для нас» - свидетельствует об испытании, крещении водой их самих и любви между ними. Достаточно одному потушить огонь этого чувства, и находящийся в нашем мире уже не переплывёт реку Стикс, оставшись блуждать в темноте.
Отождествляя себя с наполняющим душу миром, его темнотой («ночь»), иллюзорностью («сон», «миф») и беспамятством («пьян»), Виктор ещё раз подчеркивает светозарность и иномирность её образа. Она - среди звёзд, она - утро и свет, она - единственное, что реально в нашем иллюзорном мире. Она - сама чистота, как видно из следующего стихотворения «Я - асфальт».
В моём доме не видно стены.
В моём небе не видно луны.
Я слеп, но я вижу тебя.
Я глух, но я слышу тебя.
...
Ты веришь в мою звезду.
Ты веришь, что я пойду.
Я слеп, я не вижу звёзд.
Я пьян, но я помню свой пост.
Ты смотришь на млечный путь.
Я - ночь, а ты - утра суть.
Я - сон, я - миф, а ты - нет.
Я пьян, но я вижу свет.
(«Дождь для нас», 1982)
Я получил письмо от себя себе,
Я получил чистый лист, он зовёт к тебе.
(«Я - асфальт», альбом «45», 1982)
Чистый лист, призывающий поэта писать и творить - вот её письмо ему, её мольба и молитва. И Цой ждёт этого письма каждую ночь, он не знает, как бы он жил без неё. Кажется, она - совсем близко, «за этой стеной», но препятствие непреодолимо - поэт в клетке без окон и дверей.
И как каждый день ждёт свою ночь -
Я жду своё слово - Пора!
...
Я не знаю, как бы я жил,
Если бы я жил один,
(«Пора», альбом «46», 1983)
Ты за этой стеной, но я не вижу дверей.
Я хочу быть с тобой. С тобой. С тобой...
(«Хочу быть с тобой», альбом «46», 1983)
Я не могу больше жить без неё.
Помогите мне, помогите мне...
(«Растопите снег», альбом «Начальник Камчатки», 1984)
Трагедия невыносимой разделённости со своей любимой рождает призыв к ней улететь из мира света и поселиться здесь, рядом с ним. Внести свет своей любви («сердце») в измученную жизнь поэта, оживить обескровленное тело, наполнить собой его существование. Чтобы он смог пройти свой путь, стать дорогой между мирами. Но уход её из мира света, скорее всего, повлечёт за собой крах вестника - двум блуждающим в нашем мире не выжить. А потому уход невозможен.
В последней строфе поэт словно исповедуется в своей неспособности в полной мере донести миру то, что он должен донести, в своём беззвучии и немоте (частичной или полной). Он просит восполнить эту ущербность, призывает Её стать его словами и песней. В то же время строфу можно прочесть и как призыв ко Христу, причастие Которому незримо возникает уже в первых двух строфах: плоть-«хлеб» (в руках) и «кровь»-вино (на губах). И тогда по-новому звучат образы: за книгой в руках сквозит Евангелие, а за песней - «Песнь песней» царя Соломона. «Я стану [Твоими - А.О.] словами» - почти что отказ от себя, от своей здешней самости. Ради несения миру Благой вести.
Говорящий сам от себя ищет славы себе; а Кто ищет славы Пославшему Его, Тот истинен, и нет неправды в Нём. (Ин. 7:18)
Я ничего не могу творить Сам от Себя ... ибо не ищу Моей воли, но воли пославшего Меня Отца. (Ин. 5:30)
Стань птицей, живущей в моём небе.
...
Стань птицей, не думай о хлебе.
Я стану дорогой.
Я помню прозрачность воды моря.
Я вижу прозрачность горящего газа.
Стань сердцем, бейся в моём теле.
Я стану кровью.
Я буду делать всё, как умею.
Стань книгой, ложись в мои руки.
Стань песней, живи на моих губах.
Я стану словами.
(«Стань птицей», предположительно 1983-85)
Но вот образ «Ты» раздваивается, троится (если вспомнить ту, что смотрит «откуда-то сверху лица») - в нём появляется Спящая царевна, лежащая в «центре всех городов». Довольно странное место, фантастическое и вне-реальное. И столь знакомое христианской традиции. Небесный Иерусалим. Центр мира, источник жизни истинной, место обитания Церкви Христовой. Средоточие сакральных центров всех городов - вспомним, что повсеместно на главных площадях России и всего христианского мира стояли храмы. Более того, на Руси и города в народе подчас именовались по кафедральному собору: Новгород звался домом Святой Софии, Псков - домом Святой Троицы, Владимир - домом Пресвятой Богородицы. Тогда в образе спящей можно увидеть Церковь Христову, а спит она потому, что давно погружена в сон этого мира и порабощена им, не-свободна. И нет Правды Божией на земле.
Таково самое высокое прочтение этой фразы. Но возможно и другое, в котором за «центром всех городов» сквозит соборное средоточие народа, его представителей - на земле или вне её. Подобный образ можно найти у русского поэта и духовидца ХХ века Даниила Андреева. Вот что он говорит о соборной душе народа русского, условно называемой им Навной: «Кто она, Навна? То, что объединяет русских в единую нацию; то, что зовёт и тянет отдельные русские души ввысь и ввысь; то, что овевает искусство России неповторимым благоуханием; то, что надстоит над чистейшими и высочайшими женскими образами русских сказаний, литературы и музыки; то, что рождает в русских сердцах тоску о высоком, особенном, лишь России предназначенном долженствовании, - всё это Навна. Соборность же её заключается в том, что нечто от каждой русской души поднимается к Навне, входит в неё, оберегается в ней и сливается с её собственным Я».*
* Прим.: Андреев Д. Л. Роза Мира. - М.: Мир Урании, 2001. С. 188.
Заметим, что у Андреева Навна более семи веков томится в плену сил зла, заточённая в иномирной цитадели дьяволочеловечества в главном городе анти-России. Она не спит, но её сияющий голос сквозь каменный саркофаг почти не достигает России.
И вот поэт готов отдать «всё» за малейший знак не-оставленности, за хотя бы одно слово этой Спящей царевны. И в том же году обращает к ней следующее своё стихотворение - «Верь мне», в котором даёт клятву верности и просит о помощи.
И ты готов отдать всё за этот звонок,
Но она давно уже спит там,
В центре всех городов.
(«Проснись», альбом «Это не любовь», 1985)
Верь мне! И я сделаю всё, что ты хочешь.
Верь мне! Я знаю, нам надо быть вместе.
Верь мне! И я буду с тобой в этой драке.
Дай мне всё, что ты можешь мне дать!
(«Верь мне», альбом «Я объявляю свой дом», 1985)
Наш мир давит всё сильней, одинокий и уставший, вестник теряет силы и надежду: его бьёт дрожь, а по душе текут слёзы. Её образ тускнеет, но сквозь мглу и сон этого мира всё же прорывается к своему герою. Как половинки одного металла, они тянутся друг к другу. Обратим внимание, в видение начинает вплетаться луна - двойственный, полуиллюзорный образ света и тьмы. Цоя засасывают ночь и сети нашего мира, в текстах всё сильнее звучит мотив обречённости: звёзды-души упадут и останутся все здесь (песня «Звёзды останутся здесь»). Навсегда. Им не будет отсюда спасения.
И лишь молния её взгляда способна пробиться к сердцу поэта и не дать ему остановиться. Не дать ему умереть.
Опять бьёт дрожь,
На небе диск полной луны.
Опять идёт дождь,
Опять я вижу странные сны.
Телефон и твой номер
Тянут меня, как магнит.
И опять этот вечер и ветер,
И эта луна...
Мне кажется, я вижу тебя,
Но это отрывок из сна.
(«Твой номер», альбом «Ночь», 1986)
И я попал в сеть,
И мне из неё не уйти,
Твой взгляд бьёт меня, словно ток.
Звезды упав, все останутся здесь,
Навсегда останутся здесь.
(«Звезды останутся здесь», альбом «Ночь», 1986)
Проходит два года. Опалённый здешним существованием, Цой не сдался, не свернул с пути, не предал её. Он продолжает свой бой с погружённым во тьму и сон миром, которому не удалось убить своего противника. Причём способ такого убийства двоится - курок мог быть нажат и самим Виктором (от боли и отчаянья). «Тёплое место», уют и мещанское благополучие - не для него, поэт должен пройти со своей вестью по миру, отпечататься в нём. Да и невозможен домашний уют в чуждой среде, ведь он - посланник небес, несущий частичку этих миров («звёздную пыль») сюда. И хранящий в своей душе память об ослепительном мире света.
Как верный рыцарь, отправившийся на войну (в соответствующей форме с нанесёнными на рукав данными о группе крови), он просит благословения и защиты, он просит у своей Хранительницы удачи. Его страшит возможность не исполнить свой долг, погибнуть в этом концлагере («порядковый номер - на рукаве») прежде, чем удастся осуществить задуманное, возможность остаться в нашем мире навсегда. Этого он отчаянно не хочет.
Мир подталкивает Цоя сыграть по его правилам, достичь цели теми методами, которые здесь приняты, но для вестника света цель не оправдывает средства - методы насилия и принуждения чужих душ (сердец, бьющихся в груди) для него неприемлемы. «Тогда говорит ему Иисус: возврати меч твой в его место, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут» (Мф. 26:52). В самые тяжёлые минуты, когда чаша страданий переполняется, Виктор хочет просто оказаться рядом с Любимой, не погружаться в этот мир и этот бой. «Тогда говорит им Иисус: душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте со Мною. И, отойдя немного, пал на лице Своё, молился и говорил: Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты» (Мф. 26:38-39).
Мгновение слабости проходит, и «высокая в небе звезда», под которой может скрываться как его собственный сияющий в вышине дух (по терминологии Д. Андреева - монада, пребывающая в высших бесплотных мирах рядом с Господом), так и одна из двух его Хранительниц (спутница или Та, «что смотрит откуда-то сверху лица»), зовёт поэта в путь. Второе отождествление менее вероятно - по отношению к ним Цой редко использует слово «звезда», символизирующее у него обычно или дух (и его проекцию в душе человеческой) или Христа как персонификатора Духа Божия (но об этом мы ещё поговорим в следующих главах).
Тёплое место, но улицы ждут
Отпечатков наших ног.
Звёздная пыль - на сапогах.
Мягкое кресло, клетчатый плед,
Не нажатый вовремя курок.
Солнечный день - в ослепительных снах.
Группа крови - на рукаве,
Мой порядковый номер - на рукаве,
Пожелай мне удачи в бою, пожелай мне:
Не остаться в этой траве,
Не остаться в этой траве.
Пожелай мне удачи, пожелай мне удачи!
И есть чем платить, но я не хочу
Победы любой ценой.
Я никому не хочу ставить ногу на грудь.
Я хотел бы остаться с тобой,
Просто остаться с тобой,
Но высокая в небе звезда зовёт меня в путь.
(«Группа крови», альбом «Группа крови», 1988)
Но мир побеждает. Боль от ран застилает сознание, и Цой уже не слышит и не видит Её, остаётся один в нашем мире («телефон отключён»). Вслед за распинаемым Христом, вестник ощущает свою богооставленность. И приходит отчаянье. «От шестого же часа тьма была по всей земле до часа девятого; а около девятого часа возопил Иисус громким голосом: Или́́, Или́! лама́ савахфани́? то есть: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» (Мф. 27:45-46).
Текст «Сказки» начинается с утра, рассвета нового дня, побуждающего встать. Но утро ли это? Или прожектора концлагеря, желающие окончательно добить и ослепить? Может ли настоящее утро бить? И, действительно, солнца нет. Более того, вестник начинает забывать, как вообще оно выглядит, сомневается в его реальности. Солнце благого мира потухло в его душе. Он остаётся один на один с этим миром. А бой и не думает прекращаться, пулемёты стучат.
Обессиленный, Виктор осознаёт, что его странная жизнь подходит к концу. Несчастливому. Давая понять иллюзорность и кинематографичность нашего существования (вся эта жизнь - «экран» и «сказка»), поэт в то же время отождествляет со сказкой и своё мимолётное пребывание здесь («дело»), а себя - с былинными богатырями прошлого. Сменяются воины и эпохи, а вечная борьба Добра и Зла продолжается. Возможно, когда-то он верил в счастливый для себя финал. Этой веры больше нет.
Харон уже здесь, и река Стикс стучит за окном. Умирает мир, и погружается в тёмную ночь душа вестника. Достучаться до Неба невозможно: вместо облаков - глухая кирпичная стена. Он замурован. Сама жизнь, любое свободное и живое движение души представляет страшную угрозу здешнему бытию, они для него - чума. Через десятилетие польский кинорежиссёр Кшиштоф Занусси будто повторит за Виктором: «Жизнь как смертельная болезнь, передающаяся половым путём».
Вот-вот слетит последняя память-листок о Небе, о мгновениях, когда Цой чувствовал его рядом с собой, внутри своего сердца.
И тут появляется Она. Словно Бог-Отец распинаемому Сыну. «Собирайся, - скажет, - пошли. Отдай земле тело». Хранительница забирает душу своего героя. Наш мир не имеет над Ней власти, и, сияющая в духовной славе, Она уносит вестника домой. Туда, где его любят и помнят. Заметим, что слово «Дух», отображающее один из ликов Троицы, на арамейском языке тоже женского рода.
Лишь боль и сожаление уносит Виктор из нашего мира. Миссия оказалась не выполненной до конца («тело не допело чуть-чуть»), а недостаток любви стал самой страшной раной, которая ещё долго не затянется. Безжизненный мир любить не может.
На дворе 1989 год...
Снова новый начинается день,
Снова утро прожектором бьёт из окна,
И молчит телефон: отключён...
Снова солнца на небе нет,
Снова бой, каждый сам за себя,
И, мне кажется, солнце -
Не больше, чем сон.
На экране окна
Сказка с несчастливым концом.
Странная сказка...
И стучит пулемётом дождь,
И по улицам осень идёт,
И стена из кирпичей-облаков крепка.
А деревья заболели чумой,
Заболели ещё весной,
И слетят с ладони листья,
Махавшие нам свысока.
...
А потом придёт она.
Собирайся, - скажет, - пошли,
Отдай земле тело...
Ну, а тело не допело чуть-чуть,
Ну, а телу недодали любви.
Странное дело...
Там за окном -
Сказка с несчастливым концом.
Странная сказка...
(«Сказка», альбом «Звезда по имени Солнце», 1989)
Так много весёлых ребят,
И все делают велосипед,
А один из них как-нибудь утром
Придумает порох.
Ну, а я тут сижу без тебя,
Мне до этих ребят дела нет,
Лишь окурки лежат на полу
Да мусора ворох.
Расскажи мне историю этого мира,
Удивись количеству прожитых лет,
Расскажи, каково быть
Мишенью в тире.
У меня есть вопрос, на который
Ты не дашь мне ответ.
И так странно проходят часы,
И так странно не хочется спать,
И так странно, когда
За окном проезжает машина.
И я не знаю, точны ли весы,
Но мне не хочется их проверять.
Мне слишком нравится эта картина.
(«Вопрос», альбом «Чёрный альбом», 1990)
Вопрос, которому посвящены все первые пять песен последнего альбома: что меня ждёт? Вопрос, который Виктор задаёт уже не один год, и на который не может быть дан ответ. Он это понимает. Во-первых, ответ ещё не написан. А во-вторых, он может сломать вестника - в любом случае, тот уже не будет прежним.
Не знаю, сохранена ли в последнем альбоме хронологическая последовательность написания текстов - думаю, нет (первые тексты появились последними). Хотя хотелось бы ошибиться - ведь это будет свидетельствовать о том, что Цой нашёл в себе силы подняться. Но, повторюсь, последние песни были написаны раньше первых, на мой взгляд.
О чём же говорит сам текст «Вопроса»?
Окружённый тленом и прахом этого мира, наш герой не чувствует присутствия своей спутницы. Зато он видит похожих на себя ребят, ещё весёлых и жизнерадостных, которые с упоением изобретают велосипед - снова и снова, каждый сам по себе. Они не видят его, но он знает, что когда-нибудь на рассвете один из них откроет в себе порох и вспыхнет, осветив на миг этот тёмный мир. Но это уже не волнует Цоя.
Словно уставший мудрец, герой желает услышать всю историю нашего мира, удивиться количеству прожитых им лет и удивить своими двадцатью восемью годами хранительницу. Он хочет спросить её, каково это - быть на протяжении всей жизни мира его мишенью. Он хочет разделить с ней своё чувство, свою боль. Всё странно в дольнем мире для странника, но ему уже нравится эта картина, это кино - мир начинает овладевать им. И он отказывается взвесить свою душу на весах суда междумирья - он не хочет знать ответа. Не хочет он и умирать.
Не слыша её голос, Цой ждёт, что она вновь призовёт его на бой, позовёт встать и поможет. Но переулки молчат, а он устал - устал от чужого, тёмного и холодного мира. Цой хотел бы отдохнуть, но на это нет времени - где-то в мире его ждут. Но он ждёт её.
Что могла означать для поэта скорая встреча «с соснами на морском берегу»? Ожидание приезда на побережье Балтики или ожидание оказаться на рубеже этого мира - западном берегу, с которого уходят за горизонт ладьи эльфов? Или, быть может, это сосны на берегу «Камчатки»?
Мир молчит, всё вокруг устало, но продолжает своё существование. Пусть искусственный свет не даёт разглядеть свет истинный, свет небесный, но мир перестанет - а звёзды-герои будут сиять вечно.
Я устал от чужих городов,
Я устал молоть этот лёд,
Я хотел бы уснуть, но нет времени спать.
И опять за окном ночь,
И опять где-то ждут меня,
И опять я готов идти,
Опять...
Но я верю, что ты
Снова скажешь эти несколько слов.
И тогда я готов
Оставить след на этом снегу.
И я знаю, что мне
Недолго осталось ждать,
Чтобы снова увидеть сосны на морском берегу.
Переулки молчат,
Под ногами усталый асфальт,
Но под крышами город продолжает жить.
И пускай фонари
Светят ярче далёких звёзд,
Фонари все погаснут, а звёзды будут светить.
(«Сосны на морском берегу», альбом «Чёрный альбом», 1990)
Я выключаю телевизор, я пишу тебе письмо
Про то, что больше не могу смотреть на дерьмо,
Про то, что больше нет сил,
Про то, что я почти запил, но не забыл тебя.
Про то, что телефон звонил, хотел, чтобы я встал,
Оделся и пошёл, а точнее, побежал,
Но только я его послал,
Сказал, что болен и устал, и эту ночь не спал.
Я жду ответа, больше надежд нету.
Скоро кончится лето. Это...
А с погодой повезло - дождь идёт четвёртый день,
Хотя по радио сказали - жаркой будет даже тень.
Но, впрочем, в той тени, где я,
Пока и сухо, и тепло, но я боюсь пока...
А дни идут чередом - день едим, а три пьём,
И в общем весело живём, хотя и дождь за окном.
Магнитофон сломался,
Я сижу в тишине, чему и рад вполне.
...
И так уйдут за годом год, так и жизнь пройдёт,
И в сотый раз маслом вниз упадёт бутерброд.
Но может будет хоть день,
Может будет хоть час, когда нам повезёт.
(«Кончится лето», альбом «Чёрный альбом», 1990)
Первая песня последнего альбома. Действительно, лето кончилось.. Наступила ночь.
Сам текст - словно последняя мольба о помощи, об ответе, на который - последняя надежда. Но, мне кажется, этой надежде и не суждено было сбыться, и сам Цой об этом догадывался («скоро кончится лето. Это ...» - вместо многоточия напрашивается слово «конец»).
Виктор слишком увяз в дольнем мире, но можем ли мы, увязшие в нём ещё больше, осуждать вестника? Конечно, нет. Само написание письма ей, той самой, Невыразимой его стихов, требует больших усилий, чтобы отключиться от здешнего мира, кино («телевизор»). Он не забыл её, только вот сил, чтобы откликнуться на телефонный звонок, побуждавший его встать и продолжить свой бег, уже нет. И всё же память бередит душу и вынуждает написать письмо.
По существу, поэт предал спутницу, смирился с поломкой «магнитофона» своего творчества и уже вполне рад сумраку весёлой обыденной жизни, полной иллюзорных наслаждений («день едим, а три пьём»). И он отдаёт себе в этом отчёт: «в той тени, где я».
Неудивительно, что его чуткое сердце ощущает неизбежность в этой ситуации скорого ухода, и дождь междумирья, дождь перехода уже пришёл за ним, хотя вокруг ещё «сухо и тепло». И пусть всё уже кончено, и скоро «жизнь пройдёт», но крупинка надежды, самая малость, ещё жива в душе вестника. Она и заставляет его обратиться к своей хранительнице.
По частоте обращения к образу иномирной возлюбленной, спутницы и хранительницы, по накалу обращений и силе привязанности к ней Виктора Цоя можно поставить в один ряд с такими русскими поэтами, как Александр Блок и Владимир Соловьёв: у Блока она - «Прекрасная Дама», «Святая», «Величавая Вечная Жена», а у Соловьёва - «подруга вечная» и «Божества расцвет», за которыми угадывается центральный образ его философии - София.
Попробуем же взглянуть получше на этот мир, который смог убить ещё одного посланца мира света - Виктора Цоя.
Продолжение следует...
Напоминаю, что первые три главы Вы скоро сможете прочитать во втором номере журнала «Переход» («Лето 2012»).
Вводное слово и глава 1 «Бунт против этого мира, неприятие его законов»
Глава 2 «Иной, благой мир света»
Ты
Вся в лазури сегодня явилась
Предо мною царица моя, -
Сердце сладким восторгом забилось,
И в лучах восходящего дня
Тихим светом душа засветилась
(«Вся в лазури сегодня явилась...», В. Соловьёв, 1875)
Под этим простым, лишённым уточнений словом может скрываться и отсутствие её во всей полноте в памяти. Лишь образ, лишь смутное воспоминание («я не помню лица»), стёртое тяжестью этого мира и дождём перехода («дождём из свинца»). Но не узнать её невозможно - это та, «что смотрит откуда-то сверху лица». Вестнику одиноко здесь без неё, но таково было его решение, и скитания в нашем мире продолжаются. На дворе 1982 год, Виктору - 20 лет, и понимание своего пути столь же смутно, как и её образ. Но - нужно идти.
Уезжаю куда-то, не знаю куда,
И не знаю зачем, и не знаю когда.
Мой билет никуда, поезд мой никуда,
Но я всё-таки еду, один как всегда.
Вот дорога моя, мне не видно конца,
Ей не видно конца, я не помню лица
Той, что смотрит откуда-то сверху лица,
Под дождём из свинца я не помню лица.
(«Возле дороги» («Уезжаю куда-то...»), 1982)
Заметим, что словами «откуда-то сверху лица» Цой словно раздваивает образ своей спутницы и хранительницы, указывает на Её величие и нахождение в далёком от героя небесном мире. Но, возможно, это лишь отражение пропасти между мирами - нашим и тем, родным для них обоих.
Для слепого и глухого поэта, бредущего в полной тьме нашего мира (без луны и звёзд, как в аду или чистилищах) именно Она - путеводная звезда, не дающая сбиться с пути. И когда он сам уже теряет веру в свои силы, она продолжает верить и не даёт ему забыть свой долг здесь, не даёт оставить свой пост. Само название песни - «Дождь для нас» - свидетельствует об испытании, крещении водой их самих и любви между ними. Достаточно одному потушить огонь этого чувства, и находящийся в нашем мире уже не переплывёт реку Стикс, оставшись блуждать в темноте.
Отождествляя себя с наполняющим душу миром, его темнотой («ночь»), иллюзорностью («сон», «миф») и беспамятством («пьян»), Виктор ещё раз подчеркивает светозарность и иномирность её образа. Она - среди звёзд, она - утро и свет, она - единственное, что реально в нашем иллюзорном мире. Она - сама чистота, как видно из следующего стихотворения «Я - асфальт».
В моём доме не видно стены.
В моём небе не видно луны.
Я слеп, но я вижу тебя.
Я глух, но я слышу тебя.
...
Ты веришь в мою звезду.
Ты веришь, что я пойду.
Я слеп, я не вижу звёзд.
Я пьян, но я помню свой пост.
Ты смотришь на млечный путь.
Я - ночь, а ты - утра суть.
Я - сон, я - миф, а ты - нет.
Я пьян, но я вижу свет.
(«Дождь для нас», 1982)
Я получил письмо от себя себе,
Я получил чистый лист, он зовёт к тебе.
(«Я - асфальт», альбом «45», 1982)
Чистый лист, призывающий поэта писать и творить - вот её письмо ему, её мольба и молитва. И Цой ждёт этого письма каждую ночь, он не знает, как бы он жил без неё. Кажется, она - совсем близко, «за этой стеной», но препятствие непреодолимо - поэт в клетке без окон и дверей.
И как каждый день ждёт свою ночь -
Я жду своё слово - Пора!
...
Я не знаю, как бы я жил,
Если бы я жил один,
(«Пора», альбом «46», 1983)
Ты за этой стеной, но я не вижу дверей.
Я хочу быть с тобой. С тобой. С тобой...
(«Хочу быть с тобой», альбом «46», 1983)
Я не могу больше жить без неё.
Помогите мне, помогите мне...
(«Растопите снег», альбом «Начальник Камчатки», 1984)
Трагедия невыносимой разделённости со своей любимой рождает призыв к ней улететь из мира света и поселиться здесь, рядом с ним. Внести свет своей любви («сердце») в измученную жизнь поэта, оживить обескровленное тело, наполнить собой его существование. Чтобы он смог пройти свой путь, стать дорогой между мирами. Но уход её из мира света, скорее всего, повлечёт за собой крах вестника - двум блуждающим в нашем мире не выжить. А потому уход невозможен.
В последней строфе поэт словно исповедуется в своей неспособности в полной мере донести миру то, что он должен донести, в своём беззвучии и немоте (частичной или полной). Он просит восполнить эту ущербность, призывает Её стать его словами и песней. В то же время строфу можно прочесть и как призыв ко Христу, причастие Которому незримо возникает уже в первых двух строфах: плоть-«хлеб» (в руках) и «кровь»-вино (на губах). И тогда по-новому звучат образы: за книгой в руках сквозит Евангелие, а за песней - «Песнь песней» царя Соломона. «Я стану [Твоими - А.О.] словами» - почти что отказ от себя, от своей здешней самости. Ради несения миру Благой вести.
Говорящий сам от себя ищет славы себе; а Кто ищет славы Пославшему Его, Тот истинен, и нет неправды в Нём. (Ин. 7:18)
Я ничего не могу творить Сам от Себя ... ибо не ищу Моей воли, но воли пославшего Меня Отца. (Ин. 5:30)
Стань птицей, живущей в моём небе.
...
Стань птицей, не думай о хлебе.
Я стану дорогой.
Я помню прозрачность воды моря.
Я вижу прозрачность горящего газа.
Стань сердцем, бейся в моём теле.
Я стану кровью.
Я буду делать всё, как умею.
Стань книгой, ложись в мои руки.
Стань песней, живи на моих губах.
Я стану словами.
(«Стань птицей», предположительно 1983-85)
Но вот образ «Ты» раздваивается, троится (если вспомнить ту, что смотрит «откуда-то сверху лица») - в нём появляется Спящая царевна, лежащая в «центре всех городов». Довольно странное место, фантастическое и вне-реальное. И столь знакомое христианской традиции. Небесный Иерусалим. Центр мира, источник жизни истинной, место обитания Церкви Христовой. Средоточие сакральных центров всех городов - вспомним, что повсеместно на главных площадях России и всего христианского мира стояли храмы. Более того, на Руси и города в народе подчас именовались по кафедральному собору: Новгород звался домом Святой Софии, Псков - домом Святой Троицы, Владимир - домом Пресвятой Богородицы. Тогда в образе спящей можно увидеть Церковь Христову, а спит она потому, что давно погружена в сон этого мира и порабощена им, не-свободна. И нет Правды Божией на земле.
Таково самое высокое прочтение этой фразы. Но возможно и другое, в котором за «центром всех городов» сквозит соборное средоточие народа, его представителей - на земле или вне её. Подобный образ можно найти у русского поэта и духовидца ХХ века Даниила Андреева. Вот что он говорит о соборной душе народа русского, условно называемой им Навной: «Кто она, Навна? То, что объединяет русских в единую нацию; то, что зовёт и тянет отдельные русские души ввысь и ввысь; то, что овевает искусство России неповторимым благоуханием; то, что надстоит над чистейшими и высочайшими женскими образами русских сказаний, литературы и музыки; то, что рождает в русских сердцах тоску о высоком, особенном, лишь России предназначенном долженствовании, - всё это Навна. Соборность же её заключается в том, что нечто от каждой русской души поднимается к Навне, входит в неё, оберегается в ней и сливается с её собственным Я».*
* Прим.: Андреев Д. Л. Роза Мира. - М.: Мир Урании, 2001. С. 188.
Заметим, что у Андреева Навна более семи веков томится в плену сил зла, заточённая в иномирной цитадели дьяволочеловечества в главном городе анти-России. Она не спит, но её сияющий голос сквозь каменный саркофаг почти не достигает России.
И вот поэт готов отдать «всё» за малейший знак не-оставленности, за хотя бы одно слово этой Спящей царевны. И в том же году обращает к ней следующее своё стихотворение - «Верь мне», в котором даёт клятву верности и просит о помощи.
И ты готов отдать всё за этот звонок,
Но она давно уже спит там,
В центре всех городов.
(«Проснись», альбом «Это не любовь», 1985)
Верь мне! И я сделаю всё, что ты хочешь.
Верь мне! Я знаю, нам надо быть вместе.
Верь мне! И я буду с тобой в этой драке.
Дай мне всё, что ты можешь мне дать!
(«Верь мне», альбом «Я объявляю свой дом», 1985)
Наш мир давит всё сильней, одинокий и уставший, вестник теряет силы и надежду: его бьёт дрожь, а по душе текут слёзы. Её образ тускнеет, но сквозь мглу и сон этого мира всё же прорывается к своему герою. Как половинки одного металла, они тянутся друг к другу. Обратим внимание, в видение начинает вплетаться луна - двойственный, полуиллюзорный образ света и тьмы. Цоя засасывают ночь и сети нашего мира, в текстах всё сильнее звучит мотив обречённости: звёзды-души упадут и останутся все здесь (песня «Звёзды останутся здесь»). Навсегда. Им не будет отсюда спасения.
И лишь молния её взгляда способна пробиться к сердцу поэта и не дать ему остановиться. Не дать ему умереть.
Опять бьёт дрожь,
На небе диск полной луны.
Опять идёт дождь,
Опять я вижу странные сны.
Телефон и твой номер
Тянут меня, как магнит.
И опять этот вечер и ветер,
И эта луна...
Мне кажется, я вижу тебя,
Но это отрывок из сна.
(«Твой номер», альбом «Ночь», 1986)
И я попал в сеть,
И мне из неё не уйти,
Твой взгляд бьёт меня, словно ток.
Звезды упав, все останутся здесь,
Навсегда останутся здесь.
(«Звезды останутся здесь», альбом «Ночь», 1986)
Проходит два года. Опалённый здешним существованием, Цой не сдался, не свернул с пути, не предал её. Он продолжает свой бой с погружённым во тьму и сон миром, которому не удалось убить своего противника. Причём способ такого убийства двоится - курок мог быть нажат и самим Виктором (от боли и отчаянья). «Тёплое место», уют и мещанское благополучие - не для него, поэт должен пройти со своей вестью по миру, отпечататься в нём. Да и невозможен домашний уют в чуждой среде, ведь он - посланник небес, несущий частичку этих миров («звёздную пыль») сюда. И хранящий в своей душе память об ослепительном мире света.
Как верный рыцарь, отправившийся на войну (в соответствующей форме с нанесёнными на рукав данными о группе крови), он просит благословения и защиты, он просит у своей Хранительницы удачи. Его страшит возможность не исполнить свой долг, погибнуть в этом концлагере («порядковый номер - на рукаве») прежде, чем удастся осуществить задуманное, возможность остаться в нашем мире навсегда. Этого он отчаянно не хочет.
Мир подталкивает Цоя сыграть по его правилам, достичь цели теми методами, которые здесь приняты, но для вестника света цель не оправдывает средства - методы насилия и принуждения чужих душ (сердец, бьющихся в груди) для него неприемлемы. «Тогда говорит ему Иисус: возврати меч твой в его место, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут» (Мф. 26:52). В самые тяжёлые минуты, когда чаша страданий переполняется, Виктор хочет просто оказаться рядом с Любимой, не погружаться в этот мир и этот бой. «Тогда говорит им Иисус: душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте со Мною. И, отойдя немного, пал на лице Своё, молился и говорил: Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты» (Мф. 26:38-39).
Мгновение слабости проходит, и «высокая в небе звезда», под которой может скрываться как его собственный сияющий в вышине дух (по терминологии Д. Андреева - монада, пребывающая в высших бесплотных мирах рядом с Господом), так и одна из двух его Хранительниц (спутница или Та, «что смотрит откуда-то сверху лица»), зовёт поэта в путь. Второе отождествление менее вероятно - по отношению к ним Цой редко использует слово «звезда», символизирующее у него обычно или дух (и его проекцию в душе человеческой) или Христа как персонификатора Духа Божия (но об этом мы ещё поговорим в следующих главах).
Тёплое место, но улицы ждут
Отпечатков наших ног.
Звёздная пыль - на сапогах.
Мягкое кресло, клетчатый плед,
Не нажатый вовремя курок.
Солнечный день - в ослепительных снах.
Группа крови - на рукаве,
Мой порядковый номер - на рукаве,
Пожелай мне удачи в бою, пожелай мне:
Не остаться в этой траве,
Не остаться в этой траве.
Пожелай мне удачи, пожелай мне удачи!
И есть чем платить, но я не хочу
Победы любой ценой.
Я никому не хочу ставить ногу на грудь.
Я хотел бы остаться с тобой,
Просто остаться с тобой,
Но высокая в небе звезда зовёт меня в путь.
(«Группа крови», альбом «Группа крови», 1988)
Но мир побеждает. Боль от ран застилает сознание, и Цой уже не слышит и не видит Её, остаётся один в нашем мире («телефон отключён»). Вслед за распинаемым Христом, вестник ощущает свою богооставленность. И приходит отчаянье. «От шестого же часа тьма была по всей земле до часа девятого; а около девятого часа возопил Иисус громким голосом: Или́́, Или́! лама́ савахфани́? то есть: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» (Мф. 27:45-46).
Текст «Сказки» начинается с утра, рассвета нового дня, побуждающего встать. Но утро ли это? Или прожектора концлагеря, желающие окончательно добить и ослепить? Может ли настоящее утро бить? И, действительно, солнца нет. Более того, вестник начинает забывать, как вообще оно выглядит, сомневается в его реальности. Солнце благого мира потухло в его душе. Он остаётся один на один с этим миром. А бой и не думает прекращаться, пулемёты стучат.
Обессиленный, Виктор осознаёт, что его странная жизнь подходит к концу. Несчастливому. Давая понять иллюзорность и кинематографичность нашего существования (вся эта жизнь - «экран» и «сказка»), поэт в то же время отождествляет со сказкой и своё мимолётное пребывание здесь («дело»), а себя - с былинными богатырями прошлого. Сменяются воины и эпохи, а вечная борьба Добра и Зла продолжается. Возможно, когда-то он верил в счастливый для себя финал. Этой веры больше нет.
Харон уже здесь, и река Стикс стучит за окном. Умирает мир, и погружается в тёмную ночь душа вестника. Достучаться до Неба невозможно: вместо облаков - глухая кирпичная стена. Он замурован. Сама жизнь, любое свободное и живое движение души представляет страшную угрозу здешнему бытию, они для него - чума. Через десятилетие польский кинорежиссёр Кшиштоф Занусси будто повторит за Виктором: «Жизнь как смертельная болезнь, передающаяся половым путём».
Вот-вот слетит последняя память-листок о Небе, о мгновениях, когда Цой чувствовал его рядом с собой, внутри своего сердца.
И тут появляется Она. Словно Бог-Отец распинаемому Сыну. «Собирайся, - скажет, - пошли. Отдай земле тело». Хранительница забирает душу своего героя. Наш мир не имеет над Ней власти, и, сияющая в духовной славе, Она уносит вестника домой. Туда, где его любят и помнят. Заметим, что слово «Дух», отображающее один из ликов Троицы, на арамейском языке тоже женского рода.
Лишь боль и сожаление уносит Виктор из нашего мира. Миссия оказалась не выполненной до конца («тело не допело чуть-чуть»), а недостаток любви стал самой страшной раной, которая ещё долго не затянется. Безжизненный мир любить не может.
На дворе 1989 год...
Снова новый начинается день,
Снова утро прожектором бьёт из окна,
И молчит телефон: отключён...
Снова солнца на небе нет,
Снова бой, каждый сам за себя,
И, мне кажется, солнце -
Не больше, чем сон.
На экране окна
Сказка с несчастливым концом.
Странная сказка...
И стучит пулемётом дождь,
И по улицам осень идёт,
И стена из кирпичей-облаков крепка.
А деревья заболели чумой,
Заболели ещё весной,
И слетят с ладони листья,
Махавшие нам свысока.
...
А потом придёт она.
Собирайся, - скажет, - пошли,
Отдай земле тело...
Ну, а тело не допело чуть-чуть,
Ну, а телу недодали любви.
Странное дело...
Там за окном -
Сказка с несчастливым концом.
Странная сказка...
(«Сказка», альбом «Звезда по имени Солнце», 1989)
Так много весёлых ребят,
И все делают велосипед,
А один из них как-нибудь утром
Придумает порох.
Ну, а я тут сижу без тебя,
Мне до этих ребят дела нет,
Лишь окурки лежат на полу
Да мусора ворох.
Расскажи мне историю этого мира,
Удивись количеству прожитых лет,
Расскажи, каково быть
Мишенью в тире.
У меня есть вопрос, на который
Ты не дашь мне ответ.
И так странно проходят часы,
И так странно не хочется спать,
И так странно, когда
За окном проезжает машина.
И я не знаю, точны ли весы,
Но мне не хочется их проверять.
Мне слишком нравится эта картина.
(«Вопрос», альбом «Чёрный альбом», 1990)
Вопрос, которому посвящены все первые пять песен последнего альбома: что меня ждёт? Вопрос, который Виктор задаёт уже не один год, и на который не может быть дан ответ. Он это понимает. Во-первых, ответ ещё не написан. А во-вторых, он может сломать вестника - в любом случае, тот уже не будет прежним.
Не знаю, сохранена ли в последнем альбоме хронологическая последовательность написания текстов - думаю, нет (первые тексты появились последними). Хотя хотелось бы ошибиться - ведь это будет свидетельствовать о том, что Цой нашёл в себе силы подняться. Но, повторюсь, последние песни были написаны раньше первых, на мой взгляд.
О чём же говорит сам текст «Вопроса»?
Окружённый тленом и прахом этого мира, наш герой не чувствует присутствия своей спутницы. Зато он видит похожих на себя ребят, ещё весёлых и жизнерадостных, которые с упоением изобретают велосипед - снова и снова, каждый сам по себе. Они не видят его, но он знает, что когда-нибудь на рассвете один из них откроет в себе порох и вспыхнет, осветив на миг этот тёмный мир. Но это уже не волнует Цоя.
Словно уставший мудрец, герой желает услышать всю историю нашего мира, удивиться количеству прожитых им лет и удивить своими двадцатью восемью годами хранительницу. Он хочет спросить её, каково это - быть на протяжении всей жизни мира его мишенью. Он хочет разделить с ней своё чувство, свою боль. Всё странно в дольнем мире для странника, но ему уже нравится эта картина, это кино - мир начинает овладевать им. И он отказывается взвесить свою душу на весах суда междумирья - он не хочет знать ответа. Не хочет он и умирать.
Не слыша её голос, Цой ждёт, что она вновь призовёт его на бой, позовёт встать и поможет. Но переулки молчат, а он устал - устал от чужого, тёмного и холодного мира. Цой хотел бы отдохнуть, но на это нет времени - где-то в мире его ждут. Но он ждёт её.
Что могла означать для поэта скорая встреча «с соснами на морском берегу»? Ожидание приезда на побережье Балтики или ожидание оказаться на рубеже этого мира - западном берегу, с которого уходят за горизонт ладьи эльфов? Или, быть может, это сосны на берегу «Камчатки»?
Мир молчит, всё вокруг устало, но продолжает своё существование. Пусть искусственный свет не даёт разглядеть свет истинный, свет небесный, но мир перестанет - а звёзды-герои будут сиять вечно.
Я устал от чужих городов,
Я устал молоть этот лёд,
Я хотел бы уснуть, но нет времени спать.
И опять за окном ночь,
И опять где-то ждут меня,
И опять я готов идти,
Опять...
Но я верю, что ты
Снова скажешь эти несколько слов.
И тогда я готов
Оставить след на этом снегу.
И я знаю, что мне
Недолго осталось ждать,
Чтобы снова увидеть сосны на морском берегу.
Переулки молчат,
Под ногами усталый асфальт,
Но под крышами город продолжает жить.
И пускай фонари
Светят ярче далёких звёзд,
Фонари все погаснут, а звёзды будут светить.
(«Сосны на морском берегу», альбом «Чёрный альбом», 1990)
Я выключаю телевизор, я пишу тебе письмо
Про то, что больше не могу смотреть на дерьмо,
Про то, что больше нет сил,
Про то, что я почти запил, но не забыл тебя.
Про то, что телефон звонил, хотел, чтобы я встал,
Оделся и пошёл, а точнее, побежал,
Но только я его послал,
Сказал, что болен и устал, и эту ночь не спал.
Я жду ответа, больше надежд нету.
Скоро кончится лето. Это...
А с погодой повезло - дождь идёт четвёртый день,
Хотя по радио сказали - жаркой будет даже тень.
Но, впрочем, в той тени, где я,
Пока и сухо, и тепло, но я боюсь пока...
А дни идут чередом - день едим, а три пьём,
И в общем весело живём, хотя и дождь за окном.
Магнитофон сломался,
Я сижу в тишине, чему и рад вполне.
...
И так уйдут за годом год, так и жизнь пройдёт,
И в сотый раз маслом вниз упадёт бутерброд.
Но может будет хоть день,
Может будет хоть час, когда нам повезёт.
(«Кончится лето», альбом «Чёрный альбом», 1990)
Первая песня последнего альбома. Действительно, лето кончилось.. Наступила ночь.
Сам текст - словно последняя мольба о помощи, об ответе, на который - последняя надежда. Но, мне кажется, этой надежде и не суждено было сбыться, и сам Цой об этом догадывался («скоро кончится лето. Это ...» - вместо многоточия напрашивается слово «конец»).
Виктор слишком увяз в дольнем мире, но можем ли мы, увязшие в нём ещё больше, осуждать вестника? Конечно, нет. Само написание письма ей, той самой, Невыразимой его стихов, требует больших усилий, чтобы отключиться от здешнего мира, кино («телевизор»). Он не забыл её, только вот сил, чтобы откликнуться на телефонный звонок, побуждавший его встать и продолжить свой бег, уже нет. И всё же память бередит душу и вынуждает написать письмо.
По существу, поэт предал спутницу, смирился с поломкой «магнитофона» своего творчества и уже вполне рад сумраку весёлой обыденной жизни, полной иллюзорных наслаждений («день едим, а три пьём»). И он отдаёт себе в этом отчёт: «в той тени, где я».
Неудивительно, что его чуткое сердце ощущает неизбежность в этой ситуации скорого ухода, и дождь междумирья, дождь перехода уже пришёл за ним, хотя вокруг ещё «сухо и тепло». И пусть всё уже кончено, и скоро «жизнь пройдёт», но крупинка надежды, самая малость, ещё жива в душе вестника. Она и заставляет его обратиться к своей хранительнице.
По частоте обращения к образу иномирной возлюбленной, спутницы и хранительницы, по накалу обращений и силе привязанности к ней Виктора Цоя можно поставить в один ряд с такими русскими поэтами, как Александр Блок и Владимир Соловьёв: у Блока она - «Прекрасная Дама», «Святая», «Величавая Вечная Жена», а у Соловьёва - «подруга вечная» и «Божества расцвет», за которыми угадывается центральный образ его философии - София.
Попробуем же взглянуть получше на этот мир, который смог убить ещё одного посланца мира света - Виктора Цоя.
Продолжение следует...
Напоминаю, что первые три главы Вы скоро сможете прочитать во втором номере журнала «Переход» («Лето 2012»).