Не говори, идя на VAST - 2

[elenasokolova_7]

Три Облика «Delusion»

Наверное, здесь следует рассказать, с чего начались мои искания в парфюмерии. Давным-давно, в 2015 году, я - исключительно из забавы - написала маленькую сказку про Темную Принцессу Смерть. Прозвучит странно, понимаю, но до того момента, я не знала о существовании фильма об Орфее с Жаном Марэ в главной роли, куда гений Кокто[22] ввел героиней Принцессу Смерть, великолепно сыгранную Марией Казарес. Забавность была в том, что посмотрев фильм, я подумала, что вряд ли кто-то, прочтя мою сказку, поверит в то, что я не была знакома с фильмом. Было даже как-то неловко. И я отреклась от своего детища - почти на четыре года. Но в 2019 году вновь вернулась к греческой мифологии, и тогда была написана расширенная версия "Принцессы", которую я назвала "Душа моя - Эвридика". И вот, узнав в процессе сбора материала, что древние греки считали язык ароматов единственным языком, на котором боги разговаривают со смертными, я задумала продолжение "Эвридики", и решила, что мне нужны ароматы-символы. Сама составить их я не могла, разумеется, и я подумала, что надо найти подходящие среди тех, что уже существуют в мире. Так я пришла в мир парфюмерии и Фрагрантики. Время шло, я перебирала ароматы, читала о них, покупала их, примеривала и примеривалась. Что-то я нашла, а с чем-то так и не встретилась. Меня, признаться, очень интересовало - каким мог бы стать аромат-портрет моей Темной Принцессы. Пока все, с чем я встречалась - ей не подходило. И вот, в день 23 сентября 2023 года, в одном из залов старинного особняка в тех местах, где прошло мое детство, мы, наконец, встретились с ним. Он - явленный, как посвящение Ольге Николаевне Спесивцевой, явил мне и мое собственное поклонение балетному искусству, и образ моей первой героини.

«Delusion»[23] Ирины Чуриковой (You-Perfumes) предстал передо мной в трех обликах. При первом, беглом знакомстве, он сразу же увиделся разломом, бегущей вертикально трещиной в чем-то массивном, густо-сером, вскрывающимся провалом в мир теней. Неудивительно - зная историю Спесивцевой, ее "манию Жизели", и сам сюжет балета. Удивительным было скорее то, что Ирине Чуриковой это удалось передать, ведь такие вещи - редкость.

Второй облик «Delusion» вновь оказался неприветлив. На календаре был следующий день, за окнами бушевал ливень, батареи еще не затопили. Было холодно и сыро, был уже вечер, когда я достала пробник, принесенный с VAST - и меня встретил безумный, сверкающий отточенными гранями, грейпфрутово-лаймовый лед. Он оказался наколот такими огромными иглами-кусками, что при желании ими можно было фехтовать. Горький вкус привел на ум коктейль, который мы делали в лихие 90-ые из джина Gordon's London Dry и тоника под названием Schweppes Bitter Lemon. Возможно, мне просто очень хотелось согреться, но не получалось.

В пирамиде я нашла ноты воздуха и дождя с зеленью и цветами - ирисом, нарциссом и гелиотропом, а база доложила о наличии пачулей, мха, мускуса и древесины. Увы, в тот вечер мне цветов не положили совсем. Зато дождь, сырая земля и мокрый камень ожили и заключили меня в свои объятия, и только часа через три или четыре вдруг услышалась шероховато-зеленая трава, но не скошенная, а скорее, растертая в пальцах.

Ночь «Delusion» провел на полке, в закутке, в одной керамической чашечке с моим обожаемым «Narcisse» от Chloe. И то ли компания ему понравилась, то ли потеплело за окном и в доме, но на следующий день мне явился третий лик «Delusion». Я нанесла два пшика на шею и один на запястье - под рукав шерстяного платья. Шейный - окутал коконом сразу, и дозировка оказалась великовата, следовало сделать всего один. В коконе были цветы. Ирис. Сухая, даже чуть пыльная, сладкая, строгая пудра, так великолепно узнаваемая нами всюду и всегда, в обрамлении свежих нот прозрачного летнего "последождя"... На коже запястья, когда я передвинула вверх рукав, распустился цветок гелиотропа, упоительно-сладостный, роскошный, нежащийся в своем собственном благоухании, как в золоте солнечных лучей, но стоило мне подержать запястье открытым, как в прохладе аромат свернулся обратно - не в лед, но в лаймовое парфе, а потом остался сидеть нежным отзвуком травы на лугу. Возможно, это был тот самый луг из моей сказки, где стояла однажды моя героиня, решившись изменить судьбу, а может быть, то было воспоминание Жизели о красоте оставленного ею мира, о любви, что согревала когда-то ей сердце, и оно стало искрой, той частичкой божественного Огня, что дала ей, мертвой, силу и смелость встать против Смерти и защитить Жизнь.

Разлить воспоминания по флаконам и доставать изредка, дабы оживить ушедшее, дабы вновь вдохнуть в него жизнь? Боже мой, а для чего же еще существуют духи и литература?



«Delusion» прожил на моей руке около девяти часов. В самом конце он стал ароматом лимонных долек, опущенных в минералку, с толикой сахара - уже полупрозрачного, крупно-кристального, в тот момент, когда он только-только начинает растворяться в прохладной воде. Раскрытие у него оказалось безумно долгое, с периодическим "возвращением к пройденному", с внезапными врезками, словно в кино. В черно-белом, старом, невероятно профессиональном, сделанном с тем, чего так мало осталось в мире - с душой, вложенной в него однажды и ставшей его собственной.

Брошенки - Театр и Балет

От Ирины я вновь вернулась в центральный зал. На одном из больших столов в беспорядке были расставлены флаконы разных размеров и калибров. Я растерялась. Стол выглядел совершенно бесхозным - вокруг не было ни души. Флаконов стояло штук сорок, наверное, причем это не были маленькие пробнички, нет, флаконы были увесистые, миллилитров на пятнадцать самые маленькие. За столом стоял мольберт, на нем портрет балерины, застывшей в одном из па «Умирающего лебедя», со странно вывернутыми в плечевых суставах руками.

Уже потом оказалось, что это стол, за которым работало жюри, оценивавшее ароматы. Жюри было несколько странным - его то не было совсем, то оно менялось составом, приходило, что-то нюхало и уходило. Все было как-то наспех. Я растерялась окончательно.

Как они вообще здесь могут что-то услышать? Вокруг толпа, бесконечный говор, движение - здесь не сосредоточиться, и куча посторонних запахов. Процедура оценки вызывала странное ощущение, словно позвали первых попавшихся, кто очутился под рукой, потому что не планировали. Я заглянула в тайминг. Планировали. Вот оно - награждение конкурсантов, значит, это конкурсные ароматы. Но почему они в таком беспорядке и почему за ними никто не приглядывает? Им же элементарно могут «приделать ноги»!

Чуть позже выяснилось, что так и случилось, часть флакончиков таки нашла себе новых хозяев.

Я посмеялась - надо было прихватить себе двух «брошенок»: «Матильду» от Хелены Фрейи, порадовавшей меня терпко-сладкой шероховатой зеленью, и «Theatre» от Анатолия Корзанова (D`Antol Parfums), подаривший мне воспоминания эпохи студенчества с нашими бесконечными странствиями по театрам и филармоническим залам.

Первая оказалась дурманящим зельем, напомнившим мне классического Сальваторе Феррагамо, который долго жил у меня - флакон за флаконом, пока не пропал вдруг с полок магазинов. Цветочная часть быстро «ушла» с гладкого блоттера, изрядно меня этим расстроив. Автор сделала свою «Матильду» юной, и очень задорной. И совершенно не похожей, казалось бы, на ту капризную красавицу, которой (как я понимаю) и был посвящен аромат. Хотя, возможно, именно такой Матильда Кшесинская представлялась тем, кто падал к ее ногам, ведь за что-то же они все в нее влюблялись, не за расчетливость же ее, в конце концов, и не за высокомерный нрав.

Зеленая сладкая трава, теплея от прикосновения рук к блоттеру, неожиданно перетекла в яркие цитрусовые ноты с лимонными оттенками, но лимон тут был не кожицей, не цедрой, а соком долек и чем-то немножко сливочным, похожим на ириску. Как бы то ни было, история и вечность сохранили имя Матильды Феликсовны Кшесинской, и видимо, она и впрямь была очень особенной, эта женщина, и может быть, раскрывалась она такой, какая есть, только самым-самым близким. И наверное, в ней действительно были та нежность, яркость, трепетность и красота, что угадались мне в посвященной ей «Матильде». Кто знает?



Парфюмер Анатолий Корзанов

«Театр» («Theatre») Анатолия Корзанова, несмотря на уверения автора, в том, что его театр начинается не с вешалки, а со зрительного зала, тем не менее, центрального входа и гардероба все же не миновал. В зрительный зал, к занавесу, пахнущему «особенной театральной пылью», «напитанной искусством» (со слов бренда), мне все-таки пришлось пройти, как всем, через огромный сияющий холл.

Я совершенно уверена, что каждое слово - живое существо. Оно имеет свой облик, свое лицо, краски и оттенки. И оно одно уже может подсказать нам - ладно ли скроен аромат. И здесь, уже по названиям главных нот, я поняла, что этот опус, вне всяких сомнений, удался.

Цветы боярышника, ирис и тубероза, тиаре, мирра и пачули, стиракс и амбра - простое перечисление говорило и о древности театрального искусства, и о величественных зданиях, которые строили наши предки, низко-технологичные, «непрокачанные», но зато широкообразованные, глубоконачитанные и высокодуховные - в сравнении с теми из нас, кто кичится сиюминутными благами в ущерб вечным ценностям.

В «Театре» Анатолия Корзанова для меня есть нечто от старой туалетки Шанель номер пять. Не Польжевской, персиково-лактонной, а старой «зеленушки» Эрнеста Бо. Мне слышны схожие травяная шершавость, легкая пыльность и пудра. И точно так же, как шедевр великого Бо, «Театр» плохо повинуется вам днем или утром; в эти часы он красив, но неприступен. Его время - вечер, когда сумерки набрасывают на мир темный плащ - в аромате просыпается живое дыхание. Он словно оттаивает и распахивает себя, как двери, настежь.

И ты стоишь на улице и видишь перед собой открытые створки старинных дверей, и ток теплого воздуха смешивается с прохладой ветра снаружи. За спиной у тебя темная громада вечера, а впереди сияющий огнями зев роскошно убранного дома-дворца, и там все дышит теплом, туда стремится вся эта оживленная, разодетая толпа, сверкающая украшениями, пропахшая духами, мехами, кожей и кашемиром. Облаком этих ароматов пропитано все - портьеры на окнах, ковровые дорожки на лестницах и, кажется, даже канделябры источают его. Шероховатый, чуть пыльный запах слежавшихся дорогих тканей, идущий из гардеробных театра, из костюмерных и примерочных, встречь своему собрату, неизменному спутнику парадных нарядов, давно и долго лежавших и висевших в шкафах в ожидании большого выхода в свет.

Здесь этот аромат пыли, этот «сундук», как его иногда называют, совершенно уместен, и здесь он символ предвкушения, он даже чуть шершав, как мурашки на коже от волнения и восторга, и я словно вижу перед собой, безвозвратно, боюсь, утерянный Петербургом главный вход в Большой Зал Филармонии. Его не уничтожила даже блокада Ленинграда, но то ли в девяностых, то ли в начале нулевых, кто-то взял и все правое крыло отдал под помпезную харчевню, велеречиво названную «Дворянским собранием». Теперь центральный вход в Большую Филармонию там, где, прости Господи, в мои студенческие времена, мы курили под лестницей, у каморки с ведрами и швабрами - тогда он был боковым, запасным.

В общем, случилось все, как в той старой песне:

«На нашей шхуне сделали кафе,

на тумбу пушку исковеркали,

Истрачен порох фейерверками,

на катафалк пошел лафет….»[24]

Вот тот, старый, величественный, сияющий вход в Филармонию, от одних только распахивающихся высоченных дверей которого ноги подкашивались от волнения и нетерпения - тот вход идеально подошел бы под аромат «Театр».

Увы, теперь и нам, и Питеру остался только аромат….

«Театр» долго лежал у меня в тесном пластиковом кармашке. Я думала, он выдохся. Думала, верхов не будет. Они еще были вечером, но пропали наутро, а следующим вечером - вернулись вновь. Мистика, однако.

«Нельзя в этом мире пройти не оставив следа

И вечер волшебник запомнит нас всех навсегда

И новые люди в далекой неведомой мгле

Когда нас не будет, нас будут играть на земле….»[25]

Не простое это дело - торжественный выход в свет. Особенно, когда ты оказываешься в зрительном зале, где все, что ты видишь, помнит намного больше, чем ты сам, помнит прошлое, величественное и трогательное, безмятежное и взволнованное. Помнит духи, шелка и голоса - все, что было и все, что будет

Это - Театр. Он - вечен, и вечно юн. И даже когда он только пыль, сундук и старый бархат - он все равно прекрасен.

Сейчас это изображение приватное, некоторые пользователи не смогут его увидеть.



Аромат «Theatre» интересен еще одним. Он не дает нам спектакль. Он действительно останавливается перед занавесом, складчатым и тяжелым. Занавес - квинтэссенция предвкушения в театре, и в то же время - барьер, остановка. Запах становится глубже, и остается таким до самого конца, он не меняется, он просто медленно рассеивается в пространстве.

Все спектакли, подсказывает он вам, все спектакли играет Жизнь. А аромат - как бы ни подходил вам, как бы ни был похож на вас - это лишь ваше предисловие к самому себе.

Именно на это намекает легкая прохлада в аромате, она похожа на твой собственный глоток свежего воздуха - перед тем, как нырнуть с головой в озаренный огнями Храм Мельпомены и причаститься его роскоши и тайн.

Порой предвкушение выше наслаждения, а мечтать слаще, чем иметь.

Хотя бы потому, что в этом случае - все еще впереди….

И да, продолжение следует ( «Не говори, идя на VAST - 3)

https://elenasokolova-7.livejournal.com/2956.html

12.10.2023

СПб

[22] Жан Морис Эжен Клеман Кокто ( 5 июля 1889 - 11 октября 1963) - французский писатель, поэт, драматург, художник, сценарист и кинорежиссёр. Одна из крупнейших фигур французской культуры XX века. «Орфей»  - сюрреалистическая кинофантазия Жана Кокто, основанная на мифе об Орфее и Эвридике, вторая часть «Орфической трилогии», в которую также входят фильмы «Кровь Поэта» (1932) и «Завещание Орфея» (1960). Основой для сценария послужила одноимённая пьеса Кокто, написанная им в 1926 году.

[23] В переводе с английского - заблуждение, обман,  бред,  мания,  иллюзия,  обман чувств,  галлюцинация

[24] Строчки из песни Ю́рия (Гео́ргия) Никола́евича А́делунга (3 апреля 1945 - 6 января 1993) - российского поэта, барда «Мы с тобой давно уже не те» ( 1974)

[25] Строчки из песни «Ах, этот вечер». Стихи Леонида Дербенёва. Музыка Максима Дунаевского. Прозвучала в фильме «Ах, водевиль, водевиль» (1979)