а у меня только старое издание дневника, там после 9 ноября сразу 11-е, но начинается оно записью о проснувшейся бабочке, которую считал умершей и о "предмогильном" чувстве. Косвенным образом - развитие темы той записи, о которой говорите Вы.
С утра ходил по делам и все думал об этой Вашей записи; потом зашел в "Порядок слов", открыл дневник Чуковского, еще раз прочитал страницу. Соблазнительно, здорово, но - по-моему, нет. Это все же запись разговора с эмигрантом: Алданов не мог быть всерьез актуален ни для Полонской, ни для любой другой здешней сновидицы, а для эмигрантского писателя он - сразу на языке, стандартный и понятный образ сравнения, как сейчас, скажем, Акунин. Может быть, с Ходасевичем (его суждение о тыняновских романах известно)? Кто из советских писательниц мог в 1927 г. попасть за границу? К какому времени относится в "Курсиве моем" эпизод с Ольгой Форш в Париже (когда она сперва пряталась, а потом плача говорила Ходасевичу и Берберовой, что посольство не рекомендовало им встречаться)? Пишу на ходу из интернет-кафе, простите. Доберусь до дома, проверю все. Очень интересная штука. Спасибо!
Форш по-моему никак не может быть -- ее рассказ о встрече с эмигрантами К.Ч. излагает полгода спустя в записи от 15 мая 1928 - причем без всяких купюр и страхов и без всякого пиетета к Ходасевичу: "Сегодня увидел в трамвае милую растрепанную Ольгу Форш. Рассказывала об эмигрантах. Ужаснее всех Мережковские - они приехали раньше других, содрали с какого-то еврея большие деньги на религиозные дела - и блаженствуют. Заразили своим духом Ходасевича. Ходасевич опустился - его засасывает." (т.2,с.369). Вот Александр Долинин у меня в фейсбуке предлагает Троцкого --это объяснило бы разуру (имя Гумилева все-таки не было таким опасным), но не объясняет тона (по-моему) - который я бы назвал "осторожным благоговением".
Не приходило в голову, как-то привык думать, что весь интерес к нему у КЧ в далеком прошлом. Возможные против: 1) было ли его имя тогда настолько одиозным, чтобы тщательно выскабливать? 2) говорит некая она, явно с ним когда-то связанная - ученичеством, дружбой: были ли у него такие в СПБ? 3) и слишком уж бесплотный, без всякой энергии, разговор (главное, что мне мешает отказаться от мысли о покойнике). - Пока что аргументы в пользу Троцкого, увы, сильнее: расспросы о лит.среде как об особом секторе действительности; разура страшного имени; разговор о политике как естественная возможность; даже слово "нутро" по отн.к писательству у него есть в "Литературе и революции".
Разуре, повторю, могли подвергнуться, по-моему, любые сведения о чьей-то беседе с эмигрантом: КЧ не хотел компрометировать рассказчицу. Он же не в 1927 г. это вырвал-выскоблил, а когда - мы не знаем. Жаботинского имело особенный смысл скоблить в 1952-1953-м; с другой стороны, уже после убийства Кирова был прямой резон скрывать любой заграничный контакт с эмиграцией. Троцкий мне не нравится совсем - ни Алдановым, ни предполагаемой переоценкой Шкапской, ни, главное, тоном рассказчицы (кто мог рассказывать о встрече с Т. с таким пиететом и при этом с такой печально-интеллигентной интонацией?). Но Вы и АД правы - это должен быть скорее интересующийся литературой общественный деятель, чем писатель.
да, для меня тон - тоже главный аргумент против Троцкого, именно как Вы сказали - сочетание пиетета и печально-интелл.интонации. Плюс - фразу "Такая жалость, что не спросила" можно сказать о том, кого нет шансов увидеть снова, - об эмигранте или о покойнике (она,эта фраза, и была, я теперь понимаю, ключевой в моем начальном впечатлении от текста), а Троцкий в этот момент даже не исключен из партии (это случится только 14 ноября).
Comments 45
Reply
Reply
Reply
Reply
Reply
Reply
Reply
Reply
Reply
Reply
Reply
Leave a comment