Рок-н-ролл
В Н-ске у меня есть две подруги. Лена Лошадкина и доктор Юля. Недавно я разговаривала с Лошадкой по телефону, и она рассказала историю про то, как ходила на концерт одной старой рок-группы в некий клуб подвального типа. Мальчики играли программу восемьдесят четвертого года, а на разогреве у них был какой-то молодняк в кожаных штанах. И Лена села за столик, и увидела людей, которые пьют разливное пиво из грязных стаканов, и увидела, как всё это невыносимо жалко и скучно, и подумала, наверное, это возраст. Я вспомнила свой последний поход в подвальный клуб на рок-концерт и с нею согласилась. А потом... Не знаю, потом меня накрыло. Как-то внезапно я поняла, что это не возраст никакой, потому что кто-то ведь может играть одни и те же песни двадцать лет подряд, не по принуждению наверняка. Просто для нас с Ленкой вдруг кончился рок-н-ролл. Не как музыка, а как завод пружины. И вот, рок-н-ролл мертв, а мы еще нет, и он вполне конкретно мертв внутри меня и внутри нее, а мы продолжаем жить и носить в себе этот почивший рок-н-ролл.
Лошадка сказала, она видела доктора Юлю, Юля была пьяна и сидела в сугробе. Ее рок-н-ролл продолжается, наверное, он никогда ее не оставит. По крайней мере, не оставит так, как ее оставил Мишка. Мишка играл в рок-группе на гитаре, у них была любовь, давным-давно, когда-то очень давно и очень долго. Он был худой и красивый джанки, он был друг Йоши. Мы бродили по городу вчетвером, заходили в общаги и на репетиционные точки, стреляли деньги и сигареты, пили портвейн в подъездах, курили траву в подворотнях. Когда-то давно, когда никто не думал ни о каких пружинах. Время шло, его было так много, до тридцати еще надо было дожить, а там посмотрим. Потом Мишка проторчал квартиру и работу, его лечили, и он пересел с героина на какую-то самодельную дрянь. Он колол ее в пах, больше уже было некуда, и однажды пришел к Юле с почерневшим стоящим членом, а она отправила его в больницу. Мы смеялись, хотя, в общем, было не до смеха, потому что у Мишки начался сепсис. Бактерия с нежным именем золотистый стафилококк завладела его худым красивым телом, а мы смеялись. Мы даже не ездили в больницу, ездила только Юлька, а нам казалось, что, если его не убил героин, золотистый стафилококк не убьет и подавно.
Мишка лежал в больнице долго; я встречалась с доктором Юлей на площади у театра, мы выпивали, и она говорила, что Мишке хуже. Я тогда подумала, ну хватит, это не смешно, пришла домой и предложила Йоши - во вторник я получу зарплату, давай отдадим ее Мишкиным родителям на лекарства, Йоши сказал - давай. А в понедельник позвонила Юля и сказала, Миша умер, похороны завтра. На следующий день я получила деньги, никому уже не нужные, отпросилась с работы и поехала прощаться с Мишкой. Я успела, а Йоши опоздал.
Юлька не вышла замуж, ей, в общем, и не хотелось. Мы видимся с нею пару раз в год, не чаще, и почти не говорим о Мишке, только взгляд у нее остался какой-то... ищущий, что ли. Как будто она надеется Мишку, распавшегося на атомы, достать из воздуха и собрать. Если ей нравится какой-нибудь парень, она говорит: он на Мишу похож, волосы похожи, профиль, издалека. Так вот, к чему я это всё. Хотела показать еще кусочек из той же сковородки.
Агния, как ребенок, принятый в новую игру, непременно хочет знать все условия. Мне трудно объяснить ей, почему я решила, что детство Матильды прошло в Сьенфуэгосе, ведь я сама никогда там не бывала, и Агния не сможет мне о нем рассказать: она с семьей жила в Гаване. Да, наверное, это оттого, что я височница, оттого, что Матильда явилась мне в одном из ромовых снов, в том, которого я не запомнила. Наверное, это оттого, что колодец, из которого люди черпают сны, всегда один и тот же, и улов зависит не только от случая, но и от сновидца. И вот, я зависаю над этой мыслью: я и Матильда случайно зачерпнули один и тот же сон, соединивший нас, как любовное зелье Тристана и Изольду, и теперь, где-то в своем измерении, она, возможно, одержима моей историей. Возможно, сейчас она сидит в отеле и задумчиво чертит на обороте рекламной листовки азиатский профиль. Должно быть, ей кажется, что она воображает меня азиаткой лишь потому, что за короткое путешествие ей примелькались пекинские лица. И на календаре в ее мобильном - какая-то дата, здорово отличная от даты моей и доктора Агнии. Так мне проще представить себе другое измерение.
Впрочем, нет, Мати не может находиться далеко в прошлом или далеко в будущем, иначе связь наша истончается и рвется. Она где-то рядом, буквально в нескольких днях, но именно эти несколько дней делают нас недосягаемыми друг для друга. Мысль о времени морочит меня. С одной стороны, непересекающиеся миры могли бы отстоять друг от друга всего лишь на секунду. Но допустить эту возможность - значит признать, что даже Москва и Новосибирск лежат в разных мирах, учитывая часовые пояса. И лучше не думать об этом совсем, лучше сойтись с собой на том, что Матильда - просто плод моего воображения. Пока и если я не получу доказательства обратного.
Сьенфуэгос - это дыра, презрительно говорит доктор Агния.
Милая, милая доктор Агния. Будь проклята эта «Река Найкеле». Когда я писала ее, нет, когда я питала ее, когда я входила в нее по колено, по бедро, по ребро, когда золотые уста мои отверзались, чтобы выплюнуть серебро, чтобы выкрошить прямо с зубами свою неуклюжую жизнь, я не знала, чем может кончиться весь этот душевный стриптиз. Хотя кому было знать, как не мне, столько раз повторявшей, что материей движут слова. Мне, столько раз убеждавшейся в этом воочию - да что там, не только слова, даже точки и многоточия. И какой же паршивый лукавец, какой изворотливый бес нашептал мне закончить книгу, и как он в нее пролез? Это он, больше было некому, взял перо и, пока я сплю, на самой последней строчке после слова «люблю» поставил жирную точку.
А теперь по реке Найкеле, по холодной ее воде уплыла любовь моя, Агния, далеко, в никуда, в нигде. Это point of no return, мой невозвратный предел, и, наверное, наступило время серьезных дел.
(Здесь идет гитарное соло)
Я должна написать настоящий роман, большой и связный, местами загадочный, но в целом понятный; для себя, для тебя, для всех, я не могу идти на попятный. Это было б не по-самурайски, это как обмануть ожидания, ты ведь знаешь, я не умею выдумывать себе оправдания. Да, я не чувствую смелости, только слабость и дрожь, я боюсь не поймать чего-то там, где кончается рожь и начинается пропасть, выронить все слова, но я буду пытаться, покуда буду жива. И прости мне античный пафос, моя дорогая док, мы же неисправимы, вспомни: наши парни играли рок.
Это песня, которую я не спою Агнии. Я всё никак не решусь ей сказать, что моя love story окончена. У меня есть на это причины. Мы сидим на ее продавленном диване, а между нами на подносе - угощение, всё как мы любим. Коньяк «Черный аист» в китайских фарфоровых тарочках, лепешка с кунжутом и терпкий голубой сыр. Я говорю о Матильде, о том, почему Сьенфуэгос, почему Пекин. Говорю о португальском чувстве, об ускользающем времени, о неостановимом бегстве, о возможности острова, о ромовых снах.
Короче, я надеюсь через неделю быть в Новосибирске.
Лошадка сказала, она видела доктора Юлю, Юля была пьяна и сидела в сугробе. Ее рок-н-ролл продолжается, наверное, он никогда ее не оставит. По крайней мере, не оставит так, как ее оставил Мишка. Мишка играл в рок-группе на гитаре, у них была любовь, давным-давно, когда-то очень давно и очень долго. Он был худой и красивый джанки, он был друг Йоши. Мы бродили по городу вчетвером, заходили в общаги и на репетиционные точки, стреляли деньги и сигареты, пили портвейн в подъездах, курили траву в подворотнях. Когда-то давно, когда никто не думал ни о каких пружинах. Время шло, его было так много, до тридцати еще надо было дожить, а там посмотрим. Потом Мишка проторчал квартиру и работу, его лечили, и он пересел с героина на какую-то самодельную дрянь. Он колол ее в пах, больше уже было некуда, и однажды пришел к Юле с почерневшим стоящим членом, а она отправила его в больницу. Мы смеялись, хотя, в общем, было не до смеха, потому что у Мишки начался сепсис. Бактерия с нежным именем золотистый стафилококк завладела его худым красивым телом, а мы смеялись. Мы даже не ездили в больницу, ездила только Юлька, а нам казалось, что, если его не убил героин, золотистый стафилококк не убьет и подавно.
Мишка лежал в больнице долго; я встречалась с доктором Юлей на площади у театра, мы выпивали, и она говорила, что Мишке хуже. Я тогда подумала, ну хватит, это не смешно, пришла домой и предложила Йоши - во вторник я получу зарплату, давай отдадим ее Мишкиным родителям на лекарства, Йоши сказал - давай. А в понедельник позвонила Юля и сказала, Миша умер, похороны завтра. На следующий день я получила деньги, никому уже не нужные, отпросилась с работы и поехала прощаться с Мишкой. Я успела, а Йоши опоздал.
Юлька не вышла замуж, ей, в общем, и не хотелось. Мы видимся с нею пару раз в год, не чаще, и почти не говорим о Мишке, только взгляд у нее остался какой-то... ищущий, что ли. Как будто она надеется Мишку, распавшегося на атомы, достать из воздуха и собрать. Если ей нравится какой-нибудь парень, она говорит: он на Мишу похож, волосы похожи, профиль, издалека. Так вот, к чему я это всё. Хотела показать еще кусочек из той же сковородки.
Агния, как ребенок, принятый в новую игру, непременно хочет знать все условия. Мне трудно объяснить ей, почему я решила, что детство Матильды прошло в Сьенфуэгосе, ведь я сама никогда там не бывала, и Агния не сможет мне о нем рассказать: она с семьей жила в Гаване. Да, наверное, это оттого, что я височница, оттого, что Матильда явилась мне в одном из ромовых снов, в том, которого я не запомнила. Наверное, это оттого, что колодец, из которого люди черпают сны, всегда один и тот же, и улов зависит не только от случая, но и от сновидца. И вот, я зависаю над этой мыслью: я и Матильда случайно зачерпнули один и тот же сон, соединивший нас, как любовное зелье Тристана и Изольду, и теперь, где-то в своем измерении, она, возможно, одержима моей историей. Возможно, сейчас она сидит в отеле и задумчиво чертит на обороте рекламной листовки азиатский профиль. Должно быть, ей кажется, что она воображает меня азиаткой лишь потому, что за короткое путешествие ей примелькались пекинские лица. И на календаре в ее мобильном - какая-то дата, здорово отличная от даты моей и доктора Агнии. Так мне проще представить себе другое измерение.
Впрочем, нет, Мати не может находиться далеко в прошлом или далеко в будущем, иначе связь наша истончается и рвется. Она где-то рядом, буквально в нескольких днях, но именно эти несколько дней делают нас недосягаемыми друг для друга. Мысль о времени морочит меня. С одной стороны, непересекающиеся миры могли бы отстоять друг от друга всего лишь на секунду. Но допустить эту возможность - значит признать, что даже Москва и Новосибирск лежат в разных мирах, учитывая часовые пояса. И лучше не думать об этом совсем, лучше сойтись с собой на том, что Матильда - просто плод моего воображения. Пока и если я не получу доказательства обратного.
Сьенфуэгос - это дыра, презрительно говорит доктор Агния.
Милая, милая доктор Агния. Будь проклята эта «Река Найкеле». Когда я писала ее, нет, когда я питала ее, когда я входила в нее по колено, по бедро, по ребро, когда золотые уста мои отверзались, чтобы выплюнуть серебро, чтобы выкрошить прямо с зубами свою неуклюжую жизнь, я не знала, чем может кончиться весь этот душевный стриптиз. Хотя кому было знать, как не мне, столько раз повторявшей, что материей движут слова. Мне, столько раз убеждавшейся в этом воочию - да что там, не только слова, даже точки и многоточия. И какой же паршивый лукавец, какой изворотливый бес нашептал мне закончить книгу, и как он в нее пролез? Это он, больше было некому, взял перо и, пока я сплю, на самой последней строчке после слова «люблю» поставил жирную точку.
А теперь по реке Найкеле, по холодной ее воде уплыла любовь моя, Агния, далеко, в никуда, в нигде. Это point of no return, мой невозвратный предел, и, наверное, наступило время серьезных дел.
(Здесь идет гитарное соло)
Я должна написать настоящий роман, большой и связный, местами загадочный, но в целом понятный; для себя, для тебя, для всех, я не могу идти на попятный. Это было б не по-самурайски, это как обмануть ожидания, ты ведь знаешь, я не умею выдумывать себе оправдания. Да, я не чувствую смелости, только слабость и дрожь, я боюсь не поймать чего-то там, где кончается рожь и начинается пропасть, выронить все слова, но я буду пытаться, покуда буду жива. И прости мне античный пафос, моя дорогая док, мы же неисправимы, вспомни: наши парни играли рок.
Это песня, которую я не спою Агнии. Я всё никак не решусь ей сказать, что моя love story окончена. У меня есть на это причины. Мы сидим на ее продавленном диване, а между нами на подносе - угощение, всё как мы любим. Коньяк «Черный аист» в китайских фарфоровых тарочках, лепешка с кунжутом и терпкий голубой сыр. Я говорю о Матильде, о том, почему Сьенфуэгос, почему Пекин. Говорю о португальском чувстве, об ускользающем времени, о неостановимом бегстве, о возможности острова, о ромовых снах.
Короче, я надеюсь через неделю быть в Новосибирске.