Жертва, беспомощность и ответственность - Ч. 1
Делюсь очередной статьей в The Moscow Times.
Хочу вернуться к интервью оппозиционного политика Льва Шлосберга. Когда оно появилось - взорвало общественное пространство. Кто только не высказался с суждением его слов, что если жертва сопротивляется - она не жертва. Однако тем и бывают хороши подобные высказывания, что иногда они позволяют рассматривать значимые противоречия.
Первая реакция на слова Шлосберга - возмущение.
Как же так: Украина - не жертва? Мы же знаем из истории: был Холокост и было еврейское сопротивление - и что, участники восстания в лагере смерти в Собиборе перестают быть жертвами? Аба Ковнер, организуя сопротивление в Вильнюсском гетто, так и говорил: «Не пойдем как овцы на убой!». Мы же знаем: какие нечеловеческие условия немцы создали для советских военнопленных, превратив их во вторую по количеству погибших категорию жертв нацизма. Значит, те военнопленные, что были в подполье или бежали в партизанские отряды - перестают быть жертвами?
У страданий есть стоимость
Что в случаях нацизма, что в случае Украины и многих других мы говорим о жертве как об объекте вопиющей несправедливости, агрессии, явно избыточного насилия, если насилие вообще бывает избыточным; как об обреченных на навязанный выбор занять особую позицию - стать героем или умереть от голода, а может, разорвавшегося снаряда.
Ужасный выбор! В такой оптике нет никакого противоречия между жертвой и героизмом. Есть чрезвычайные условия, есть насильственные действия, превращающие кого-то в объект, и есть ответные действия по восстановлению субъектности, или достоинства.
Логика привычная, не за чем на ней подробно останавливаться.
Дьявол как раз кроется в деталях и в том, как уже потом конкретные события получают дискурсивное развитие. На практике оказалось мало говорить о Холокосте на языке сухих цифр и документов, сквозь призму диалектики жертвы и сопротивления. Чтобы добиться общественного признания и преодолеть скепсис отрицателей, потребовались истории, живописующие конкретные страдания.
То же произошло и с левой политикой борьбы за равноправие и восстановление достоинства тех, кто подвергается дискриминации. Особенно в условиях, когда в конце XX века западные общества, а за ними и Россия, шагнули в эпоху постгероизма. Чтобы преодолеть скепсис относительно колониализма, опять оказались нужны яркие, эмоциональные, трогающие за душу истории жертв - увы, недостаточно описаний только героизма. То же самое и с женщинами, подвергаемыми домашнему насилию. С мигрантами. С беженцами. И всеми другими, кто реально испытывал дискриминацию на основе пола, расы, этничности, религии, происхождения.
Нет, в том, чтобы взывать к чувствам, нет ничего плохого. Наоборот, это неизбежно, если хочется убедить кого-нибудь в том, что чужие страдания - это не искусственная истерика, а объективная реальность, а потому ее надо исправлять.
Однако любая хорошая идея, доведенная до крайности, начинает искажаться. Я не очень люблю в русскоязычном поле рассказывать про издержки политики идентичности и борьбы против дискриминации, поскольку последние сами по себе не особо известны. Приведу более близкий пример. В 1990-е годы существовала красивая (без иронии) идея построения общеевропейской политики памяти через историю Холокоста, воспитание чувства (со)ответственности за преступления тоталитаризма. Однако что произошло потом? К сожалению, помимо успехов в мемориальной политике мы видим и «побочное» - презрительную конкуренцию жертв.
Ведь играют в эти игры не только честные люди, и если страдание становится чем-то особо значимым, то есть две стратегии: преувеличивать страдания нужной группы и обесценивать страдания других. Злоупотребление такими общеизвестными, но плохо детерминированными понятиями, как Холокост или геноцид - тому пример.
Или, наоборот, сетевые дискуссии, когда кому-то из оставшихся покажется, что релоканты катаются как сыр в масле, то уехавшие бросят обратно, дескать, вы там сами устроили пир во время чумы. Там же, где началась конкуренция жертв, или гонка в самовиктимизации, итогом становится не только ущербное сознание, где привычно перекладывать на других вину и ответственность, но и инфляция самих страданий. Чем больше мы накручиваем слезу, тем меньше обращаем внимания на страдания другие, менее радикальные.
И как неоднократно бывало, циничные политики легко включаются в такую игру, маскируя реальные цели словами о защите страждущих. Интервенция Путина в Грузию и затем нападение на Украину прикрывались «спасением от геноцидов». Или другой и по фактуре, и по структуре пример: Саддам Хусейн, конечно же, был кровавым и мерзотным диктатором, но американская коалиция, свергнув его во имя защиты иракского народа, последующими действиями подтолкнула последний к гражданской войне.
Постепенно страдания приобрели особую ценность на этом рынке, где не всегда легко отличить желающих изменить мир к лучшему от дельцов. А за этим последовала кристаллизация иного понимания жертвы, когда жертва - это тот, кто очень сильно страдает, и неважно, что это за «чрезвычайная ситуация» и каким образом восстанавливается достоинство.
Чем больше мы привыкаем к живописанию чрезвычайных страданий, чем сильней выжимаем слезу, тем меньше обращаем внимания на страдания другие, менее радикальные - даже начинаем их неожиданно обесценивать. И к сожалению, для некоторых оказывается, что подлинная жертвенность - это вообще не иметь достоинства, то есть субъектности. При таком подходе синонимом «быть жертвой» оказывается синонимичным «быть беспомощным».
Конечно, еще предстоит отдельно прояснить, насколько такое понимание распространено, имеет ли оно исторические аналоги. Однако с уверенностью скажу: оно существует, разделяется определенным количеством людей, и Шлосберг как раз к нему апеллирует.
Например, взгляд на войну Германии против СССР как на противостояние тоталитарных режимов (что было особо популярно в 1990-е годы) может привести к суждению, что в окопах Сталинграда друг с другом сражались жертвы - заложники политических решений и ошибок своих правителей. Так можно сказать только при самом первом приближении, но мы придем к уравниванию немецкого и советского солдата, если в разговоре об их страданиях выпустим из внимания историю того, как вообще получилось, что немцы оказались в Сталинграде, где «почему-то» появились окопы (то есть изучение чрезвычайной ситуации), а также отсечем не менее сложную и деликатную проблему достоинства. Узница Аушвица и психотерапевт Эдит Эгер в книге «Выбор» так и утверждала: мы не выбираем обстоятельства, в которых оказываемся, но всегда имеем выбор, как к ним относиться.
Поскольку каждая чрезвычайная ситуация уникальна по-своему, в одних случая такое чествование жертвы выглядит абсурдным, то в других - это уже неочевидно. Для примера возьмем виток текущего ближневосточного конфликта и то раздражение, которое у многих израильтян вызывает широкое международное сочувствие палестинцам.
Риторика здесь примерно такая: «7 октября на нас напали радикалы. 1,2 тыс. израильтян вырезали в один день, 251 человека, публично издеваясь, увезли в плен, 253 тыс. граждан были вынуждены покинуть свои дома. И все под возгласы, что еврейского государства не должно быть. Так почему же нас критикуют за то, что мы защищаемся? Разве это не ответственность „Хамас“ - нападение? Разве не они взяли своих же граждан в заложники, прикрываясь ими? Почему же мир не накладывает санкции на ответственных за эти преступления? Почему же мир не хочет вмешаться, чтобы помешать „Хамас“ держать 2 млн палестинцев в заложниках? Почему больше года Хезболла обстреливает наши города и деревни, вынудив эвакуироваться 100 тыс. человек, а наш ответный удар - и это после долгих увещеваний - вызывает осуждение? Почему Иран дважды массированно обстреливал нас, а весь мир не придал этому значение? Разве Иран не агрессор? Разве мы не имеем право в этой чрезвычайной ситуации себя защищать?».
Ответ, как правило, израильтянам не нравится, но он прост. Если не брать крайние политизированные примеры, то многие сочувствуют не исламистам, а тем, кого видят беззащитными. Но когда эта беззащитность затмевает все, то порождает цинизм: раз у Израиля есть сильная армия и «Железный купол», то потому они и не жертвы (мировое молчание после массовых обстрелов со стороны Ирана - это как раз пример такого цинизма). Ведь это все то же обесценивание чужих страданий.
В логике «жертва как беззащитный» аргумент, что «Хамас» сам держит своих граждан в заложниках, также играет против Израиля по принципу: «Ну так ведь жители Газы как раз жертвы вдвойне: они взяты в заложники своим правительством и они не могут ничего ответить на превосходство вашей армии - мы не можем им не сочувствовать».
Коварная эмпатия
Что делает в принципе возможным и убедительным понимание жертвы как беспомощного? Почему отметается разговор по существу о причинах чрезвычайной ситуации и о том, как восстанавливается достоинство?
Прежде всего, это старая добрая эмпатия, общее убеждение, что к страждущему нужно относиться с особым чувством, что нельзя просто так проходить мимо чужих страданий. И вряд ли кто-то будет спорить с этим принципом (я - точно не буду).
Дьявол же опять - в контекстах и деталях.
Говоря о войнах настоящего или прошлого, мы все же воспринимаем их виртуально, медийно, через образы, порождающих свою, автономную реальность. Убедительность образа некоего обобщенного коллектива строится на стратегии индивидуализации: вместо общего рассказа про 6 млн жертв Холокоста - лучше рассказать про Анну Франк. Однако индивидуализация - это именно медийная стратегия, когда эмоции, вызываемые отдельной историей, частной историей, переносятся не некое коллективное целое. Значит, всегда возможна манипуляция. Например, ранее я уже писал, как сегодня новый российский Z-милитаризм взял на вооружения идеи гуманизма и человечности.
И весь трагизм ситуации состоит в том, что любые самые лучшие, хорошие принципы могут быть извращены, а самый благонамеренные человек, захваченный ужасом увиденного, откажется от развития суждения по существу.
Коллапс мышления начинается там, когда разговор о частных трагедиях подменяет осмысление происходящего в целом; когда разговор о чьих-то страданиях игнорирует суждения о возвращении достоинства и разборе причин чрезвычайной ситуации. И все усугубляется, когда в дискуссию - благодаря соцсетям - включаются те, кто, собственно, не имеет никакого отношения к теме и проблеме, чьи слова по определению легковесны, а попытки громкими заявлениями «взять ответственность» явно свидетельствуют о переоценке способности что-то поменять.
Не стоит прочитывать мои слова как призыв к тотальной бескомпромиссности к врагу или агрессору по принципу: «Все они там террористы - агрессоры - ужасные люди». В этом случае я всегда вспоминаю свою бабушку, которая в возрасте 6 лет попала в оккупации под Тулой. Перед отходом немцы согнали жителей деревни в один дом, обмотали лентами, но не успели поджечь. В отличие от многих других деревень этого района. Однако бабушка рассказывала и иную историю: как она ходила в школу мимо какой-то стройки, где работали немцы. Грязные, голодные, изнеможённые. Ей был жалко их, а потому она отдавала им часть своей еды.
Это вовсе не значит, будто моя бабушка когда-либо отрицала, что пришедшие в ее дом немцы были нацистами, оккупантами или врагами. В таком отношении маленькой девочки к врагу нет ничего странного - это и есть эмпатия к конкретному человеку, здесь и сейчас. Когда человек очищается от всяких дискурсивных наслоений и категорий («нацист», «оккупант», «враг» и пр.) и предстает физически перед тобою.
Ребенку, наверное, сделать это легче - его мозг еще не засорен огромным количеством дискурсивных продуктов, благодаря которым мы смотрим на чужое лицо и уже начинаем навязывать ему свои определения.
Но если эмпатия обусловлена виртуальными образами, и тем более если обращена к коллективным (то есть воображаемым) объектам, то она может - не всегда, но может - повести по иному пути. Ведь зачастую в текстах, размышления, социальных сетях мы оперируем образами, символами, вступаем в дискурсивную игру, и в ней действительно легко потерять человечность. Забыть, что перед нами не человек, а его высказывание, пост в соцсетях или дурацкая фотография.
Или наоборот, излишне сильно проникнуться некими абстракциями и обобщающими категориями, увязывая сильные эмоции с ними, а не с реальными людьми. Евреи, палестинцы, русские или украинцы не могут страдать - только конкретные люди, называемые - часто по привычке - этими словами.
В обоих случаях очень легко потерять человечность.
Продолжение тут
Хочу вернуться к интервью оппозиционного политика Льва Шлосберга. Когда оно появилось - взорвало общественное пространство. Кто только не высказался с суждением его слов, что если жертва сопротивляется - она не жертва. Однако тем и бывают хороши подобные высказывания, что иногда они позволяют рассматривать значимые противоречия.
Первая реакция на слова Шлосберга - возмущение.
Как же так: Украина - не жертва? Мы же знаем из истории: был Холокост и было еврейское сопротивление - и что, участники восстания в лагере смерти в Собиборе перестают быть жертвами? Аба Ковнер, организуя сопротивление в Вильнюсском гетто, так и говорил: «Не пойдем как овцы на убой!». Мы же знаем: какие нечеловеческие условия немцы создали для советских военнопленных, превратив их во вторую по количеству погибших категорию жертв нацизма. Значит, те военнопленные, что были в подполье или бежали в партизанские отряды - перестают быть жертвами?
У страданий есть стоимость
Что в случаях нацизма, что в случае Украины и многих других мы говорим о жертве как об объекте вопиющей несправедливости, агрессии, явно избыточного насилия, если насилие вообще бывает избыточным; как об обреченных на навязанный выбор занять особую позицию - стать героем или умереть от голода, а может, разорвавшегося снаряда.
Ужасный выбор! В такой оптике нет никакого противоречия между жертвой и героизмом. Есть чрезвычайные условия, есть насильственные действия, превращающие кого-то в объект, и есть ответные действия по восстановлению субъектности, или достоинства.
Логика привычная, не за чем на ней подробно останавливаться.
Дьявол как раз кроется в деталях и в том, как уже потом конкретные события получают дискурсивное развитие. На практике оказалось мало говорить о Холокосте на языке сухих цифр и документов, сквозь призму диалектики жертвы и сопротивления. Чтобы добиться общественного признания и преодолеть скепсис отрицателей, потребовались истории, живописующие конкретные страдания.
То же произошло и с левой политикой борьбы за равноправие и восстановление достоинства тех, кто подвергается дискриминации. Особенно в условиях, когда в конце XX века западные общества, а за ними и Россия, шагнули в эпоху постгероизма. Чтобы преодолеть скепсис относительно колониализма, опять оказались нужны яркие, эмоциональные, трогающие за душу истории жертв - увы, недостаточно описаний только героизма. То же самое и с женщинами, подвергаемыми домашнему насилию. С мигрантами. С беженцами. И всеми другими, кто реально испытывал дискриминацию на основе пола, расы, этничности, религии, происхождения.
Нет, в том, чтобы взывать к чувствам, нет ничего плохого. Наоборот, это неизбежно, если хочется убедить кого-нибудь в том, что чужие страдания - это не искусственная истерика, а объективная реальность, а потому ее надо исправлять.
Однако любая хорошая идея, доведенная до крайности, начинает искажаться. Я не очень люблю в русскоязычном поле рассказывать про издержки политики идентичности и борьбы против дискриминации, поскольку последние сами по себе не особо известны. Приведу более близкий пример. В 1990-е годы существовала красивая (без иронии) идея построения общеевропейской политики памяти через историю Холокоста, воспитание чувства (со)ответственности за преступления тоталитаризма. Однако что произошло потом? К сожалению, помимо успехов в мемориальной политике мы видим и «побочное» - презрительную конкуренцию жертв.
Ведь играют в эти игры не только честные люди, и если страдание становится чем-то особо значимым, то есть две стратегии: преувеличивать страдания нужной группы и обесценивать страдания других. Злоупотребление такими общеизвестными, но плохо детерминированными понятиями, как Холокост или геноцид - тому пример.
Или, наоборот, сетевые дискуссии, когда кому-то из оставшихся покажется, что релоканты катаются как сыр в масле, то уехавшие бросят обратно, дескать, вы там сами устроили пир во время чумы. Там же, где началась конкуренция жертв, или гонка в самовиктимизации, итогом становится не только ущербное сознание, где привычно перекладывать на других вину и ответственность, но и инфляция самих страданий. Чем больше мы накручиваем слезу, тем меньше обращаем внимания на страдания другие, менее радикальные.
И как неоднократно бывало, циничные политики легко включаются в такую игру, маскируя реальные цели словами о защите страждущих. Интервенция Путина в Грузию и затем нападение на Украину прикрывались «спасением от геноцидов». Или другой и по фактуре, и по структуре пример: Саддам Хусейн, конечно же, был кровавым и мерзотным диктатором, но американская коалиция, свергнув его во имя защиты иракского народа, последующими действиями подтолкнула последний к гражданской войне.
Постепенно страдания приобрели особую ценность на этом рынке, где не всегда легко отличить желающих изменить мир к лучшему от дельцов. А за этим последовала кристаллизация иного понимания жертвы, когда жертва - это тот, кто очень сильно страдает, и неважно, что это за «чрезвычайная ситуация» и каким образом восстанавливается достоинство.
Чем больше мы привыкаем к живописанию чрезвычайных страданий, чем сильней выжимаем слезу, тем меньше обращаем внимания на страдания другие, менее радикальные - даже начинаем их неожиданно обесценивать. И к сожалению, для некоторых оказывается, что подлинная жертвенность - это вообще не иметь достоинства, то есть субъектности. При таком подходе синонимом «быть жертвой» оказывается синонимичным «быть беспомощным».
Конечно, еще предстоит отдельно прояснить, насколько такое понимание распространено, имеет ли оно исторические аналоги. Однако с уверенностью скажу: оно существует, разделяется определенным количеством людей, и Шлосберг как раз к нему апеллирует.
Например, взгляд на войну Германии против СССР как на противостояние тоталитарных режимов (что было особо популярно в 1990-е годы) может привести к суждению, что в окопах Сталинграда друг с другом сражались жертвы - заложники политических решений и ошибок своих правителей. Так можно сказать только при самом первом приближении, но мы придем к уравниванию немецкого и советского солдата, если в разговоре об их страданиях выпустим из внимания историю того, как вообще получилось, что немцы оказались в Сталинграде, где «почему-то» появились окопы (то есть изучение чрезвычайной ситуации), а также отсечем не менее сложную и деликатную проблему достоинства. Узница Аушвица и психотерапевт Эдит Эгер в книге «Выбор» так и утверждала: мы не выбираем обстоятельства, в которых оказываемся, но всегда имеем выбор, как к ним относиться.
Поскольку каждая чрезвычайная ситуация уникальна по-своему, в одних случая такое чествование жертвы выглядит абсурдным, то в других - это уже неочевидно. Для примера возьмем виток текущего ближневосточного конфликта и то раздражение, которое у многих израильтян вызывает широкое международное сочувствие палестинцам.
Риторика здесь примерно такая: «7 октября на нас напали радикалы. 1,2 тыс. израильтян вырезали в один день, 251 человека, публично издеваясь, увезли в плен, 253 тыс. граждан были вынуждены покинуть свои дома. И все под возгласы, что еврейского государства не должно быть. Так почему же нас критикуют за то, что мы защищаемся? Разве это не ответственность „Хамас“ - нападение? Разве не они взяли своих же граждан в заложники, прикрываясь ими? Почему же мир не накладывает санкции на ответственных за эти преступления? Почему же мир не хочет вмешаться, чтобы помешать „Хамас“ держать 2 млн палестинцев в заложниках? Почему больше года Хезболла обстреливает наши города и деревни, вынудив эвакуироваться 100 тыс. человек, а наш ответный удар - и это после долгих увещеваний - вызывает осуждение? Почему Иран дважды массированно обстреливал нас, а весь мир не придал этому значение? Разве Иран не агрессор? Разве мы не имеем право в этой чрезвычайной ситуации себя защищать?».
Ответ, как правило, израильтянам не нравится, но он прост. Если не брать крайние политизированные примеры, то многие сочувствуют не исламистам, а тем, кого видят беззащитными. Но когда эта беззащитность затмевает все, то порождает цинизм: раз у Израиля есть сильная армия и «Железный купол», то потому они и не жертвы (мировое молчание после массовых обстрелов со стороны Ирана - это как раз пример такого цинизма). Ведь это все то же обесценивание чужих страданий.
В логике «жертва как беззащитный» аргумент, что «Хамас» сам держит своих граждан в заложниках, также играет против Израиля по принципу: «Ну так ведь жители Газы как раз жертвы вдвойне: они взяты в заложники своим правительством и они не могут ничего ответить на превосходство вашей армии - мы не можем им не сочувствовать».
Коварная эмпатия
Что делает в принципе возможным и убедительным понимание жертвы как беспомощного? Почему отметается разговор по существу о причинах чрезвычайной ситуации и о том, как восстанавливается достоинство?
Прежде всего, это старая добрая эмпатия, общее убеждение, что к страждущему нужно относиться с особым чувством, что нельзя просто так проходить мимо чужих страданий. И вряд ли кто-то будет спорить с этим принципом (я - точно не буду).
Дьявол же опять - в контекстах и деталях.
Говоря о войнах настоящего или прошлого, мы все же воспринимаем их виртуально, медийно, через образы, порождающих свою, автономную реальность. Убедительность образа некоего обобщенного коллектива строится на стратегии индивидуализации: вместо общего рассказа про 6 млн жертв Холокоста - лучше рассказать про Анну Франк. Однако индивидуализация - это именно медийная стратегия, когда эмоции, вызываемые отдельной историей, частной историей, переносятся не некое коллективное целое. Значит, всегда возможна манипуляция. Например, ранее я уже писал, как сегодня новый российский Z-милитаризм взял на вооружения идеи гуманизма и человечности.
И весь трагизм ситуации состоит в том, что любые самые лучшие, хорошие принципы могут быть извращены, а самый благонамеренные человек, захваченный ужасом увиденного, откажется от развития суждения по существу.
Коллапс мышления начинается там, когда разговор о частных трагедиях подменяет осмысление происходящего в целом; когда разговор о чьих-то страданиях игнорирует суждения о возвращении достоинства и разборе причин чрезвычайной ситуации. И все усугубляется, когда в дискуссию - благодаря соцсетям - включаются те, кто, собственно, не имеет никакого отношения к теме и проблеме, чьи слова по определению легковесны, а попытки громкими заявлениями «взять ответственность» явно свидетельствуют о переоценке способности что-то поменять.
Не стоит прочитывать мои слова как призыв к тотальной бескомпромиссности к врагу или агрессору по принципу: «Все они там террористы - агрессоры - ужасные люди». В этом случае я всегда вспоминаю свою бабушку, которая в возрасте 6 лет попала в оккупации под Тулой. Перед отходом немцы согнали жителей деревни в один дом, обмотали лентами, но не успели поджечь. В отличие от многих других деревень этого района. Однако бабушка рассказывала и иную историю: как она ходила в школу мимо какой-то стройки, где работали немцы. Грязные, голодные, изнеможённые. Ей был жалко их, а потому она отдавала им часть своей еды.
Это вовсе не значит, будто моя бабушка когда-либо отрицала, что пришедшие в ее дом немцы были нацистами, оккупантами или врагами. В таком отношении маленькой девочки к врагу нет ничего странного - это и есть эмпатия к конкретному человеку, здесь и сейчас. Когда человек очищается от всяких дискурсивных наслоений и категорий («нацист», «оккупант», «враг» и пр.) и предстает физически перед тобою.
Ребенку, наверное, сделать это легче - его мозг еще не засорен огромным количеством дискурсивных продуктов, благодаря которым мы смотрим на чужое лицо и уже начинаем навязывать ему свои определения.
Но если эмпатия обусловлена виртуальными образами, и тем более если обращена к коллективным (то есть воображаемым) объектам, то она может - не всегда, но может - повести по иному пути. Ведь зачастую в текстах, размышления, социальных сетях мы оперируем образами, символами, вступаем в дискурсивную игру, и в ней действительно легко потерять человечность. Забыть, что перед нами не человек, а его высказывание, пост в соцсетях или дурацкая фотография.
Или наоборот, излишне сильно проникнуться некими абстракциями и обобщающими категориями, увязывая сильные эмоции с ними, а не с реальными людьми. Евреи, палестинцы, русские или украинцы не могут страдать - только конкретные люди, называемые - часто по привычке - этими словами.
В обоих случаях очень легко потерять человечность.
Продолжение тут