«Ленинградские сказки»

[klarissa45]

Я взяла в библиотеке пока первые две книги. Про них и напишу.
Ребенка 10-15 лет нельзя бросать одного при прочтении этих книг.

Надо читать вместе на уроках или дома.
И обсуждать.

Первая книга про довоенные репрессии.



Вторая - про блокаду Ленинграда. Она самая читаемая и популярная. В итоге в магазине при издательстве распродали бумажные книги

https://samokatbook.ru/book/kradenyy-gorod/

Почему?

Потому что взрослым очень трудно рассказать детям понятным языком, почему люди отнимали чужие хлебные карточки и в буквальном смысле ели других людей. Почему от голода теряли человеческое лицо и превращались в животных, почему одни покупали у других дорогие вещи за пару кусочков сахара, почему жгли мебель и книги.
Но автор обращает наше внимание на то, что без революции, красного террора, репрессий и лжи власти людям наша страна могла бы двигаться по другому пути. Без таких страшных человеческих потерь и травм. Мы не извлекли уроки истории нашего общего прошлого. И не даем сделать это детям, переписывая учебники истории.



В городе Ленинграде жила-была обычная советская семья. Мама, папа и трое детишек. Жили в огромной ленинградской коммуналке. Двое старших ходили в школу, малыш в детский сад, а родители на работу.
Однажды ночью забрали папу, потом маму и младшего мальчика. Судя по тому, как мама жгла фотографии в семейном альбоме, в семье были дворянские корни или в роду были священники, или кто-то из родственников уехал после революции за границу.
Семья не особо общалась даже с маминой сестрой-художницей, видимо было, что скрывать.
Соседи отворачиваются от детей, потом опечатывают комнату. Мама оставила детям деньги и наставление уходить жить к её сестре.
Дети не осознают, что могут оказаться в детском доме, им кажется, что родители вернуться. Что такое страшное могли совершить их родители?
Наступает страшный момент, когда детей разлучают, им дают другие релюционные имена, они должны забыть свое прошлое, родителей и друг друга.

А школьники шли и шли. Барабаны били. Горны трубили. Воздух раскалывался от их рева. “Ура! Ура! Ура!” Над их головами качался усатый-носатый портрет. “Друг детей” - было написано под ним огромными буквами. Шурка схватился за фонарный столб. Друг детей. Ворон - друг детей. Дети Ворона! Так вот зачем хватали родителей! Чтобы забрать детей. Обзывали врагами, вредителями, шпионами их честных мам и пап, теть и дядь, бабушек и дедушек. Детей кормили таинственной слизью. Давали новые имена. Одевали одинаково. Бубнили им одно и то же, пока голова не превращалась в заезженную пластинку с записью. Серый дом был фабрикой. Туда свозили детей. Тань, Шурок, Бобок, Зой, Кать, Коль, Наташ, Миш, Лид, Петек, Вовок. И делали из них Рэев, Маев, Сталин, Кир, Владленов. Детей Ворона! Не честные, хорошие, умные люди были нужны Ворону. А преданные ему. Забывшие свою семью. Свое прошлое. Убежденные, что Ворон - их отец. Что Ворон мудрее всех на свете. Что серое и страшное царство Ворона - лучшая страна в мире».

И так бы действительно произошло, если бы тетя Вера не отважилась забрать детей врагов народа.

Шурка был не виноват в этих мыслях. Эти мысли прокрадывались в тебя тайком. Они прикрывались красивыми словами: «родина», «мы», «герои», «патриот», «народ». И уже внутри вырастали в полный свой вид и рост. Присасывались своими ротиками к самой душе. Из-за них человек во всех вокруг подозревал врагов. Готов был считать шпионами собственных маму и папу. Был уверен: раз схватили, значит, виноваты. Думал «так им и надо» про тех, с кем случилась беда. Не сомневался. Не спорил. Не боролся. Боялся. И верил в Ворона: с восторгом или страхом. А может, никакого Ворона не было? Не существовало вообще? Ни с крыльями, ни без. Ни с клювом, ни с человеческим лицом. А может, были только людские подлость, жадность и трусость. Подлые и жадные люди держали в повиновении трусливых. Трусливые и жадные - совершали подлые поступки. И круг замыкался. Подлость и трусость как ядовитое облако, как тусклое серое небо стояли над городом. Главное - трусость».

Дети обретают новый дом у тети Веры и дяди Яши, живется им не очень весело, потому что родственники вынуждены были поменять место жительства в Ленинграде, а тетя и работу поменяла.
Родственники не знают, как общаться с детьми, потому что своих детей нет. Взрослые подавлены случившимся, но пытаются, как могут заменить детям родителей.
Живут они небогато, тем более тетя отправляет продуктовые и вещевые посылки маме детей в Красноярский край. Шурке кажется, что тетя завербована врагами, и он начинает следить за ней.
Начинается война.

...А незнакомец в обвисшей серой шляпе все шел и шел. От дома к дому. Поднимал руку и делал два коротких движения крест-накрест. Он зашел в детский сад и пометил крестиком качели. Заглянул в окно, за которым неслышно целовались двое влюбленных, и поставил крестик у подоконника. Отметил закрытую на каникулы школу, спящий магазин, никогда не спящую больницу. Не пропустил ни одного дома. Где-то отмечал лишь несколько квартир, а где-то сразу весь подъезд. Прошел мимо парка, не обозначив ни одной статуи. Зато пометил трамвай, дожидавшийся зеленого света на пустой улице. И снова - дома, дома, дома. Перенесся через Неву. Мимо красивой крас­новатой крепости с золотым шпилем прошел не обернувшись. Зоопарк его, кажется, удивил. Он долго разглядывал толстую спящую бегемотиху, отошел. А на клетке знаменитой слонихи Бетти поставил крестик. Незнакомец шел и шел. То струился, то стелился, так что его можно было принять за серый туман. Отметил будку, где дежурил железнодорожный сторож, несколько дач. Склады и заводы. Дворцы и теплицы. Перелетал реки, но успевал отметить крестиком баржи и корабли. Переваливал через холмы, бесшумно проносился над полями, не касаясь росис­той травы. Брест, Житомир, Киев, Севастополь, Каунас он прошел давным-давно, самыми первыми. И еще много других городов. Но работы у него было все еще невпроворот. Телега его скрипела, не отставала. И все так же была невидима. Под ее скрип он брел сквозь очередной город. Заходил в села и деревни, на хутора и в аулы. Не пропускал и лесных избушек, осматривал даже стог сена, если замечал, что там в душистой сухой траве спит человек. Заглядывал своими неподвижными глазами в каждое окно. Страна была большая. В то утро - двадцать второго июня - у него было очень много работы.

Дядя Яша уходит на фронт, тетя идет работать в госпиталь, дети целыми днями одни.

Тетя Вера сидела за столом в своем летнем плащике, несмотря на теплую ночь, застегнутом до самого подбородка. Руки ее были сложены на столе, как у прилежной ученицы, а на руках лежала голова с неудобно зажатым ухом. Ноги в туфлях косолапо торчали носками внутрь. Тетя Вера спала.
В темноте опять зарычал Бублик. Шурка погладил пса и поразился: того трясла крупная дрожь. Бублик не сводил глаз с тети Веры.
- Бублик, ты что? - испуганно шепнул Шурка. - Это же тетя Вера!
Нехорошее чувство опять охватило его - как тогда, когда тетя Вера отправляла посылку. Неужто Бублик что-то чует?
Но Таня, похоже, ничего не подозревала.
- Устала, - вздохнула она. - А ты как думал, первая ночная смена в госпитале. Видно, работы было много. Тому таблетки поднеси, тому воды. Давай перетащим ее на диван.
Присев на корточки, Таня сняла с тети Веры туфли. Босые ступни в чулках будто ничего и не почувствовали.
Таня выпрямилась, бережно взяла тетю Веру за плечи. Та откинулась на спинку стула. Веки дрогнули. Но тетя Вера не ожила. Только губы чуть приоткрылись. Таня расстегнула ей ворот плаща. Пальцы осторожно освободили пуговицу за пуговицей до самого низа.
- Шурка, помоги с рукавами.
Шурка взял тети-Верину руку и поразился, какая она тяжелая.
Таня осторожно стала тянуть плащ. Тетя Вера что-то промычала во сне. Полы плаща разъехались. Железистый запах ударил в нос. И Шурка выронил руку.
Рука тети Веры упала вдоль стула - спящая, тяжелая.
Бублик сбросил себя на пол, шерсть у него на спине встала торчком, хвост опал.
Таня прижала край плаща к груди, попятилась с открытым ртом.
Шурка зажмурился. Он бы и вскрикнул, да не мог.
Под плащом у тети Веры и в самом деле был белый медицинский халат, и даже скомканная шапочка медсестры торчала из кармана. Вернее, белым халат был когда-то. Тетя Вера выглядела так, будто упала в бочку с краской или ее окатили краской из ведра. Только это была не краска. Это была кровь. И в госпитале больные не просили принести им воды или таблетку. В госпиталь попадали раненые. Из них вынимали немецкие пули, осколки немецких бомб и снарядов или делали чего-то пострашнее, прежде чем перевязать белым бинтом.
Стало ясно, почему тетя Вера пришла из госпиталя домой застегнутая по самый подбородок. Любой прохожий на ночной улице, завидев ее, завизжал или упал бы в обморок. Даже милиционер, наверно, упал бы.
Но Таня не упала.
- Ложись, Шурка. Нечего смотреть, - сказала она.
А позже, глядя на спящую тетю Веру, пробормотала:
- Не может быть так плохо. У нас же самая сильная в мире армия. Наверно, это кровь пленных фашистов. Они проиграли. Наши перевязали им раны. Вот и все, - и сглотнула.

После бомбежки города герои книги оказываются бездомными, потому часть их квартиры просто превратилась в груду камней.

Тетя Вера обернулась - и замерла.
Это похоже на картину в Русском музее, подумала Таня. Далеко-далеко на полнеба расстилался черный, необычайно плотный жирный дым. Внизу он был подбит багрово-красным.
Картина в Русском музее называлась «Последний день Помпеи». Только под багровыми клубами была сейчас не Помпея, а красные и зеленые ленинградские крыши, от которых то тут, то там тянулись черные дымовые столбы.
На улицах ревели сирены. Пронеслось несколько пожарных машин. Потом еще. Карета скорой помощи. Опять пожарные.
- Разбомбили, гады, - послышалось в толпе.
Бобка схватил Танины пальцы, сжал. Он мало что видел - только ремни, юбки, спины.
- За Московским вокзалом горит, - определил кто-то.
Но дымилось со всех сторон.
- Продовольственные склады разбомбили, - уточнил пожилой мужчина в кепке.
Бобка представил: бабах - и по небу полетели сосиски и котлеты, печенье и леденцы. Задрал подбородок, но летящих по небу сосисок не увидел. Небось все уже упали вниз.
- Прекратите сеять панику! - одернул пожилого строгий голос. - В Ленинград все продовольствие ввозят. Ленинград от складов не зависит. Завтра привезут другое.
- Товарищи, расходитесь. Нечего глазеть.
- Шурка! Таня, где Шурка? - тетя Вера, работая локтями, выбралась из толпы. - Шурка!
Шурка, живой и целый, летел к ним со всех ног.
- Мальчик, ты куда!
- Шурка!
- Держи его!
- Туда нельзя!
- Мальчик!
- Убьешься!
- Шурка! - позвала тетя Вера. Тихо и ласково.
Таня, Бублик, Бобка стояли посреди мостовой. Не было больше ни тротуара, ни мостовой: люди брели, бежали, несли носилки повсюду.
Шурка подошел. И с ужасом понял, что чувствует облегчение. «Подлец», - презрительно сказал он сам себе. Но ощутил радость. «Предатель, трус и подлец». Но радость меньше не стала.
Тетя Вера быстро осмотрела его.
- С ума сошел? Где ты был? Почему ты такой грязный?
Шурка дрожащими руками отряхивал колени. Руки тоже были в пыли. Но не в крови.
- Ты фонарик искал? - безмятежно спросил Бобка.
- Что искал? - насторожилась Таня.
- О боже, - сказала тетя Вера. Таким голосом, будто у Шурки оторвало половину головы, и она это лишь сейчас заметила.
Шурка даже потрогал голову. Цела. И посмотрел туда, куда смотрели тетя Вера, Таня и Бобка.
- О боже, - повторила тетя.
Угол их дома словно отхватило тупым ножом. Видны были клеточки комнат. Висел разлохматившийся торшер.
Шурка смотрел, смотрел, но никак не мог сложить в одно целое. Видел то торшер, то осыпавшиеся зубы кирпичей, то тети-Верин плащ, мирно висевший на четвертом этаже, то опять торшер.
Наконец все это оформилось в одну простую мысль: немцы уже в ленинградском небе - значит, скоро они будут на ленинградских улицах?
Но как же все эти мужчины, которые храбро ушли на фронт? Все эти солдаты, командиры, все эти самолеты с красными звездами? Все эти грузовики, замаскированные ветками? Где же они? У них не получилось? А дядя Яша как?

Запасы продовольствия в городе продолжают таять.

Шурка немного удивился, что в ближайшей булочной хлеба не оказалось.
Не было его и в соседней.
- Ну дайте тогда кирпичик, - сказал он продавщице в белом колпаке.
Но не оказалось и кирпичика.
- Ну ладно, сайки возьму… И саек нет?! Ну хоть калач тогда дайте.
И калачей, однако, не было.
- А хала?
Продавщица покачала головой.
В булочной на канале Грибоедова тоже было пусто.
Да что за невезение такое! Вот вдруг прямо сейчас вообще никакого хлеба! Пришлось бежать в самую дальнюю булочную.
- А что есть? - крикнул он продавцу.
Тот отнял газету - показал усатое старенькое лицо.
- Побыстрее, пожалуйста! - не выдержал Шурка.
Продавец сбросил на грудь очки - они повисли на шнурке. Отложил газету.
- Пряники остались. Бери пряники, мальчик, - подсказал он. И взял большой совок. - Последние. Бери все. Советую. Мама тебя похвалит.
И тотчас выхватил деньги и хлебные карточки. Видно, ему не терпится снова засесть за прилавок с вечерней газетой и уже не отвлекаться, сердито подумал Шурка.
- А-а-а… Э-э-э…
Он хотел сказать: эй, отдайте деньги и карточки!
Продавец ткнул ему в руки коричневый кулек. Пустые полки скалились.
- Я…
Но продавец ушел в подсобку, на ходу сдирая белые нарукавники. Продавать все равно было уже нечего.

Дети с тетей живут теперь в другом доме. Однажды Таня и Шурика теряют хлебные карточки. До конца месяца остается 16 дней. Тетя Вера, наступив на горло своим гордости и чести, снимает со стола чужую скатерть и идет на рынок, чтобы обменять её на продукты.

Тетя Вера вынула из-за пазухи скатерть. Встряхнула ее, расправила шелковые цветы. В сыром сером воздухе они казались особенно яркими. Летом ими можно было бы обмануть шмелей и пчел. Но сейчас никто к этим цветам что-то не летел. Люди с авоськами озабоченно толклись по мокрому снегу, обходя тех, кто стоял с протянутыми руками и держал в руках вещи. На тетю Веру и ее скатерть никто не смотрел.
Впрочем, здесь ни на кого особо не смотрели. Вещи предлагались все какие-то домашние, неосновательные, бестолковые. Их нельзя было съесть. Ими нельзя было согреться. Напрасно их протягивали руки.
Тетя Вера медленно коченела, постукивая ногами в сапожках. Она устала. Сложила скатерть треугольником, набросила себе на плечи. И тут же услышала:
<- А почем шаль?
Тетя Вера замешкалась. У женщины в ватнике глаза так и бегали.
- Я вам за платочек ваш кусок мяса дам.
Мясо детям было бы очень кстати, сообразила тетя Вера. Особенно если сварить суп.
Увидев, что тетя Вера попалась, женщина бросила:
- Отойдем.
Тетя Вера послушно отошла, сжимая руками шелковые уголки. Рядом был только забор. Тупик. Никого.
Женщина наклонилась над своим узлом. Показала.
Мясо тете Вере не понравилось.
- Свежее, - видя ее сомнения, заверила женщина.
Мясо было красным, в широких жилах. Явно свежим, это да. Просто каким-то не таким. Не таким - и все. Сердце у тети Веры ухнуло в черную дыру. Оно не могло быть ни свининой, ни говядиной, ни бараниной, ни крольчатиной. Куски были большими. Они не могли получиться из кошки или собаки. Мясо было настолько неправильным, что тетя Вера перестала дрожать. В ушах засвистел давнишний шепоток санитарок в госпитале - в дни, когда было особенно много ампутаций: «Ходят слухи, что некоторые…»
Тетя Вера передернула плечами. Пальцы сжались в кулаки.
- Я сейчас милицию позову, - тихо и внятно сказала она.
- Вы что! Вы что! - испуганно засуетилась та. - Это хорошее, честное мясо. Я клянусь…
Тетя Вера крепко схватила ее за рукав ватника. Повертела головой. Скользкая скатерть сползала, мела кистями грязный тротуар.
- Не надо милиции. Я вам клянусь… - извивалась женщина.
И тетя Вера отчаянно крикнула:
- Это кто?
И тут же поняла, что совсем не хочет услышать своими ушами, кем было это мясо.
Женщина вдруг сама вцепилась ей в рукав. Посмотрела умоляюще в самые глаза - и сказала одними губами:
- Это Бетти.
- Б-б-бе…
Тетя Вера чуть не грохнулась в обморок. И грохнулась бы, если б ее не держали.
По щекам женщины в ватнике побежали слезы.
- Наша Бетти. Слониха. Я в зоопарке работаю. Снарядом Бетти убило. А что делать? Мясо же - тонна, не меньше…

Однажды тетя Вера не возвращается из госпиталя. У детей нет сил дойти до госпиталя и выяснить, что произошло с тётей. Они теперь ходят в так называемые школу и детский сад, где их подкармливают.

Шурка слушал «бу-бу-бу» учительницы. Воображал, что он водолаз и опустился на дно. Погасли краски и звуки. Закутанные фигуры напоминали скалы. Со дна смотрел он на мигающий огонек. Рот раздирала зевота. Внезапно у «бу-бу-бу» изменился ритм. Шурка стал всплывать сквозь толщу воды. «Бу-бу-бу» отчетливо сложилось в слово «антисоветский».
- …Антисоветские высказывания.
Шурка подплыл еще ближе и разглядел, что учительница в своем тулупе нависает над Таней.
- Антисоветские. Тебе ясно?
В былые времена она бы заорала во всю глотку, раздувая ноздри, выкатив глаза, чтобы слышно было на весь коридор. Но сейчас из глотки вырывались только шип и хрип, как из проткнутой шины.
Речь на уроке шла об «Евгении Онегине».
Шурка поднял руку.
- Парамонов, - тявкнула учительница.
Шурка давно перестал возражать, что никакой он не Парамонов.
- Разве Евгений Онегин жил в Советском Союзе? - спросил он. - Или Пушкин, например. Он умер и Советского Союза не видел.
Учительница уставилась на него, как рыба.
И Шурка пояснил:
- Как можно быть анти-чего-нибудь, если нет этого чего-нибудь?
Закутанные фигуры за партами зашевелились.
Шурка не был уверен, что хорошо выразил свою мысль. Теперь мысли плохо укладывались в голове, а слова - еще хуже. Все из-за этой тугой шапки-блокады, которая стягивала голову днем и ночью и чуть-чуть ослабевала только после того, как он выпивал жижу и подъедал раскисшие хлебные крошки.
Но, видно, учительница поняла. От возмущения у нее лай пошел не в то горло. Она закашлялась.
У Тани вздрогнули плечи. Шурка не видел ее лица, но учительница видела.
- Вон! - сипло рявкнула она. - Оба!
Большой перемены они дождались у дверей, собрали кашицу и ушли…
- Я в школу больше не пойду, - у самого дома сказала Таня.
- А обед? - не поверил своим ушам Шурка.
- Все равно там одна вода. Я больше раздобуду, если в очередях постою. И вообще, при чем здесь еда?! - Она потянула на себя ручку двери.
- Что ты ей сказала? А, Таня?
Таня не ответила.

Детям еще многое предстоит пережить.
И разных людей встретить.
В конце-концов они попадают то ли в сон, то ли в параллельную реальность.
Там тот же серый человек, который ставил крестики на домах 22 июня 1941 года пытается сломить внутреннее сопротивление Тани.
С высоты сугроба незнакомец казался лишь обвисшей серой шляпой с острым верхом.
- Мы же не доиграли, - укорил он. И поднял над головой шахматную доску.
- Я больше не хочу, - просто ответила Таня.
- Так не бывает. Нельзя вот так взять и остановить партию. Ты же хотела знать. Значит, иди до конца.
- Все фигуры все равно смешались.
- А мы восстановим. Я помню каждую позицию.
- Я больше не хочу знать.
- Почему?
- А что изменится?
- Узнаешь… Полезай. Ты же закоченела.
Таня села, подвернув подол. И, взрывая пушистую снежную пыль, съехала вниз. Серый ловко подхватил ее за шиворот, не дав упасть лицом в снег. Она залезла в сани, укрылась серым меховым одеялом. И ей стало так тепло, так тепло…
- Раскладывай доску.
- Прямо здесь, на сиденье?.. Как же вы будете играть, не глядя?
- Я помню каждую клетку.
Серый причмокнул, и сани тронулись.
Таня раскрыла доску, высыпала горкой фигурки.
- Ра-вняйсь! Смир-рно! - гаркнул, не поворачиваясь, серый. - По местам!
Фигурки тотчас рванулись, стукаясь, заняли позиции, замерли.
Таня шарила глазами по клеткам, но не могла вспомнить, так ли стояли фигуры раньше или все изменилось. Сани бежали плавно: фигурки стояли не шелохнувшись.
- Люблю зиму, - довольно сказал возница. - Это не в телеге трястись.
Мимо неслись дома, каналы, мосты, площади, дворцы, дома, мосты…
Таня проводила взглядом Аничков мост - конных статуй по углам не было. Откинулась на сиденье.
- Твой ход, насколько я помню, - не оборачиваясь, бросил серый.
Таня подумала, передвинула фигуру.
- Первая пешка съедена! - радостно заявил противник. Он протянул руку назад, схватил Танину пешку и кинул себе в рот. Щеки заходили ходуном. - С клубничной начинкой, - сообщил.
Таня глядела на фигуры. Завыл желудок. Есть захотелось страшно.
- Съешь мою ладью, - посоветовал серый, жуя. Он все так же сидел спиной. - У меня вот тут уязвимая позиция. Что, не видишь? У ладьи начинка пралине. Рекомендую.
Таня медлила. Она понимала западню. Не съешь фигуры - не выиграешь. Это шахматы. А съешь - останешься здесь навсегда. Это Туонела.
- Таня! Ку-ку. Твой ход.
- Я думаю.
- Что-то долго думаешь.
Таня пожала плечами и подперла щеки кулаками.
- Часов-то нет.
- Хитренькая, - погрозил пальцем серый. Щелкнул пальцами.
Теперь у доски стояли часы. По виду как песочные, только вместо песка - вода. Ее в верхней чаше осталось совсем немного.
Таня задохнулась от негодования: нечестно!
- Здесь же нет времени!
Человек в шляпе захохотал:
- А кто говорит, что эти часы измеряют время?
- А что?
- Слезы. Чужие слезы.
Через узенькую горловину капало вниз.
- Кап-кап, кап-кап… По капельке-то, по одной слезинке - очень медленно. Медленнее, чем время. От этого многие думают, что злодейство сошло им с рук. А не сошло!
- Я ничего не сделала…
- Вот именно!.. Ты же хотела знать, за что вам все это? Теперь ты знаешь! Вы переполнили этот город чужим горем!
- Я никого не…
- Вы! Вы! Виноваты все! Добрые наследники злодеев! И те, кто просто видел зло и стоял рядом! Вы думали, сойдет? Никому не сойдет!
Он больше не кривлялся, не притворялся. Он был страшно зол, видела Таня.
- Даже у самой глубокой чаши есть края. И она наполнилась! Часы перевернулись! И все слезки - они теперь капают обратно на ваши головы! Понятно? Вам! Пора! Платить!..
От его слов Таня подскакивала и вздрагивала, будто жаркая меховая полость вдруг перестала греть.
- …За каждую! Слезу!
Сани летели вдоль набережной. Над ней занимался розовато-золотистый дымок. В другое время Таня бы залюбовалась.
- …Кап-кап! Кап-кап! - каркал возница.
И Таня увидела, что на доску капает. Кап-кап. Кап-кап. Только вода была теперь красной. И все капало, капало красным. Капли подскакивали и падали Тане на кофту, на колени, на лицо. Она закрыла лицо руками.
- Съешь ладью. Проиграешь ведь, - почти сочувственно сказал серый.
- Сперва ответьте.
- Сперва съешь.
- А вы, значит, честный? - в Тане тоже поднялась злость.
- Я-то?
- Справедливый? Да?
Он сделал вид, что не замечает ее тона. Задумался.
- Пожалуй, да, - серьезно ответил он.
- Да вы злодей похуже прочих!
- А я-то тут при чем? - он искренне удивился. - Часы поставил не я.
Таня пристально посмотрела на него, на обвисшие поля шляпы, на потрепанную серую одежду. Вспомнила крестики, которые он ставил в городе.
- Вы ведь смерть? Зачем отрицаете? - снова спросила она. Но не получила ответа.
Таня свесила голову.
- Что же мне делать?
Ее слезы падали на доску.
Человек в сером смягчился.
- Слыхала такое выражение - испить до дна чашу горестей? А? Слыхала?
Таня шмыгнула носом. Кивнула.
- Ну так пей! - Он обернулся, бережно снял с часов верхнюю чашу, где еще плескалось на дне, сунул ей под нос: - Пей!
«Он обманщик, - сказал голос у Тани в голове. - Пить здесь тоже ничего нельзя».
- До дна! - прикрикнул серый. - И тогда часы снова перевернутся. И, может, они успеют перевернуться до того, как Шурка и Бобка… э-э-э… пострадают.
Таня вскинула на него глаза.
- Но повторяю: я не смерть. И ничего тебе не обещаю.
- А много там еще? В этой чаше? - спросила Таня.
- Не хочешь - как хочешь. Вылезай из саней. Тпру!..
Таня вскочила, выхватила у него из рук чашу, бережно поднесла ко рту и залпом выпила.

Продолжение тут