«Ленинградские сказки» ( продолжение)
Начало тут
Третья книжка
Про эвакуацию
Шурку и его младшего брата эвакуируют из блокадного Ленинграда.
Их забирает Луша.
Луше лет 18. Но у нее уже есть грудной сын Валька, а на фронте воюет муж - Валька-старший.
Чтобы как-то выжить и быть рядом с сыном, Луша берёт белье в стирку.
У малыша нет кроватки, он лежит в выдвинутой ящике комода. Потому что его отец ушёл на фронт еще до его рождения и не успел сделать кроватку.
Конечно Луша гордится мужем и считает его героем.
Да и думать ей особо некогда, некогда и малыша лишний раз взять на руки и приласкать.
Но однажды ей в голову приходит крамольная мысль.
- А у райкома проходила, - начала Луша.
Она тоже старалась говорить обычно, но получилось таким голосом, что Шурка зажмурился, ждал продолжения: «Почтальоншу там встретила». Ждал, как удара молотком по голове.
- Плакат там, знаешь?
Плакат был давний, всем известный. С самого начала войны. Женщина в косынке. Косынка сбилась, брови сдвинуты, рука вскинута.
- И как обухом меня шарахнуло, - с трудом продолжала Луша чужим голосом. - Аж в глазах темно стало.
«Хороший плакат», - вспомнил Шурка. «Родина-мать зовет». А за плечами - штыки.
- Ты его видал ведь? Плакат?
- Хороший, - осторожно ответил Шурка.
- Я тоже так думала. Пока у меня Вальки не было. Я ведь и за Вальку большого обрадовалась. Мой-то, мол, герой, мужик, на фронт сразу ушел.
Она обернулась в комнату. Кивнула на аханье, бульканье.
- А теперь вот лежит. Мужичок. И все мне теперь другое. А та, значит, родина. Мать.
Она запнулась. Прислушалась к Шуркиному дыханию. Увидела его глаза в темноте. И решила продолжить:
- Напал бы если на меня кто. Допустим. Я бы сказала им: рвите меня, душите, на куски режьте. Только Валю, сыночка, не трогайте. Вот так, Шурка, оно, когда ты мать. Я бы не сказала: иди, Валюша, ты, мол, это, умри - а я буду жить. Ни одна мать такое не скажет. Не подумает даже. Ей в голову это не придет. Фух. В жар кинуло.
Она сняла с головы косынку. Комкала ее.
- И того. Стою перед плакатом. Как обухом меня. Мысли так и полезли. Какая ж это родина? Что это за родина такая? Что это за мать такая? Кто плакат этот нарисовал?
Шурке так и хотелось посмотреть на косынку в руке. Но он не отводил взгляд от Лушиных блестящих, беспокойных глаз. Что ей ответить?
Что бы он сказал на такие слова своей маме?
- Я стояла, - тихо изумлялась тому, что говорит, Луша. - И мне хотелось крикнуть. Сорвать этот плакат. Смять его. На кусочки разорвать. В рожу бросить.
- Кому?
Луша задумалась. Тихонько засмеялась:
- Не знаю.
Вздохнула.
- Запуталась я. От усталости, наверное.
Вытерла косынкой лицо. Переложила за спину косы.
Косички, словно впервые увидел их Шурка. И вдруг понял, что Луша - почти девочка. Почти настолько же старше Тани, насколько Таня старше его, Шурки. «Таня, - подумал он опять. - Я знаю, что ты где-то есть. Я чувствовал бы, что тебя нигде больше нет».
Луша похлопала его по руке, опустила ее, как слишком жаркий шарф. Убрала. Встала.
- Наговорила я тебе тут глупостей. Не сболтни смотри никому. Плохая я комсомолка, вот что. Мне надо пойти и сказать: исключите меня. Пока не распутаюсь. Пока снова у меня в голове все ясно не станет.
Четвёртая книжка
Шурка, его брат, дядя Яша и еврейская девочка Сара, найденная на дорогах войны, вернулись в Ленинград.
1944 год.
Война еще не закончилась.
Мальчикам нужно продолжать учёбу, но дети травмированы войной и им тяжело дается учёба.
Однажды Шурка встречает странного человека, который встретился ему 22 июня, человек похож на продавца игрушек, который работал в ленинградском универмаге до войны.
Шурика уверен, что этот человек поможет ему найти сестру Таню, пропавшую без вести
- О, это частая ошибка! - перебил Король игрушек. - Почти все думают, что можно бояться бесконечно. Бесконечно страдать. Бесконечно любить. Что, впрочем, одно и то же. …Вот маленькие дети, например. Чем они меньше, тем больше любят. А уж как они боятся! Пугать маленьких, я тебе скажу, пара пустяков: затрат на копейку - удовольствия на рубль…
«Ой как ему нравилось нас тогда пугать», - с неприязнью вспомнил Шурка их «гонки на первенство Ленинграда» на безлюдных стылых улицах, среди сугробов-домов.
- Но всё кончается, - почти грустно заметил тот. - Больше скажу…
Пришлось умолкнуть. К столику подошел белый крахмальный передничек.
Официантка обдала их запахом сладких духов. Шурка угрюмо глядел на скатерть. Рука с красными ногтями брала с подноса и ставила на стол тарелки. Запах духов заслонило густым духом мясной подливы. Шурка невольно скосил глаза: кусочки мяса в тарелке тоже были! Не только соус.
- Точно ли за бефстроганов карточки мясные вырезать не надо? - с наигранной тревогой уточнил Король игрушек.
- Нет, товарищ гвардии майор, - улыбнулась официантка. Слишком задержала взгляд. Товарищ Гвардии Майор явно знал правила этой игры - подмигнул ей, потом посмотрел вслед: окинул одобрительно талию, туго натянутую юбку, ноги. Пока официантка шла, взгляды к ней так и липли со всех сторон.
Майор повернулся обратно к тарелкам. Заметил Шуркин неодобрительный взгляд.
- Новая. Никогда ее раньше здесь не видел, - пояснил.
- Да глядите на кого хотите. Мне какое дело.
Тот взял вилку и нож. Шурка старался не втягивать носом глубоко - желудок и так уже урчал.
- Не стесняйся, - пригласил Майор. - Не буду же я один наворачивать. Тем более повезло, карточки не вырезали.
Сам он держал вилку и нож на весу - ждал. Официантка прошла мимо - стукнула на их стол корзиночку: в салфетке был нарезанный хлеб. Белый.
- …а то на нас уже косятся.
Шурка окинул взглядом зал. Висел ровный гул, когда сразу много людей обедает разом. Пахло едой и гуталином - запах военных. За столиками были все в погонах - теперь так. Новые звания Шурка выучил, но еще никогда не видел столько полковников, подполковников, майоров сразу. У одного звезды на погонах были особенно крупными и золотыми: генерал. Словно почуяв взгляд, тот жуя обернулся. Глаза у него были пустые, как две капли олова.
Шурка взял вилку, взял нож. Когда он последний раз ел вилкой и ножом? В войну все всё ели ложками.
- То есть вы теперь Майор? Очередная липа.
- Вовсе нет. С этим я не шучу.
Шурка недоверчиво фыркнул. Зацепил вилкой пюре с коричневым соусом, принялся за еду.
- Медали, между прочим, тоже настоящие, - якобы обиделся Король игрушек. - Вот эта - Сталинград. Вот эта - за Курск. Написано «за отвагу», мелочь, а все-таки приятно, когда и другие…
- Ладно, - прервал Шурка. Как это работает, он знал еще по Репейску. В Репейске Король игрушек работал врачом. В Архангельске в то же самое время был простым артельщиком. Одновременно в Саратове его знали как Железнова Петра Ильича, бухгалтера. А во Владивостоке - как товарища Тутышкина, он плавал коком на корабле, изредка приставая к берегу. В Ленинграде был продавцом игрушек в Доме ленинградской торговли - до войны, конечно. В скольких своих обличьях отправился вместе с многими на фронт, можно только гадать. Что ж…
- …товарищ Майор.
- Товарищ Гвардии Майор, - самодовольно поправил тот и сунул в рот вилку с пюре. - Да что мы все обо мне да обо мне. Давай и о тебе поговорим.
Шурка пожал плечом. В душе накрапывал мелкий дождик.
- А что, плохо разве? - рассуждал Майор. - Есть и хорошие стороны.
Шурка поднял взгляд от тарелки:
- Какие, например?
- Например, ничего уже не страшно.
- Ну, не знаю…
- Да точно! - отмахнулся Майор. - Страх… Если б ты знал, сколько пакостей люди делают исключительно от страха… Ой, ты меня спроси, я такое порассказать могу.
- А вы всё про всех знаете, да?
- Да, - совершенно серьезно ответил Майор.
Обед заканчивался. Над столиками стал подниматься сизый дымок от папирос.
- Глянь хоть вот на того, - он бесцеремонно ткнул вилкой в сторону. Шурка посмотрел: генерал с оловянными глазами уплетал котлеты. Промокал салфеткой жир на губах.
- Все про него сейчас тебе расскажу. Были у него родители. В Одессе. Своя семья тоже была. В Минске. Теперь нет никого. Как, что - он ничего не знает. Будто их тряпкой стерли. Одни справки остались. Знакомо, да? Все думают, поправился от горя. Глянь, как котлеты лопает, - Майор азартно ткнул вилкой воздух. - Аж за ушами трещит. А смельчак какой - ух! Людей в бой так и кидает, так и кидает… Не щадит! Медалей - вон. Целый забор. Машина с шофером. В будущем году получит звание Героя Советского Союза. И шепну даже: снова женится.
- А на самом деле ему как раз всё хуже и хуже, - покачал головой Шурка.
Майор кивнул:
- При этом на вид - совершенно здоровый. Ничем не проймешь. Ничего ему не страшно. Ничего не боится.
- Это же неплохо, - вставил Шурка. - Вы же сами говорили: от страха люди…
- Я не это говорил, - быстро перебил Майор. Опять ткнул вилкой в сторону генерала.
- …Не радует его, правда, тоже больше ничего.
Шурка задумался.
- Истощение сердца.
- Точно! - воздел на вилке кусочек мяса Майор. - Хорошее выражение, - потом сунул в рот.
- А вы, конечно, знаете, где его семья?
- Конечно. Я знаю всё. Родителей его немцы расстреляли, общий ров. Жена и дети погибли под обстрелом, не сразу, правда. Они…
Шурка быстро перебил:
- Может, лучше и не знать.
- Может. Ты это у него спроси: лучше или хуже.
Звякали о фарфор вилки и ножи. Шурка глядел в сторону, чувствовал, как внутри моросит холодный дождик.
- Странно, - через силу заговорил он. Умолк. Майор деликатно ждал, даже перестал жевать. Шурка вытолкнул слова из горла:
- Никогда не думал, что самым близким мне в итоге окажетесь именно вы.
- Ну, мы многое пережили вместе, да, - подтолкнул тот ножом кусочек мяса, загнал на вилку, сунул в рот. - Это сближает. Я видел тебя, ты видел меня. В разных ситуациях. Кто сам не пережил, тот нас не поймет.
«Попробовать поговорить с ним?» - подумал Шурка.
- Попробуй, - кивнул Майор, утирая губы салфеткой. - Может, я что-то умное скажу.
Шурка напомнил себе: стоп, он - не человек. Подобрался, задвинул все засовы.
- Компот? - раздалось сверху.
Оба подняли головы. Та поставила один стакан, второй. Наклоняя светлые локоны, стала набирать на поднос грязные тарелки, звякнула сверху ножи, вилки. Цапнула комочек салфетки.
- Ваш сын? - улыбнулась, но как-то кисловато.
- Да! - ответил Майор.
- Нет! - одновременно ответил Шурка. Оба уставились друг на друга, а официантка - с равным недоумением на обоих.
- Приемный, - разъяснил Майор. - Нашли друг друга на дорогах войны.
Та не хотела больше знать о чужих драмах - их вокруг и так хватало. Кивнула, поднимая нагруженный поднос, отошла.
- Что вам от меня надо? - не выдержал Шурка.
- Глаз!
- Зачем?
Одной рукой Майор взял стакан с компотом, поднес ко рту.
- Затем.
Другой - приподнял себе правое веко. Вылущил на ладонь - протянул Шурке:
- Вот. Пришлось временно вставить. Фарфор, стекло. Произведение клиники профессора-офтальмолога Филатова.
Глаз был как настоящий. С черным зрачком. С лучиками вокруг. Отвратительный именно потому, что почти как настоящий. Совершенно холодный и неживой.
- От этого я всегда кажусь каким-то двуличным. Неискренним каким-то, - Майор глядел в стакан, вытягивал губами размягченные ягоды.
«Врет или правда?» - теперь уже не знал Шурка. Охота пить компот пропала: плававшие в нем мягкие круглые ягодки-глазки теперь вызывали тошноту.
- Если хочешь искренности, в левый глаз мне смотри, - пальцем показал Майор. - Левый у меня - настоящий. Что?
В левом его глазу - живом, желтоватом, карамельном - Шурка и правда уловил сходство с мишкиным глазом.
- Мне тоже иногда хочется поговорить по душам, - скромно пояснил донышку Майор.
Поставил пустой стакан. Завернул глаз-протез в носовой платок, убрал в карман. Объяснил:
- Промыть физраствором придется. Прежде, чем снова вставить.
Заметил, что Шурка к компоту не притронулся.
- Не нравится? Тогда я выпью.
- На здоровье, - хмуро разрешил Шурка.
Решение не давалось. «Врет или нет?»
- Вам что, его выбили? Глаз.
- Сам отдал.
- Зачем?!
- Хотел кое-что узнать.
- Что?
- Тебе ни к чему. Давняя история.
Заметил в Шуркиных глазах недоверие.
- Хорошо. Глаз… у меня его выманили. Достаточно? Обманом.
- Обманули - вас?! Свистите.
- Я уже и так висел на дереве вниз головой несколько дней, - видно было, что вспоминать Майору неприятно. - За одну, заметь, ногу. Видимо поэтому мыслил не вполне ясно. Кровь к голове прилила и так далее.
В то, что кто-то обдурил самого Майора, да еще и подвесил его за ногу на дерево, верилось с трудом. То есть не верилось совсем. Шурка хмыкнул:
- Это вы-то?
- Я.
Официантка снова подошла. Не глядя поставила между ними пепельницу: отцы-одиночки ее не интересовали даже в звании гвардии майора и с литерными карточками. Майор пояснил:
- Говорю же, я хотел знать.
Шурка глядел в его единственный глаз. «Может, и не врет. На этот раз». Решился:
- Хорошо. В обмен на Таню.
Майор перегнулся через весь стол, так что звякнули медали на груди. Наклонился Шурке к самому уху. От него пахло табаком, гуталином, потом, портупеей.
- Я - не смерть, - прошептал он, откинулся назад. - Сколько раз вам всем повторять!
«Значит, Таня… не живая», - обмер Шурка.
- Там, где ты думаешь, ее нет, - быстро возразил Майор.
Шурка поглядел в левый глаз. В лицо. Отвернулся.
- Ладно. Допустим. Вы не смерть. Где она тогда?
- Смерть?
- Таня.
Майор приподнял погоны.
- Сказать не могу. Могу отвести к тому, у кого узнаешь сам… По лицу вижу, что согласен.
Выудил папиросу, зажигалку, щелкнул колесиком, наклонил лицо. Выдохнул дым:
- Тогда встречаемся классически. У Зимней канавки. И сразу в путь.
- Сейчас!
- Скоро только кошки родятся, - бросил майор, но тут же приосанился, вскинул ладонь к виску - отдал честь, кого-то поприветствовал, и тихо - Шурке. - В пятницу. В полночь. …Смотри не опоздай.
«Не сходится», - нахмурился Шурка.
- Что? - бросил Майор.
- То есть вы - не знаете?
Майор глядел сквозь дым.
- Чего?
- Где Таня.
Майор сунул папиросу в рот, втянул щеки. Загорелся оранжевый кончик. Майор кивнул, щурясь от горячего дыма.
- Разумеется, нет. Она туда еще не пришла.
- Вы же вроде знаете всё.
- Не вроде, а знаю. Вопрос в другом. Как можно сказать наверняка, где кто-то, если этот кто-то движется? Я пока еще говорю «знаю», а она уже переместилась. Она уже совсем в другом месте.
«Значит… жива» - затрепетал Шурка.
- Где же?
- Вы как-то странно себе представляете, что такое время. Или судьба, - ворчал Майор.
- Да-да, слыхал, мы дети вообще глупые, нас легко пугать, легко дурить. Только думаю, на этот раз дурить…
- «Вы» - это люди, - перебил тот.
Шурка поглядел ему в глаз… Или не врет?
- Если вы всё про всех знаете… Скажите. Не в пятницу. Сейчас! Не можете наверняка - пусть. Скажите приблизительно! Где Таня?
От папиросы поднимался нитью дым:
- …Концы с концами, конечно, не сходятся. Но вы тут же вводите понятие парки, или норны, или мойры, или другой какой-нибудь тетки с иголкой и ниткой. И думаете, что теперь все ясно…
- Просто скажите! - взмолился Шурка.
Папироса прыгнула в угол рта.
- Хочешь знать?
- Хочу знать.
Майор усмехнулся. Покачал головой. Выпрямился. Пыхнул. Выпустил дым. Шурка тщетно пытался прочесть его лицо за сизой завесой: лжет? Насмехается? Сожалеет? Ждет? Торжествует? Что?
- Заплати - тогда узнаешь.
«Где-то я это уже слышал. Ага, дядя Яша. Тоже всё про деньги».
Дымок улетел.
Шурка встал:
- Понял.
- В самом деле?
- Ничего вы не знаете.
Дымовая завеса слов. За которой ничего нет. Шурка схватился за спинку стула… Или есть?
Майор услышал смятение в его мыслях. Ухмыльнулся:
- Узнаешь - тогда и проверишь: вру я сейчас или нет.
Шурка шарахнул стулом, задвигая.
- Спасибо. Не интересно. Приятного аппетита!
Сдернул со стола свою кепку.
- …только не поздно ли будет?
Шурка даже оборачиваться не стал. Все ведь ясно. Куда ясней.
У двери Шурка невольно замедлил шаг. Генерал поодаль уже расправился с котлетами: вставал, нахлобучивал фуражку. Глаза у него были тусклые, пуговицы на мундире и то блестели ярче. Долгие-долгие годы жизни: через мутное равнодушное стекло, морось, бесчувствие. Пуговки смотрели на Шурку. Они ничего не видели. Шурка бросился вон.
- А десерт? - напрасно крикнула вслед официантка.
А Таня тем временем находит чужой паспорт. И под еврейской фамилией Вайсблюм идет в военкомат, её направляют служить в медицинскую часть на поезд, который вывозит раненых с передовой в тыл.
- А ну… Смир-на, - восстановил порядок Мирзоев. - Выделен грузовой автомобиль для поездки личного состава в освобожденный нашими войсками Петергоф.
«В Петергоф?!» - положила винтовку Таня. Поразительно… ошеломительно… Потрясающе! Фонтаны, стриженные кусты, сияющие золотые скульптуры, солнце, на которое пошел остаток золота, мороженое, белые статуи, будто вылепленные из того же мороженого, мама, папа, Шурка, Бобка, туго завернутый и размером не больше батона, - это было так давно, что Тане казалось: Петергоф с тех пор тоже исчез.
- Вайсблюм, не лови ворон. В строй.
Таня встала. В Петергоф?!
- Кру-у-у-гом.
Сапоги нестройно топнули. Соколова помахала рукой. Придержала полу шинели. Спрыгнула на насыпь, пошла к ним. Сапоги ее сразу стали мокрыми, блестящими. На одном голенище сиял золотой березовый листок.
- Погуляем в парке, - обычным, не командирским голосом сказала она. - Я слышала, знаменитый!
- Никаких гулянок! Не развлекаться едете. Мешки с картошкой заберете! - строго поправил Мирзоев. - К машине. Марш!
Девушки затопотали. Волнение сплотило их. Соколова обернулась на ходу и подмигнула начальнику поезда. Тот в ответ сдвинул брови и погрозил пальцем.
Потом вернулся к пугалам. Рассмотрел, заложив руки за спину.
- Ишь, - хмыкнул. - Эпицентр.
Пять выстрелов - пятеро пугал были сражены наповал. Сквозь дыры в мешковине виднелись тоненькие березки, серенькое небо.
- Как это золотые? - в полумраке выражения лица Ивановой было не видно, но и не нужно было видеть: недоверия и в голосе было предостаточно.
Толстенькая Шелехова тоже не поверила:
- В человеческий рост? Из чистого золота?
- А что, в Саратове парка нет?
Рядовая Иванова не обиделась за свой Саратов:
- Есть. Но золотом он не уставлен. Все скульптуры гипсовые.
Таня упиралась в кузов руками и ногами, но все равно мотало. Желудок летал вверх и вниз.
- Ну не из чистого золота, конечно, - пояснила (бум! - ноги взлетели и стукнулись обратно в кузов). - Позолоченные.
Толстенькая Шелехова фыркнула.
- Не все, конечно, позолоченные, - признала Таня. - Другие - белые.
- Гипсовые? С этого бы и начала. Как у всех. А то золотые…
- Мраморные!
- Ой, Вайсблюм, ну свистишь, - усмехнулась рядовая Колонок.
- У нас в Орске парк тоже есть. Но золота там…
Машину подкинуло. И никто не узнал, как там в Орске.
- Сами увидите, - не стала спорить Таня. - А фонтаны…
Бум! - все подпрыгнули, хватаясь за лавку.
- У нас в Липецке тоже есть фонтан, - встряла рядовая Кокорина.
- Таких - нет, - с жаром заступилась за Петергоф Таня.
- Каких это таких?
- Вот идете вы по дорожке. Гуляете. Ничего не подозреваете. И вдруг - откуда ни возьмись! - вырывается фонтан! И ты вся мокрая!
- Не смешно, - сказала Демина. - И кто это так хулиганит?
- Никто, - сказала Таня. - В этом все и дело. Он сам. Ты наступаешь на какой-то камешек, сама не знаешь, на какой. И вдруг - фонтан.
- Свистишь ты все, Вайсблюм, - опять сказала Колонок, но уже с любопытством. - Меня этот фонтан не обдурит.
- Может, и не свистит, - отозвалась Демина. - Она ж здешняя. Ленинградская. Я вот про свой Владивосток тоже могу столько порассказать - варежки пораскрываете.
Все задумались. Многое можно было рассказать и про Липецк, и про Орск, и про Саратов, и про Свердловск, и про деревню Малые Ручьи.
Соколова сидела в кабине с шофером, а то бы подтвердила, что и про Козельск можно рассказать немало.
- Интересно, - первой подала голос Кокорина. - Может, там и ребята будут.
- Парни точно будут, - заявила Демина. - Какие-нибудь найдутся. Это же парк.
Все взвесили эту мысль.
- Где парк, там танцы.
Эту мысль взвесили тоже.
Молчание стало напряженным. Уехали внезапно. Никто не успел завить волосы.
- Слушайте, - встрепенулась Иванова. - Есть выход.
Молчание преисполнилось надежды.
- Только если я отпущу руки, меня на очередной колдобине прямо отсюда и выкинет. Так и улечу.
- Да мы тебя подержим! Не выкинет! Подержим! Не улетишь! - пообещали все сразу. Вцепились каждая одной рукой в Кокорину. А кто не дотянулся рукой, уперся ногой. Кокорина опасливо отпустила подпрыгивающий борт кузова. Убедилась, что держат крепко.
- Мирка, наклони голову сюда.
Таня покорилась.
Кокорина принялась теребить ей волосы, выпростала из-за уха прядь.
- Глядите. Сперва крутишь их так.
Глядели во все глаза, как Кокорина свивает из сереньких нечистых волос тугой жгут.
- Потом находишь внизу волосок.
- Один?
- Ну я так. Два-три. Тоненько чтобы.
Машину тряхнуло. Таня взвизгнула, Кокорина удержала в руке скользкий жгут ее волос. Опять схватилась за тоненький кончик.
- Вот так. Тяните его вниз…
- Ты не вырви смотри! - запротестовала Таня.
- …а всю колбаску - вверх.
- Ух ты.
- Ой, а у меня волос может не взять. У меня волос - тяжелый, - забеспокоилась Шелехова.
- Вайсблюм, ты прямо как артистка Серова стала.
На плече у Тани лежал локон. Грузовик тряхнуло. Локон подпрыгнул, все напряглись, впились глазами - и откинулись назад расслабленно: не рассыпался.
- Вещь.
- Пять минут, - заверила Кокорина. - И ты в красоте.
- На пять минут Соколова отпустит.
- Если водой смочить, то и тяжелый волос возьмется.
- Скажем, в уборную надо. Растрясло мочевой пузырь.
Все повеселели. Кокорина теперь держалась за борта сама. Мимо трясся лесок - невысокие кривые деревца, болотистые волнистые поляны. Иногда мелькал искореженный металлический остов - может, грузовик, может, танк. Низкое серое небо отражалось в глазах, глядевших куда-то еще дальше, мечтательно.
«И я увижу Самсона». Золотого силача, который в струях фонтана раздирает пасть золотому льву. И мраморных пухлых мальчиков с рыбьими хвостами, и бородатых стариков с плавниками, и Нептуна с трезубцем, оглядывающего свой фонтан.
Таня сама себе не верила. Сердце билось гулко.
- Ночь коротка-а-а-а-а, - вдруг затянула могучим басом Иванова, в песне угадывался трехмерный шаг вальса. - Спят об…
- …лака-а-а-а-а, - подхватила Демина.
- И лежит у меня на ладо-о-о-они, - подхватили все.
Все, кроме Тани.
- Незнакомая ваша рука-а-а-а-а.
- Ты что, от радости слова забыла?
Таня помотала головой. Она никогда не слышала эту песню. «Новая, наверное, - мрачно подумала. - Вышла, должно быть, пока я кошкой бегала».
Шелехова хитро глянула на нее, ткнула локтем:
- Подтягивай, кудрявая, - и стала нарочно широко открывать рот. - По-о-о-осле трево-о-о-ог…
Все закивали с улыбками, приглашая Таню присоединиться:
- …спи-и-ит городо-о-о-о-ок.
- У меня слуха нет, - отрезала Таня.
Те выводили вместе:
- Я услышал мелодию вальса. И сюда заглянул на часок.
- Бом-бом-бом, - изобразила инструмент Иванова.
Мимо тянулись горелые каменные развалины. Серые, в черных подпалинах. Они напоминали челюсть давно умершего великана. Скрюченные колючки когда-то были деревьями, кустами. Но и это не испортило настроения:
- Хоть я с вами совсем не знаком! - звенели голоса.
Из кабины ответило: бум-бум-бум. Кто-то бухал кулаком в железную крышу.
- Соколова подтягивает, - весело догадалась Колонок. - Проняло!
Все обрадовались, запели еще громче:
- И далёко отсюда мой дом…
- Я как будто бы сно-о-о-ова…
- Возле дома родно-о-о-ого…
Бум! Бум! Бум! - грохотало из кабины. Все пели, раскачиваясь в ритме вальса наперекор дорожной тряске:
- В этом зале пустом…
- Мы танцуем вдвоем…
Распахнулась дверца. Хор развалился, как будто съехал с горки один голос за другим:
- Так скажите хоть слово-о-о-о…
- Вы что, не слышите? - возмутилась Соколова. - Стучу вам, стучу. Устроили кошачий концерт.
Одиноко дотянула Иванова:
- Сам не знаю о чё-о-о-о-ом.
Соколова вперила в нее суровый взгляд. Обвела им остальных:
- Приехали.
«Этого не может быть», - подумала Таня, вставая. Но видела спускающиеся террасы. Видела море вдали. Серой плоскости земли соответствовала серая плоскость неба.
Обе были пустынны. Необитаемы. Ни мальчиков с рыбьими хвостами, ни бородатых стариков с плавниками, ни Нептуна с трезубцем, ни Самсона с золотым львом.
Соколова отодвинула щеколды, удерживающие задний борт кузова, откинула его. Девочки одна за другой стали спрыгивать.
Иванова стояла в кузове во весь рост. Огляделась сверху:
- Ну и где тут золотые статуи? Фонтаны?
Обгорелые серые зубья были Петергофом.
Танин взгляд долетел до самого моря. Облетел серый опаленный пейзаж, усеянный разбитыми камнями и черными колючками. Вернулся.
«Все верно, - думала Таня. - Все верно».
Она стояла на краю огромной рытвины. А парка не было.
Того парка, с фонтанами, с игрушечными дворцами, с золотыми статуями под хрустальными плетями воды, с кудрявыми каменными головами, с каменными попами, коленками, плечами, которые прорезают трепетную солнечную зелень и сверкают, будто не мраморные, а сахарные… С мамой, с папой, с Шуркой, с Бобкой… С ней самой… Этого парка больше нет.
«Всё верно».
Таня опустила глаза. Блеснуло что-то голубое. Она подняла. Оттерла грязь. Фарфоровый осколок показал голубую ногу в голубом башмаке на голубом каблуке. И больше ничего.
Нет больше мамы, папы, Шурки, Бобки. «Меня самой - больше нет». Были только воспоминания, но Таня чувствовала, что и они утекали: им не за что было зацепиться среди обгорелых развалин, осколков, обломков. Утекали и тут же рассеивались в мокреньком воздухе.
Ее охватила не печаль. Чувство было прозрачным, холодным и твердым. Привычным. Таня знала, как с ним жить.
Не печаль. Одиночество.
Не было и слез. Когда она вообще плакала последний раз? Слез не бывает там, где лед.
- Насвистела ты нам все, Вайсблюм, - весело хлопнула ее по спине Кокорина. - Про золото-брильянты. А мы и уши развесили.
- Да, напутала я что-то, - пробормотала Таня, размахнулась, зашвырнула фарфоровый уголок подальше. Повернулась, зашагала прочь. Кокорина заглянула ей в лицо. Переглянулась с остальными. Больше ничего не сказала.
Мешки закинули в кузов. Соколова ушла курить с начальником тыловой службы.
Таня пошла к грузовику. Хотелось скорее уехать. Не видеть.
Ее обогнала Демина:
- Вайсблюм, ты чего? Мы ж не обиделись. Не обиделись, девочки?
- Машка, - дернула ее за хлястик Кокорина. Сделала большие глаза.
- Зря только кудри навивали.
- Вот тебе и танцы, - перекрыла всех басом Иванова. - Ни парка, ни парней.
- Лучше б в кино отпросились.
- А не зря! - выскочила перед ними Кокорина. - Есть парк. Значит, есть и танцы. Верно, Вайсблюм?
Таня ответила угрюмым взглядом мимо нее.
- А ты-то что веселая такая? - поинтересовалась Колонок.
- А я все заранее знаю!
Кокорина сорвала с головы пилотку, запихала в карман.
- Судьба мне такая! Кудрявый жених.
Схватила высокую плечистую Иванову: одной рукой за талию, другой - за отведенную грязную руку. Закружила:
- Ночь ко-ротка-а-а-а!
- Давай, Вайсблюм! - кивнула в повороте Иванова.
- Мне это не интересно, - отрезала Таня.
- А мой жених будет брюнет с усиками, - шагнула вперед Колонок.
- Спят об-ла-ка-а-а-а-а, - схватились, тут же наступили друг другу на ноги, наладили шаг Демина и Колонок.
- Шатен, и на гармони будет играть, - пробасила Иванова.
Толстенькой Шелеховой не хватило пары. Она робко топталась.
- Вайсблюм, это не по-товарищески! - обернулась на них, захохотала Колонок.
Шелехова и Таня исполнили балет взаимной неловкости: рука туда, не туда, на талию, не на талию, на плечо, не на плечо. Наконец, приладились. Схватили друг друга. Отдавили ноги. Потом еще раз. Таня танцевала впервые. Первый раз она обнимала кого-то в танце. Мимо ехали, вращались серые обгорелые руины, черные занозы деревьев. Хрустела под сапогами каменная крошка.
- Вайсблюм, ты это… подтягивай, - толстенькая Шелехова запыхалась, пела ей в лицо.
- И лежит у меня на ладо-о-о-они…
- О-о-о-о-о, - мычала, не разжимая губ Таня.
- А у Вайсблюм будет рыжий!
- Рыжий-рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой.
- Незнакомая ваша рука-а-а-а.
- А-а-а-а-а, - мычала Таня.
- После трево-о-о-о-ог…
- Спит горо…
Вальс остановился, как завалившаяся на бок юла.
- Ногу отдавила? - отступила, заглянула Тане в лицо.
- Больно? - обступили ее.
Таня помотала головой:
- Ерунда, - Таня шмыгнула носом. - Нет.
А слезы уже лились. Они вытекали без всяких усилий. Шелехова шагнула, обняла. Демина принялась гладить Таню по волосам.
- Не больно, - опять помотала Таня головой. Закрыла лицо руками.
- Ну елки-палки, - прогудела Иванова. Ее пихнула Кокорина.
Разбойничий свист прорезал осенний воздух. Все обернулись. Соколова вынула изо рта два пальца:
- Кончен бал. Полезайте в машину.
Тем же вечером поезд выехал на фронт.
Окончание тут