Золотые окна. Семь коротких рассказиков о Пинеге.
В этот год «перемычка» - 30 километров отсыпки по болоту в районе Сии - была окончательно объявлена дорОгой (местный губернатор так сказал, пролетев над ней на вертолете), поэтому народ там ездит круглогодично. И я ухватился за предложение поехать в Шотову машиной, а не Карпогорским Экспрессом. Там есть два места, в непосредственной близости от дороги - Лявля и Чухчерьма , которые давно хотелось посетить, а все не складывалось. Но не они - цель, поэтому о них - пара фоток в конце. Это тоже путешествие, «конец». А раз появилась перемычка, мои Шотовские (Пинежские, Мезенские) « концы», я надеюсь, замкнутся в Пинежское кольцо. Но этот рассказ будет построен не как отчеты о поездках, по-другому. География этих мест вынесена в небольшой отдельный пост, если зхотите найти встреченные в тексте названия "Шотова","Кеврола", "Сура", "Едома" - зайдите туда.
1. Шотова. Людмила Сергеевна.
Людмила Сергеевна всё про свою болезнь знает и ясно отдает себе отчет в том, что с ней происходит. Человеческая память ведь устроена очень непросто. Когда Саши не стало, удар на себя приняла она. Петрович, и без того маленький и худой, как пацан, этакий гвоздь в свои-то семьдесят, получив от судьбы удар по шляпке - всегдашней его кепке, вдруг изогнулся сразу в нескольких местах, зашатался под непосильной ношей, попытался, было, заглушить свою боль вином… А Людмила Сергеевна, всегда согнутая буквой «Г», как будто даже распрямилась навстречу этому удару. Стиснула зубы. На похоронах приняла на себя все заботы, отдавала четкие и твердые команды. Вот и не прошло бесследно. Она помнит, как меня зовут. Что у меня есть внук...
- Василий, - говорит она, и начинает рассказывать о ком-то. Потом остановится на полуслове - Забыла. Прости. - Посидит, подумает и скажет - Такая вот беда со мной. Я знаю, что сказать хочу. Слова просто потерялись.
- Я ведь петь любила в детстве. Сейчас снова пою. И ведь слова все, как на листе - думала, забыла, с детства ведь ни разу не пела. А все помню. Откуда?
У Людмилы Сергеевны правильная речь, недеревенская какая-то, и очень точные и короткие ответы. «Ты какова?», - спросила ее при мне старушка-подружка (а я аж зажмурился от самой постановки вопроса). - «Пою…».
Я беру в руки листок старой газеты.
- Вот в это время, после завтрака, всегда так. Все буквы перед глазами вдруг пляшут. А потом пройдет. Мне в это время нож в руки нельзя брать. А к плите больше не подхожу, нельзя мне. Вдруг забудусь? - Однажды она и вправду забылась, ушла. Петровичу позвонили соседи: «Не твоя ли Люда у кирпичного?» А она переживает. Легче ли Петровичу от того, что не берет она в руки ни ножи, ни спички, ни сковородки? Не оттого не берет, что трудно - понимает, что опасно. А еще она очень верит в приметы.
- А я ведь не боюсь.
- Чего не боитесь-то?
- Ну как чего? Смерти не боюсь. Я готова уже, только вот вещички немного собрать. Я ведь не вперед пойду, Саша уже там. А у него все там хорошо, я знаю. Я видела.
- ?
- Когда его не стало, у меня все окна озолотились.
- Это как, свет что ли яркий?
- Да, свет. Золотой прям. Минут пять все окна пылали. А потом вдруг погасли. Стало совсем темно, хоть глаз выколи.
- А потом?
- А что потом? Не помню. Свет помню.
2. Шотова. Суховерхов.
Михаил Дмитриевич всегда жил в Шотовой, с самого детства. Ему слегка за полтинник, и нынешнюю молодежь он не понимает.
- Мы ведь с детства работали. Так чтоб отдыхать - не было такого. Меня пацаном отец заставлял телят гонять - в Шотовой их выращивали до какого-то возраста, потом надо было перегнать в Ваймушу. Вот, на лошадях и гнали. Седла только у взрослых мужиков были - которые целый день коров пасли. А мы верхом, без седел. И сено возили, накидывали… Сейчас другое - ребята помоложе ждут, когда заработок побольше подвернется, не берутся за работу, что подешевле, но под рукой. А мы брались за любую.
- Ну да, - пытаюсь поддержать разговор и я, - еще же и хозяйство большое…
- Да какое там хозяйство, ничего не было. Так, огородик небольшой. Работа в совхозе до ночи, на личное хозяйство сил уже не оставалось. В совхозе хоть деньги платили, тем, кто в колхозе - совсем грустно было.
- А потом?
- Армия. После армии пошел в парашютисты - пожарные, лес тушить. Отряд в Карпогорах; наверное, благодаря ему аэродром жив еще. Хотя были плиты бетонные - увезли. Так вот и работаю, хоть и на пенсии.
- А платят хорошо?
- Не жалуюсь. Главное, есть свободное время, можно лесом - дровами заниматься… вот в этом году нас в Якутию и Красноярск отправили. Представляешь, прислали Боинг, кормили, в гостиницах селили, да за такие деньги - неужто в Якутске нельзя отряд держать? - Михаил Дмитриевич долго рассказывает про Якутию и Сибирь. Целое путешествие. - А представляешь, около Енисейска едем по дороге - кругом бурьян, поля заросшие. И вдруг - все распахано, поля колосятся, техника, людей много. Одна деревня, другая - все ухожено. А потом снова бурьян. Оказывается, китайцы в аренду взяли…
- Да, не сильно-то времени на хозяйство остается, с пожарами-то.
- Остается. Раньше не было времени, сейчас есть - как пить бросил. Я ведь десять лет в рот не брал. А до того куролесил, запойный был, месяцами пил. ( В прошлом году мы с Михаилом Дмитриевичем в Верколу ездили, нас на лодке перевез мальчишка - перевозчик. Разговор запомнился. «Выпиваешь?» - Спросил Михаил - «Да», - честно ответил пацан. - «Много?» - «Нет, как все». - «Это по сколько ж дней?». - Такая вот мера выпивки, в запойных днях. - «Ну, неделю»). Вся Шотова от меня стонала. А потом попали в аварию. Мы три часа в перевернутой машине были, пока нас нашли. Меня Марина выходила. Вот больше не пью.
- И Храм решили тогда же восстанавливать?
- Да какое восстанавливать - законсервировать. Как бросил пить, так и время появилось, и за старое перед соседями захотелось как-то, вину, что ли, загладить. Вот тогда и ТОС создал. Мы же сначала полоскалку для белья на ручье сделали. Потом кладбище в порядок привели. Поначалу люди не верили - чудит, мол, Мишка, сейчас сорвется, и снова станет, как был. А Храм… у меня же ближний дом к нему, ну ты знаешь. Жалко. Я хотел законсервировать, дырки от куполов закрыть, чтоб вода не текла. Такими крышками, как бочки. А тут вы появились. И Илья пришел, купола поставил (я про купола в другой части, ладно?) Уже и не остановиться. Хорошо, что молодых ребят взяли на работу и обучили, а то балбесничали. Я только боюсь, они теперь научились, почувствовали вкус заработка, их вот летом на Соловки подработать брали. Будут ли в Храме работать?
- Так вы им и объясните, что шабашка - шабашкой, а Храм - это для себя. И дома. Пусть не задарма, но и не за миллионы же?
- Попробуем. Авторитет уже появился. Мне сорваться теперь нельзя. Много уже на себя взял. Если упаду - не поднимусь больше. И Марина второй раз спасать не станет.
- А ТОС-то закрыли совсем?
- А как его содержать? Это бухгалтер нужен, ему зарплата. Бюджет рубль даст, дак два рубля на бумагу уйдет. Зачем такой ТОС? Да и район уже ничего не решает - все в Архангельск. Я тут сварил из металла уголок, зимой за трактор прицепляю, проехал по деревне - дорожку прочистил. Так по всей Шотовой езжу, к Петровичу заезжаю. Раньше мне сельсовет деньги давал на солярку, сейчас нет денег. И в районе нет - пиши, говорят, бумагу в Архангельск, пусть нам выделяют, а мы тебе дадим. И на что нужен такой сельсовет - райсовет, раз не решают? Уголок-то все равно таскать придется.
- Хорошо, что в Архангельск, а то в Москву писать заставят.
- А что ты думаешь? Мне, чтоб за прыжки заплатили, надо 23 бумаги послать. За один прыжок. Ошибку сделал - вернут. Мне деньги только за май за прыжки заплатили… А не дай Бог, что случится - проблем не оберешься. Вот, подвернул ногу - боялся сказать, с палками из лесу выходил. А сказать травма - так ЧП, комиссия, разборка. А не дай Бог санавиацию пришлют - год отряд без зарплаты будет сидеть. - Миша помолчал.
- Я у тебя хотел совета спросить. Ты же знаешь, на церковном холме стояла северная «тройка» - деревянный старый Никольский Храм, наш, Покровский, каменный, и в стороне - колокольня.
- Знаю, - Первой погибла в тридцатых колокольня, потом в шестидесятых сгорел ставший клубом, но числившийся федеральным памятником, деревянный храм).
- Найти бы чертежи да точное место колоколенки...
3. Едома. Любка.
В Едому (ударяйте на первый слог) можно попасть двумя путями - в Шотовой есть паром (в этом году «понтон» - переправа из трех старых-престарых сваренных между собой барж, проезд 120 рублей) на ту сторону. Раньше дороги шли по обеим сторонам Пинеги, северные деревни ведь всегда на берегах больших рек. А тут, напротив Шотовой и Карпогор, целый куст деревень. Немнюга, Кеврола (на второй слог - исключение), Едома. Кеврола - центр сельсовета, тут есть школа. Едома тоже деревня жилая, тут на зиму остаются четыре человека в трех домах. Зато летом деревня живет - все дома обитаемы, брошенных нет. Это, пожалуй, особенность Едомы. Если Кеврола стоит в низине, дома и огороды прямо подходят к пинежским лугам, то Едома - на высоком утесе, на поляне в сосновом бору. Кевролу подтопляет каждый год, жители следят за уровнем Пинеги, и когда вода доходит до критического уровня, вытаскивают содержимое погребов наверх. Иногда дело кончается залитым погребом, но бывают годы, когда Пинега не щадит Кевролу, и несет вешние воды прямо через огороды и палисадники, сметая льдинами ворота и заборы. Тогда радуются в Едоме - до них стихия не доходит никогда. В обычные же дни радуются в Кевроле - у них-то огороды под боком, а соседи вынуждены в свои ходить за километр, на их утесе лишь песок да сосны. Однажды, после очередного паводка, кеврольцы решили перенести свою деревню повыше, на холм в Едому, но те не пустили. Как не дали они построить ни одного нового дома. Поэтому Едома - неписанный заповедник, попадая в который оказываешься в пасторальной деревне времен Петра, ну, если бы не провода, спутниковые тарелки, да синие телефонные будки. А еще в километре вверх по реке, за Едому, была когда-то деревня Щелье. Ее нет уже совсем. Только церковь, да колокольня на высоком берегу, да заросшие кустами провалы на поляне в сосновом бору, которые были когда-то погребами в домах селян. Рядом с той деревней, говорят, есть старое польское кладбище. Но это другая история.
Вот туда я и направляюсь ранним утром, правда, другим, более коротким путем, потому что в десять утра нужно быть на стадионе в Карпогорах - открывать турнир по футболу. Утро сегодня хмурое, капли дождя продолжают падать, несмотря на шедший всю ночь сильный дождь, и я ловлю себя на мысли, что как-то они медленно падают. И только рассмотрев их на лобовом стекле автомобиля, понимаю, что это такие набухшие снежинки - трудно организму поверить, что уже снег.
Другой путь - это по правому берегу до деревни Церкова, а оттуда на лодке, слегка наискосок, прямо под церковный холм Щелья.
Перевозит нас Владимир Николаевич
как и Михаил Дмитриевич, парашютист - пожарный. Только постарше. У него в Едоме «дача». Ну, не в самой Едоме - чуть за нее. В самой не разрешили.
Никольский храм
- единственный на средней Пинеге памятник федерального значения.
Строительные леса, пожалуй, вызывают не меньшие опасения, старые прогнившие доски стоят здесь с начала девяностых, когда неравнодушный к «деревяшкам» человек приехал сюда и начал реставрацию. Слава Богу, успел закрыть крышу рубероидом, и в храме относительно сухо.
Но не стало человека, и все остановилось. А храм был красивейшим.
Он не очень старый, 1798
(источник, из которого взято старое фото, похоже, на сто лет ошибся), колокольня старше, и заметно наклонилась.
В этих местах это действительно последний деревянный старый храм. Чтобы попасть внутрь, надо взять ключи, поэтому мы и идем в Едому по песчаной дорожке через бор
и попадаем в старину.
Если до этого я считал образцом северной деревни Кимжу , то теперь и Едома рядом с ней, и еще не понятно, кто вперед, поскольку в Едоме есть Храм, который, пока еще, не начали реставрировать методом полной переборки.
На значительном удалении, на краю, приютилась группка амбаров
А в такое чудо мы заходим за ключами.
Удивительно и то, что тут совсем нет грязи - нет разбитых техникой дорог, дрова аккуратно сложены в поленницы, места, где кололи и пилили дрова тщательно выметены - нет не то что пластика, даже щепок… Как хочется верить, что так вот русские люди и жили всегда, в чистоте и порядке, в огромных домах, хоть и под «одной крышей со скотиной» и не только в Петровские времена. (Был такой укол на одной из экскурсий по этнографическому музею где-то в Прибалтике, дескать, мы, в отличие от русских, никогда не жили со скотиной под одной крышей)
Идиллическое, пасторальное настроение и у моих попутчиков - Михаил Дмитриевич начинает рассказывать, что воон в том доме, у некоего Володи он купил пошевни.
- Что купил? - переспрашиваю я.
- Ну, не купил, так, символически заплатил я ему, - начинает объяснять мне Михаил, словно в выражении «купил пошевни» непонятным может быть скорее слово «купил». Потом понимает, что мне непонятно другое, и поясняет: - Пошевни. По-другому-то? По-другому - крёсла. Маленькие саночки такие, в шубах садиться… К разговору подключается Владимир Николаевич.
- Смотрите, - говорит он мне, через реку - это остров. Летом, по малой воде, туда люди ходят по колено.
- А зачем ходят?
- За земляникой. - Это Миша уже вступает. - Там ее столько, что на всех хватает. С Карпогор приезжают. Ты-то ходишь? - это он Владимиру Николаевичу.
- Хожу. Только я не за земляникой. Я там искорень собираю, его там много.
- Что собираете?
- Травка такая. Лекарственная. Много ее там. Мне еще бабка моя показала, ее сушат, корни перемалывают…
- Так что это за травка? - спрашиваю я, понимая, что это должно быть чем-то понятным и знакомым, просто тут имеющим свое название. Но Владимир трактует вопрос по-своему.
- Хм. Знаешь как тут баки говорят? Хероставная… - Володя мой проглоченный от такой формулировки смех воспринял по-своему, улыбнулся, и добавил. - И от простуды помогает.
Так и останется у меня картинка этой деревни. Детвора, бегающая босиком по песчаным лужам с прозрачной водой, огромные дома, где на поветях сушится травка, собранная вместе с земляникой на острове… А зимой крестьянин в тулупе на пошевнях едет по заснеженной дорожке через бор к свежесрубленной Никольской церкви на высоком берегу. И всего-то чуть больше двухсот лет тому.
- Любка, - говорит вдруг Владимир. - Травка-то эта, любкой ее еще зовут. Хероставная, потому и любка. - и смеется доброй улыбкой.
продолжение следует
1. Шотова. Людмила Сергеевна.
Людмила Сергеевна всё про свою болезнь знает и ясно отдает себе отчет в том, что с ней происходит. Человеческая память ведь устроена очень непросто. Когда Саши не стало, удар на себя приняла она. Петрович, и без того маленький и худой, как пацан, этакий гвоздь в свои-то семьдесят, получив от судьбы удар по шляпке - всегдашней его кепке, вдруг изогнулся сразу в нескольких местах, зашатался под непосильной ношей, попытался, было, заглушить свою боль вином… А Людмила Сергеевна, всегда согнутая буквой «Г», как будто даже распрямилась навстречу этому удару. Стиснула зубы. На похоронах приняла на себя все заботы, отдавала четкие и твердые команды. Вот и не прошло бесследно. Она помнит, как меня зовут. Что у меня есть внук...
- Василий, - говорит она, и начинает рассказывать о ком-то. Потом остановится на полуслове - Забыла. Прости. - Посидит, подумает и скажет - Такая вот беда со мной. Я знаю, что сказать хочу. Слова просто потерялись.
- Я ведь петь любила в детстве. Сейчас снова пою. И ведь слова все, как на листе - думала, забыла, с детства ведь ни разу не пела. А все помню. Откуда?
У Людмилы Сергеевны правильная речь, недеревенская какая-то, и очень точные и короткие ответы. «Ты какова?», - спросила ее при мне старушка-подружка (а я аж зажмурился от самой постановки вопроса). - «Пою…».
Я беру в руки листок старой газеты.
- Вот в это время, после завтрака, всегда так. Все буквы перед глазами вдруг пляшут. А потом пройдет. Мне в это время нож в руки нельзя брать. А к плите больше не подхожу, нельзя мне. Вдруг забудусь? - Однажды она и вправду забылась, ушла. Петровичу позвонили соседи: «Не твоя ли Люда у кирпичного?» А она переживает. Легче ли Петровичу от того, что не берет она в руки ни ножи, ни спички, ни сковородки? Не оттого не берет, что трудно - понимает, что опасно. А еще она очень верит в приметы.
- А я ведь не боюсь.
- Чего не боитесь-то?
- Ну как чего? Смерти не боюсь. Я готова уже, только вот вещички немного собрать. Я ведь не вперед пойду, Саша уже там. А у него все там хорошо, я знаю. Я видела.
- ?
- Когда его не стало, у меня все окна озолотились.
- Это как, свет что ли яркий?
- Да, свет. Золотой прям. Минут пять все окна пылали. А потом вдруг погасли. Стало совсем темно, хоть глаз выколи.
- А потом?
- А что потом? Не помню. Свет помню.
2. Шотова. Суховерхов.
Михаил Дмитриевич всегда жил в Шотовой, с самого детства. Ему слегка за полтинник, и нынешнюю молодежь он не понимает.
- Мы ведь с детства работали. Так чтоб отдыхать - не было такого. Меня пацаном отец заставлял телят гонять - в Шотовой их выращивали до какого-то возраста, потом надо было перегнать в Ваймушу. Вот, на лошадях и гнали. Седла только у взрослых мужиков были - которые целый день коров пасли. А мы верхом, без седел. И сено возили, накидывали… Сейчас другое - ребята помоложе ждут, когда заработок побольше подвернется, не берутся за работу, что подешевле, но под рукой. А мы брались за любую.
- Ну да, - пытаюсь поддержать разговор и я, - еще же и хозяйство большое…
- Да какое там хозяйство, ничего не было. Так, огородик небольшой. Работа в совхозе до ночи, на личное хозяйство сил уже не оставалось. В совхозе хоть деньги платили, тем, кто в колхозе - совсем грустно было.
- А потом?
- Армия. После армии пошел в парашютисты - пожарные, лес тушить. Отряд в Карпогорах; наверное, благодаря ему аэродром жив еще. Хотя были плиты бетонные - увезли. Так вот и работаю, хоть и на пенсии.
- А платят хорошо?
- Не жалуюсь. Главное, есть свободное время, можно лесом - дровами заниматься… вот в этом году нас в Якутию и Красноярск отправили. Представляешь, прислали Боинг, кормили, в гостиницах селили, да за такие деньги - неужто в Якутске нельзя отряд держать? - Михаил Дмитриевич долго рассказывает про Якутию и Сибирь. Целое путешествие. - А представляешь, около Енисейска едем по дороге - кругом бурьян, поля заросшие. И вдруг - все распахано, поля колосятся, техника, людей много. Одна деревня, другая - все ухожено. А потом снова бурьян. Оказывается, китайцы в аренду взяли…
- Да, не сильно-то времени на хозяйство остается, с пожарами-то.
- Остается. Раньше не было времени, сейчас есть - как пить бросил. Я ведь десять лет в рот не брал. А до того куролесил, запойный был, месяцами пил. ( В прошлом году мы с Михаилом Дмитриевичем в Верколу ездили, нас на лодке перевез мальчишка - перевозчик. Разговор запомнился. «Выпиваешь?» - Спросил Михаил - «Да», - честно ответил пацан. - «Много?» - «Нет, как все». - «Это по сколько ж дней?». - Такая вот мера выпивки, в запойных днях. - «Ну, неделю»). Вся Шотова от меня стонала. А потом попали в аварию. Мы три часа в перевернутой машине были, пока нас нашли. Меня Марина выходила. Вот больше не пью.
- И Храм решили тогда же восстанавливать?
- Да какое восстанавливать - законсервировать. Как бросил пить, так и время появилось, и за старое перед соседями захотелось как-то, вину, что ли, загладить. Вот тогда и ТОС создал. Мы же сначала полоскалку для белья на ручье сделали. Потом кладбище в порядок привели. Поначалу люди не верили - чудит, мол, Мишка, сейчас сорвется, и снова станет, как был. А Храм… у меня же ближний дом к нему, ну ты знаешь. Жалко. Я хотел законсервировать, дырки от куполов закрыть, чтоб вода не текла. Такими крышками, как бочки. А тут вы появились. И Илья пришел, купола поставил (я про купола в другой части, ладно?) Уже и не остановиться. Хорошо, что молодых ребят взяли на работу и обучили, а то балбесничали. Я только боюсь, они теперь научились, почувствовали вкус заработка, их вот летом на Соловки подработать брали. Будут ли в Храме работать?
- Так вы им и объясните, что шабашка - шабашкой, а Храм - это для себя. И дома. Пусть не задарма, но и не за миллионы же?
- Попробуем. Авторитет уже появился. Мне сорваться теперь нельзя. Много уже на себя взял. Если упаду - не поднимусь больше. И Марина второй раз спасать не станет.
- А ТОС-то закрыли совсем?
- А как его содержать? Это бухгалтер нужен, ему зарплата. Бюджет рубль даст, дак два рубля на бумагу уйдет. Зачем такой ТОС? Да и район уже ничего не решает - все в Архангельск. Я тут сварил из металла уголок, зимой за трактор прицепляю, проехал по деревне - дорожку прочистил. Так по всей Шотовой езжу, к Петровичу заезжаю. Раньше мне сельсовет деньги давал на солярку, сейчас нет денег. И в районе нет - пиши, говорят, бумагу в Архангельск, пусть нам выделяют, а мы тебе дадим. И на что нужен такой сельсовет - райсовет, раз не решают? Уголок-то все равно таскать придется.
- Хорошо, что в Архангельск, а то в Москву писать заставят.
- А что ты думаешь? Мне, чтоб за прыжки заплатили, надо 23 бумаги послать. За один прыжок. Ошибку сделал - вернут. Мне деньги только за май за прыжки заплатили… А не дай Бог, что случится - проблем не оберешься. Вот, подвернул ногу - боялся сказать, с палками из лесу выходил. А сказать травма - так ЧП, комиссия, разборка. А не дай Бог санавиацию пришлют - год отряд без зарплаты будет сидеть. - Миша помолчал.
- Я у тебя хотел совета спросить. Ты же знаешь, на церковном холме стояла северная «тройка» - деревянный старый Никольский Храм, наш, Покровский, каменный, и в стороне - колокольня.
- Знаю, - Первой погибла в тридцатых колокольня, потом в шестидесятых сгорел ставший клубом, но числившийся федеральным памятником, деревянный храм).
- Найти бы чертежи да точное место колоколенки...
3. Едома. Любка.
В Едому (ударяйте на первый слог) можно попасть двумя путями - в Шотовой есть паром (в этом году «понтон» - переправа из трех старых-престарых сваренных между собой барж, проезд 120 рублей) на ту сторону. Раньше дороги шли по обеим сторонам Пинеги, северные деревни ведь всегда на берегах больших рек. А тут, напротив Шотовой и Карпогор, целый куст деревень. Немнюга, Кеврола (на второй слог - исключение), Едома. Кеврола - центр сельсовета, тут есть школа. Едома тоже деревня жилая, тут на зиму остаются четыре человека в трех домах. Зато летом деревня живет - все дома обитаемы, брошенных нет. Это, пожалуй, особенность Едомы. Если Кеврола стоит в низине, дома и огороды прямо подходят к пинежским лугам, то Едома - на высоком утесе, на поляне в сосновом бору. Кевролу подтопляет каждый год, жители следят за уровнем Пинеги, и когда вода доходит до критического уровня, вытаскивают содержимое погребов наверх. Иногда дело кончается залитым погребом, но бывают годы, когда Пинега не щадит Кевролу, и несет вешние воды прямо через огороды и палисадники, сметая льдинами ворота и заборы. Тогда радуются в Едоме - до них стихия не доходит никогда. В обычные же дни радуются в Кевроле - у них-то огороды под боком, а соседи вынуждены в свои ходить за километр, на их утесе лишь песок да сосны. Однажды, после очередного паводка, кеврольцы решили перенести свою деревню повыше, на холм в Едому, но те не пустили. Как не дали они построить ни одного нового дома. Поэтому Едома - неписанный заповедник, попадая в который оказываешься в пасторальной деревне времен Петра, ну, если бы не провода, спутниковые тарелки, да синие телефонные будки. А еще в километре вверх по реке, за Едому, была когда-то деревня Щелье. Ее нет уже совсем. Только церковь, да колокольня на высоком берегу, да заросшие кустами провалы на поляне в сосновом бору, которые были когда-то погребами в домах селян. Рядом с той деревней, говорят, есть старое польское кладбище. Но это другая история.
Вот туда я и направляюсь ранним утром, правда, другим, более коротким путем, потому что в десять утра нужно быть на стадионе в Карпогорах - открывать турнир по футболу. Утро сегодня хмурое, капли дождя продолжают падать, несмотря на шедший всю ночь сильный дождь, и я ловлю себя на мысли, что как-то они медленно падают. И только рассмотрев их на лобовом стекле автомобиля, понимаю, что это такие набухшие снежинки - трудно организму поверить, что уже снег.
Другой путь - это по правому берегу до деревни Церкова, а оттуда на лодке, слегка наискосок, прямо под церковный холм Щелья.
Перевозит нас Владимир Николаевич
как и Михаил Дмитриевич, парашютист - пожарный. Только постарше. У него в Едоме «дача». Ну, не в самой Едоме - чуть за нее. В самой не разрешили.
Никольский храм
- единственный на средней Пинеге памятник федерального значения.
Строительные леса, пожалуй, вызывают не меньшие опасения, старые прогнившие доски стоят здесь с начала девяностых, когда неравнодушный к «деревяшкам» человек приехал сюда и начал реставрацию. Слава Богу, успел закрыть крышу рубероидом, и в храме относительно сухо.
Но не стало человека, и все остановилось. А храм был красивейшим.
Он не очень старый, 1798
(источник, из которого взято старое фото, похоже, на сто лет ошибся), колокольня старше, и заметно наклонилась.
В этих местах это действительно последний деревянный старый храм. Чтобы попасть внутрь, надо взять ключи, поэтому мы и идем в Едому по песчаной дорожке через бор
и попадаем в старину.
Если до этого я считал образцом северной деревни Кимжу , то теперь и Едома рядом с ней, и еще не понятно, кто вперед, поскольку в Едоме есть Храм, который, пока еще, не начали реставрировать методом полной переборки.
На значительном удалении, на краю, приютилась группка амбаров
А в такое чудо мы заходим за ключами.
Удивительно и то, что тут совсем нет грязи - нет разбитых техникой дорог, дрова аккуратно сложены в поленницы, места, где кололи и пилили дрова тщательно выметены - нет не то что пластика, даже щепок… Как хочется верить, что так вот русские люди и жили всегда, в чистоте и порядке, в огромных домах, хоть и под «одной крышей со скотиной» и не только в Петровские времена. (Был такой укол на одной из экскурсий по этнографическому музею где-то в Прибалтике, дескать, мы, в отличие от русских, никогда не жили со скотиной под одной крышей)
Идиллическое, пасторальное настроение и у моих попутчиков - Михаил Дмитриевич начинает рассказывать, что воон в том доме, у некоего Володи он купил пошевни.
- Что купил? - переспрашиваю я.
- Ну, не купил, так, символически заплатил я ему, - начинает объяснять мне Михаил, словно в выражении «купил пошевни» непонятным может быть скорее слово «купил». Потом понимает, что мне непонятно другое, и поясняет: - Пошевни. По-другому-то? По-другому - крёсла. Маленькие саночки такие, в шубах садиться… К разговору подключается Владимир Николаевич.
- Смотрите, - говорит он мне, через реку - это остров. Летом, по малой воде, туда люди ходят по колено.
- А зачем ходят?
- За земляникой. - Это Миша уже вступает. - Там ее столько, что на всех хватает. С Карпогор приезжают. Ты-то ходишь? - это он Владимиру Николаевичу.
- Хожу. Только я не за земляникой. Я там искорень собираю, его там много.
- Что собираете?
- Травка такая. Лекарственная. Много ее там. Мне еще бабка моя показала, ее сушат, корни перемалывают…
- Так что это за травка? - спрашиваю я, понимая, что это должно быть чем-то понятным и знакомым, просто тут имеющим свое название. Но Владимир трактует вопрос по-своему.
- Хм. Знаешь как тут баки говорят? Хероставная… - Володя мой проглоченный от такой формулировки смех воспринял по-своему, улыбнулся, и добавил. - И от простуды помогает.
Так и останется у меня картинка этой деревни. Детвора, бегающая босиком по песчаным лужам с прозрачной водой, огромные дома, где на поветях сушится травка, собранная вместе с земляникой на острове… А зимой крестьянин в тулупе на пошевнях едет по заснеженной дорожке через бор к свежесрубленной Никольской церкви на высоком берегу. И всего-то чуть больше двухсот лет тому.
- Любка, - говорит вдруг Владимир. - Травка-то эта, любкой ее еще зовут. Хероставная, потому и любка. - и смеется доброй улыбкой.
продолжение следует