Юлия Кристева: Гуманизм и Подросток
Going Beyond the Human through Dance
Julia Kristeva
Обращаясь к аудитории, представляющей мир профессионального танца, Юлия Кристева обыгрывает это обстоятельство, переходя к важной для неё теме гуманизма и затем обращается к двум типам опыта, не представленным, по её мнению, в кодах современного гуманизма - это подросток в стремлении к идеалу и материнское переживание.
(К материнству надеюсь обратиться позже, т.е. продолжение следует)
Превзойти человеческое в танце
Поскольку я ни в коей мере не являюсь специалистом в области танца, ваше приглашение одновременно и честь для меня и неожиданность.
У меня есть такое объяснение: вы обратились ко мне, возможно, потому что Я ТАНЦУЮ с концептами, понятиями и жанрами в своих эссе и романах!
Я говорю: «проворное движение во-площенной мысли», и рискнув так определить танец, всё таки не могу обещать построения теории вашей практики.
Может это станет возможным после прояснения некоторых предварительных соображений, никак не связанных с вашей сферой.
Тем не менее, приближаясь к вам мыслями и вглядываясь в ваши исследования, я задаю себе вопрос: Если танец или правильнее сказать танцы во множественном числе всегда сопровождали религиозные церемонии и их разновидности, если танцующие мужчины и женщины неотделимы от опыта этого Homo Religiosus, который и есть Homo Sapiens, как это возможно танцевать, если Бог мертв?
Говоря «Бог мертв» я имею в виду событие, случившееся в Европе - и нигде более - которое разрывает связь с религиозной традицией.
Событие беспрецедентное, дорогу к которому вымостила вся греко-иудео-христианская традиция.
Но «Бог мертв» также означает, что кто-то использует религию как политический инструмент, как в случае религиозного фундаментализма.
Ханна Арендт уже зафиксировала, что использующие Бога в политических целях, выступают как совершенные нигилисты, как само-провозглашенные нигилисты, если не сказать больше.
Что же с конфликтом между религиями?
Как можно связать и истолковать потребность верить и желание знать?
Эту проблему я рассматривала в книге "Эта невероятная потребность верить" (2007), и это Вопрос 21 века.
Мы не сможем дать на него ответ, не обнаруживая постоянно то другое пространство, которое обособило себя от религиозной сферы и которое как раз и является секуляризацией или гуманизмом.
Оно сформировалось в Европе начиная с Ренессанса и развилось к 18 веку благодаря Эразму, Дидро, Вольтеру, Руссо, Гёте и многим другим мятежникам, вплоть до Фрейда и его последователей, которые вдохновили мою рефлексию.
Я понимаю гуманизм в ницшеанском смысле «переоценки ценностей», которая ставит большой «вопросительный знак на проблемах большой значимости».
Эта работа нескончаема, безмерна и долгосрочна.
Это - проблема осмысления кризиса, потрясающего основания нашего мира.
Происходящий с нами кризис является не только экономическим, политическим и социальным, но и экзистенциальным, когда мы сталкиваемся с главным неизвестным: Что есть мужчина? Что есть женщина?
Не имеющий окончательного ответа, этот вопрос соединяет, как я думаю, современный кризис с кризисом Homo Sapiens.
Говоря конкретно, это вопрос человеческой идентичности в целом и вытекающего отсюда кризиса наших множественных идентичностей: сексуальных, этнических, расовых, национальных, религиозных, семейных и т.д.
Кризис взывает к наукам о человеке, сформировавшимся после распада теологического материка два столетия назад.
Но ответ в равной степени зависит от нашей способности - или неспособности - создания новых языков: новой литературы, новой живописи, нового танца.
В 13-м и 14-м веках Данте Алигьери в своей Божественной Комедии (песнь I, 69) ищет язык, способный «превзойти человеческое»: он использовал термин “transhumanar”, неологизм, характерный для его так называемого «нового стиля».
И больше надежд я возлагаю не на множество актуальных теорий, я думаю, что именно танец станет одним из новых языков человеческой комедии.
Танец как радикальное действие того сверхчеловеческого (transhumanar), в котором человеческое нуждается.
Нуждается, если мы не хотим увязнуть в этом неотвратимом кризисе, который рост технологий и виртуальные финансы обрушили на людей, и если, с другой стороны, мы хотим почувствовать как прорастают семена столь желанного возрождения завтрашнего дня.
Исходя из этого, я должна сначала определить своё понимание гуманизма.
Честолюбивое желание дать такое определение часто приводило к фантастическим утверждениям или даже разочарованию когда смысл истолковывался неверно, приводя в тупик, к обману, даже преступлению.
Будучи приглашенной Папой Бенедиктом XVI на последний межрелигиозный форум за мир в Ассизи в октябре 2011, как гуманист во главе делегации неверующих, а это случилось впервые за долгую историю религий, я выдвинула 10 принципов гуманизма, которые хочу представить вам.
Затем я постараюсь обосновать, что новые политические акторы воплощают и осуществляют переутверждение гуманизма, в чем очень нуждается глобализированный мир.
В качестве примеров я возьму два примера из жизни, два типа опыта, которым остро недостаёт средств выражения в кодах современного гуманизма: юношество в стремлении к идеалам и материнские переживания на пересечениях биологии и смысла.
На этих пересечениях тела и смысла, биологии и сублимации, возможно, что именно танец, а не иной транс-языковый опыт, который представляет и сопровождает процесс транс-гуманизации, и противостоит кризису преодолевая нависающую угрозу апокалипсиса.
Десять принципов в поддержку Гуманизма для 21 века (в пяти пунктах)
Что же такое гуманизм?
Печать большого вопроса на наиболее серьезных темах?
Как я уже сказала, такая ситуация является продуктом европейской, греко-иудео-христианской традиции.
И одновременно эта проблема продолжает и подавать надежды, и разочаровывать, пере-учреждать саму себя.
Здесь я несколько отклоняюсь от танца, но делаю это с убежденностью, что более глубокий смысл вашей работы резонирует с чувством беспокойства в самых глубинах нашей цивилизации.
1. Гуманизм 21-го века не есть теоморфизм.
Не есть ни «ценность» ни неявная «цель», Человек с большой буквы не существует.
После Холокоста и Гулага гуманизм обязан напомнить мужчинам и женщинам, что мы не единственные законодатели, но делать это следует только через непрерывное вопрошание о нашей личностной, исторической и социальной ситуации, чтобы мы могли принять решение об обществе и истории.
Сегодня, когда де-глобализация не видится реальной, необходимо создать новые международные правила регулирования и управления финансами и глобальной экономикой и создать, наконец, международную власть, основанную на универсальной этике и солидарности.
2. Гуманизм - это процесс перманентного переутверждения, который развивается через разрывы, являющиеся инновациями.
Память не рассматривается как нечто прошедшее: Библия, Новый Завет, Коран, Риг Веда, Дао живут в настоящем.
Чтобы гуманизм мог развиваться и пере-утверждать себя, сложился подходящий момент для интерпретации заново исторически сформировавшихся моральных кодов: не ослабляя, стараться их проблематизировать, обновить перед лицом новых сингулярностей.
3. Гуманизм - это феминизм.
Освобождение желаний неизбежно ведет к освобождению женщин.
Борьба за экономическое, правовое и политическое равноправие делает необходимой новую рефлексию о выборе и ответственности материнства.
Секуляризация - единственная форма цивилизации, испытывающая нехватку дискурса материнства.
Эти страстные узы матери и ребенка, через которые биология обращается в смысл - инаковость, слово - становятся «доверием», которое, в отличие от отцовской функции и от религиозности, делает возможным полное соучастие в гуманистической этике.
4. Чтобы желания мужчин и женщин воспламенились вновь, именно Гуманизм даёт урок заботы о них.
Забота с любовью друг о друге, забота о земле, молодежи, больных, немощных, пожилых и нуждающихся в помощи, формирует внутренний опыт, который открывает новое соседство и неожиданную солидарность.
У нас нет другого пути для осуществления антропологической революции, уже провозглашенной взрывным прогрессом наук, от неуправляемых процессов в технологиях и финансах и неспособности пирамидальной демократической модели к новым плодотворным каналам включения этих инноваций.
5. Не человек делает историю, мы и есть история.
Впервые Homo Sapiens способен к разрушению земли и себя самого во имя своих убеждений, религий или идеологий.
Но подобным образом, впервые в истории, мужчины и женщины способны совершенно открыто пересмотреть базовую религиозность человеческого бытия.
И гипотеза деструкции зла не является единственной.
Никто не знает, какие человеческие существа придут на смену нам, вовлеченным в эту беспрецедентную антропологическую и космическую радикальную переоценку.
Учреждение гуманизма заново вовсе не провиденциальная догма и не интеллектуальная игра, это - рискованное пари.
Теперь недостаточно позиции, характерной для эпохи подозрения.
Перед лицом нарастания сурового кризиса и угроз приходит время делать рискованные ставки.
Мы должны смело сделать ставку на постоянное развитие потенциала мужчин и женщин, направленного на то, чтобы слушать друг друга и учиться вместе.
Так есть, в «мультиверсуме», окруженном пустотой, человечество способно продолжать следовать своему творческому назначению еще долгое время.
В этом мультиверсуме есть два новых политических актора, которые особым образом говорят с творцами, такими как вы, имея в виду язык превосходящий человеческий - язык, которым может стать танец: эти два актора - подростки и материнская страсть.
Юность: Синдром Воображения
1. Согласно Фрейду, противоположность ребенку - полиморфный переверт, дитя, желающее знать откуда берутся дети, и кого Фрейд сравнивает с «лабораторным исследователем»; подросток, это - верующий.
Подросток - не «исследователь» в лаборатории, а верующий.
Мы все оказываемся подростками, когда нас очаровывает абсолют.
Фрейд не уделял внимания подросткам, поскольку он сам был убежденным не-верующим, предельно нерелигиозной личностью, насколько это возможно.
Вера предполагает страсть к тому, что психоанализ именует «объектным отношением»: верующий - потенциальный фундаменталист, как и подросток.
Ромео и Джульетта - прекрасный пример, я к ним еще вернусь.
Однако, поскольку неустранима садомазохистская природа наших желаний и влечений, вера подростка в существование Идеального Объекта постоянно нависает как угроза.
Т.о. я буду утверждать, что подросток - это верящий в отношение с объектом и/или его невозможность.
Будучи так сформулирован, вопрос заключает в себе параметр, к которому нам трудно отнестись всерьез: этот параметр - идеальность.
2. Что представляет собой синдром идеальности?
Подростковый эдипов комплекс неистов, поскольку он функционирует, подхваченный волной идеализации.
Подросток, psyche которого коренится в полиморфной перверсивности маленького ребенка, отделяется от родительской пары, замещая её новой моделью.
Действуя так, нарциссизм Эго, связанный своими идеалами, переполняет объект и открывает путь к страсти любви, что специфично для причудливой сложности, формируемой стремлением к идеальности.
Энергия этого нового удовлетворения извлекается благодаря чему-то недостаточно раскрытому во фрейдистской теории: а именно, включение объекта в нарциссизме происходит принимая облик веры.
Подросток утверждается в определенности, что здесь содержится абсолютное удовлетворение.
Что он(она) может полностью устранить изначальный и трагический эдипов комплекс, и устремиться к новой любви, которая откроет ворота в новые райские сферы.
Визуальные образы, идеологии, различные формы знания и экзистенциальные модели включаются в игру, чтобы поддержать идеализированный нарциссизм, развертывающийся в общении с другими, и который превосходит интенсивностью все прежние идеалы.
Идеальность доминирует в бессознательном подростка: его желания и удовольствие структурированы не только как язык, но и как идеальность.
Позвольте подытожить сказанное следующим образом: Вера в то, что существует идеальный объект (будь то партнер, профессия или творчество), сопровождается абсолютной убежденностью в том, что родительскую пару необходимо превзойти и даже упразднить так, что подростковый субъект может совершить бегство в идеализированный, подобный раю вариант абсолютного удовлетворения.
Иудео-христианский рай есть творение подростка: подросток получает удовольствие от парадиз-синдрома, который может действовать и противоположным образом, оказываясь источником страдания, если абсолютная идеальность обращается навязчивой жестокостью.
Поскольку он(она) верит, что другой, превосходя другого родительского, не только существует, но что он(она) даёт абсолютное удовлетворение, подросток верит, что Большой Другой - Бог - существует и сам является удовольствием.
Малейшее разочарование в этом синдроме идеальности приводит подростка к крушению рая и подталкивает к антиобщественному поведению.
Верующие и нигилисты
Мы понимаем, что будучи структурирован идеализацией, подросток конституируется недугом идеальности:"Почему"?
Структурированный расположенностью к вере, подросток легко охватывается энтузиазмом, романтизмом и даже фанатизмом.
Подросток - это мистик Объекта любви.
Когда этой фантазии не удается запустить процесс сублимации (школа, профессия, определенная склонность), провал парадиз-синдрома неминуемо ведет к депрессии и принимает распространенную форму тоски: «Если я не обладаю Всем, то мне скучно»; это открывает дверь антиобщественному поведению.
Но такое поведение есть лишь оборотная сторона недуга идеальности, поскольку потребность в идеальности персистирует под внешней делинквентностью и подпитывает агрессивное поведение, которое никоим образом не свидетельствует об избавлении или продолжающемся разрушении идеальности.
Наркозависимость отключает сознание, но претворяет веру в абсолют оргазмической регрессии в пределах опыта галлюцинаторного удовольствия.
С другой стороны, поведение запускающее анорексию, порывает с материнской линией и обнаруживает борьбу юных анорексических женщин против женственности.
Однако, это саморазрушение, это влечение-к-смерти действует во благо чрезмерных инвестиций в неуступчивое тело, отраженным эхом возвращающее к фантазии абсолютной духовности.
Через эту фантазию всё тело исчезает в Потустороннем, будучи заряжено родительскими коннотациями.
Ромео и Джульетта: Идеал и невозможная пара
Возьмем другой пример.
Сохранение синдрома рая, особенно у буржуазной пары, стало опорой установившегося сегодня глобализированного социального порядка, поддерживаемого банальными «мыльными операми» и усиленного журналами «сплетен».
Этот идеал и, соответственно, невозможная пара располагаются в сердцевине классического балета и настойчиво воспроизводятся в современном танце; его прототипы - Адам и Ева, Данте и Беатриче и Ромео и Джульетта.
В нашей культуре Ромео и Джульетта Шекспира являются парадигмой этой фантастической конструкции.
Взаимная идеализация, разделяемая обоими подростками, переживается как отказ от родительской власти: любовь Ромео и Джульетты друг к другу подогревается в основном тем обстоятельством, что их идеальная пара не принимается кланами Монтекки и Капулетти, которые ненавидят друг друга и вовлечены в жестокую ссору.
Идеал этой юной пары является дерзким и тайным, таковы устремления поступков всех подростков.
Более того, взаимная идеализация двух влюбленных всеми воспринимается как «судьба».
Что такое судьба?
Я бы сказала, что судьба это убежденность подростка, что его удовольствие легитимно и оправдано, если даже это невозможно.
Строки о шекспировских подростках резонируют с Марлоу (Marlowe): «Не в нашей власти любить или ненавидеть, поскольку над нашей волей верх берет судьба».
Судьба идеализированных отношений и желанна и невозможна.
Тем не менее, как это убедительно раскрывает гений Шекспира, убежденность, что Идеальный Другой обязательно существует, оказывается хрупкой и с трудом выдерживает натиски латентной подростковой полиморфной несговорчивости, сохраняющейся с детских лет.
Вот два примера в доказательство этой мысли.
Первый: под поверхностью экзальтированного дискурса влюбленных ощущается садомазохистское желание.
Джульетта буквально разрезает тело Ромео на части с приходом ночи: «О, тихая, ласкающая ночь, / Ночь темная, приди, дай мне Ромео./ Когда же он умрет, возьми его / И раздроби на маленькие звезды…»(III, II).
Что касается Ромео, то его ревность появляется как фатальное наслаждение, когда он пронзает своего соперника: «Моя судьба глумится надо мною!» - восклицает он заколов Тибальта.
В конце этот райский идеал пары оказывается невозможен.
Ромео и Джульетта умирают: в 1591 или 1594 Шекспир уже не был подростком.
Он оставил свою жену Анну Хатуэй и его сын Хамнет только что умер.
«Ромео и Джульетта», его 9-я пьеса во втором цикле лирических произведений (в этом ряду Сон в летнюю ночь), прочитывается как прощание с подростковой верой в Существование Идеального Объекта.
Давайте вернемся к современному положению дел и зададимся вопросом: как может психоаналитик, а также хореограф или зритель, принять во внимание тот факт, что бессознательное верящего подростка конструируется как высоко-рисковая идеальность?
К примитивным обычно относят цивилизации использующие обряды инициации для утверждения символической власти (божественной - для мира незримого, политической - для мира сего) и для оправдания осуществления того, что мы сегодня стали бы квалифицировать как развращение через потворство сексуальным практикам инициации.
В нашей Западной культуре, в особенности в средневековом христианстве, ритуалы послушания и чрезмерного поста канализировали анорексическое и садомазохистское поведение подростков, и через действие таким образом соответствующие стремления либо приглушались либо восславлялись.
И еще один путь, на сей раз секулярный - это, как мне кажется, развитие воображения в период подросткового кризиса, а именно рождение европейского романа, сформировавшегося в эпоху Ренессанса вокруг фигуры подросткового персонажа.
Юный паж, который служит своей Даме, это повторяющийся троп рыцарского романа, где отыгрывался сложный комплекс гомосексуальных отношений, разработанных в большей или меньшей степени.
Это некоторые решения из прошлого, но сегодня перед психоанализом стоит следующая проблема: способны ли мы к инновациям при столкновении с подростковым кризисом?
И если да, то как психоанализу избежать ловушки стабилизации кризиса идеальности в виде брачной пары, этого временного счастливого конца буржуазного романа?
И сегодня массовая литература продолжает эксплуатировать эту нарративную логику, предложенную Ренессансом.
Даже жесткий секс не нарушает эту логику, а напротив, легко ею ассимилируется.
Рассматривая различные формы обращения с подростковой идеалистичностью, которые нам предшествуют, мы должны задуматься - а предлагает ли психоанализ нечто действительно новое?
А если да, то как?
Подростки приходят к нам, поскольку им нужно, чтобы мы признали их синдром идеальности.
Мы должны это артикулировать и обмениваться соображениями по поводу, если хотим понимать и правильно интерпретировать само антиобщественное кризисное поведение подростка как источник предельного наслаждения (jouissance) и искания симулякра райского уголка.
Только затем аналитик должен попытаться указать на негативные аспекты такого поведения, которое непременно является восстанием: бунт по отношению к порядку, который мы связываем с Эдипом или Орестом.
Другими словами, только способность аналитика распознать и поименовать идеализирующую подоснову подросткового влечения обеспечит правдоподобный и эффективный перенос - и т.о. потребность верить будет способна метаболизировать не через нигилистское отыгрывание, а через удовольствие, возникающее в процессе размышления, вопрошания и анализа.
И следовать вместе в его мятежах, его сомнениях и его страдании, сохраняя при этом универсальный компонент - эту потребность верить, которая структурирует подростка.
Когда я говорю вам как происходит столкновение аналитика с подростковой потребностью верить, я призываю подумать о том, как танец может на своём языке отзываться на эти проблемы, обнаруживающие страдания подростка в нашей цивилизации.
Действуя таким образом, мы сумеем лучше объяснить как формы новых недугов нашей цивилизации, так и это новое возрождение «потребности верить», как неожиданного аспекта в основании кризиса.
Эта проблема касается всех, поскольку в каждом из нас есть вечный подросток.
Перевод правильного пацана Сергея Адащика!
Вторая часть: Юлия Кристева: несколько слов о материнской страсти