Юлия Кристева: несколько слов о материнской страсти
Motherhood Today
Секуляризация - единственная цивилизационная форма, не уделяющая достаточно внимания дискурсу материнства.
Нам кажется понятным, что представляет собой еврейская или христианская мать, но что насчет современной матери?
Где она располагается в этом пространстве среди ролей любовницы, работающей женщины, активиста борьбы за свободу женщин и c искусственной репродукцией, или, напротив, она возвращается под защиту ценностей традиционной семьи?
С каждым днем медико-биологические науки и акушерство наращивают возможности управления загадкой беременности, которая благодаря своему статусу загадки издавна получила власть над матерью а теперь и вовсе пытается оставить не у дел.
Но пока женская фертильность и беременность не только продолжают восторгать наше коллективное воображение, но также являются прибежищем священного.
Современная религиозность склонна располагать «потустороннее» не над нашими головами, а в матке.
Сегодняшнее материнство несет в себе то, что осталось от религиозного чувства.
Современный психоанализ пытается пролить свет на страсть материнства.
На международной психоаналитической конференции я недавно говорила о существовании материнской чувственности, которую я называю доверием (reliance).
На французском это слово сохраняет созвучие со словами «lien» (связывать, соединять) и «confiance» (надежда или доверие), а также намекает на альтернативу религии (religionreliance).
Между биологией и чувством, привязанностью и разладом, любовью и ненавистью, жестким воздействием и благородной щедростью материнское доверие есть удивительная и жизненно необходимая версия этики, которую можно назвать еретической.
Материнская страсть, понимаемая как «доверие», возможно, единственная разновидность страстb, не являющаяся виртуальной и подверженной внешним манипуляциям и которая представляет прототип отношений любви.
Она начинается страстью беременной женщины к самой себе, в которой она «собой» выражает усиленный и дестабилизированный нарциссизм:
беременная женщина утрачивает свою идентичность, поскольку вследствие вторжения любовника-отца она расщепляется надвое, скрывая неведомую третью личность, неоформленный пред-объект.
Другими словами, при доминирующем нарциссизме эта исходная материнская страсть остается «треугольной».
Тем нее менее, отсутствующий или повернутый во внутрь взгляд Мадонны с младенцем итальянского Ренессанса, как у Джованни Беллини, открыто являет то, что многие из нас знают и так: беременная женщина «смотрит» на отца и мир не «видя» их - она находится где-то в другом месте.
Первая стадия этой страсти, повернутой внутрь, сменяется материнской страстью к новому субъекту, её ребенку: при условии что ребенок перестаёт быть её двойником и она обособляется, чтобы ребенок мог получить автономию.
Это движение выталкивания или отделения является сущностным.
Таким образом, можно сказать, что с самого начала материнская страсть содержит негативное.
Фрейд был убежден, что формула «возлюбить ближнего, как самого себя» есть иллюзия, благочестивое желание евангелистов.
Действительно, такая любовь достигалась лишь Св.Франциском и другими редкими мистиками похожими на него.
Я убеждена, что «возлюбить ближнего, как самого себя» возвращает нас к загадке - еще более непонятной, чем тайна зачатия - загадке того, что представляет собой «вполне достойная мать».
Ответ таков: если она тот, кто позволяет младенцу создать пространство перехода (Винникотт), пространство, которое даёт младенцу возможность мыслить.
Дело в том, что непросто любить себя: вообще говоря, это невозможно или же трагично.
Однако, «вполне достойная мать» достигает успеха в любви к своему ребенку как к себе самой, а затем как другой личности.
На уровне культурных проявлений я отмечаю, что в случаях «женской гениальности» (пусть даже за пределами материнского опыта в различных предприятиях, как те, что осуществлялись Ханной Арендт, Мелани Кляйн и Колетт) присутствует объектное отношение с самого начала психической жизни.
Это радикально отличается от фрейдовского постулирования «нарциссизма без объекта» при рождении и от «мужского гения» (философы, художники), более склонного к солипсическим заклинаниям и драмам субъективности как таковой.
Это подтверждается тем, что в опыте женщины, а в еще большей степени -матери, с самого начала психической жизни появляется Другой, и в этом нет идиллии.
Поскольку упомянутое раннее субъектное отношение характеризуется нестабильностью, эта нестабильность легко обращается маниакальной экзальтацией либо депрессией и агрессивностью: проективной идентификацией с собой или с ним (объектом).
Однако, у этой драмы есть и позитивная сторона, поскольку страсть может позволить матери связать себя узами с другим, переработать страстную деструктивность, лежащую в основании всех типов отношений, которые материнство (особенно материнство!) со всей яркостью открывает нам в опыте («Я люблю его и я его ненавижу»).
Вот почему, в этих бурных эмоциях любви и ненависти материнство сближается с анализом пограничных состояний и перверсий.
Я разделяю мнение ряда авторов, для которых женская сексуальность находит себе прибежище в материнстве, чтобы т.о. справиться со своими перверсиями и безумием, но также может быть способом, позволяющим трансформировать безумие.
Это происходит через обольщение, фетишизацию тела ребенка и его различных аспектов, эмоциональные всплески, маниакальные состояния; нередко материнская страсть угрожает и самой возможности мысли.
И тогда она обретает, в той или иной степени, смертоносный смысл.
Однако, в большинстве случаев происходит некоторое отчуждение-нейтрализация страсти.
И именно отсюда материнская любовь черпает решающую психическую и витальную поддержку.
Поскольку большинство матерей не проходят анализ, можно признать, что есть нечто в самой структуре материнского опыта, поддерживающее этот метаболизм страсти через её нейтрализацию.
Я предлагаю рассматривать три фактора, действующие в самой материнской страсти:
место отца,
время и
обретение языка.
Скажу лишь несколько слов о времени и языке в материнской страсти. Обретение языка ребенком подразумевает, что мать вместе с ним сама заново осваивает язык.
В проективной идентификации матери и ребенка мать поселяется во рту, в легких и пищеводе своего ребенка и, включаясь в его эхолалию, направляет ребенка к знакам, фразам, историям: начиная отсюда, младенец становится ребенком, говорящим субъектом.
Всякая мать на свой манер совершает прустовский поиск «прошедшего времени».
Что касается темпоральности, отсылающей, как это принято в Западной философии, к мигу смерти (которая, конечно, также не даёт покоя опыту материнства), здесь, в случае материнства, она управляется иной цезурой - цезурой начинания.
Конечно, оба родителя переживают замысел и рождение как начальные действия, маркирующие начинание.
Однако, чувства матери гораздо острее вследствие вовлеченности собственного тела в этот процесс.
Для неё это новое начинание, т.е. рождение, есть не только заговаривание смерти.
Философы учили нас, что логика свободы, раскрывается не в трансгрессии, как можно с наивностью полагать, но как раз в способности к начинанию.
Я называю этот материнский опыт темпоральности, который не есть ни мгновение, ни необратимое течение времени (которым поглощены мужчины, и зацикленные на этом больше чем женщины) - а дление посредством новых начинаний.
Бытие свободным означает иметь бесстрашие начинать заново: такова философия материнства.
Итак, какие «дополнения» ложатся в основание материнской страсти? Темпоральность материнской страсти аналитически может рассматриваться как род отчуждения в отношении единичного объекта, как побуждение к множественности существований и отношений: она может представляться как источник «нейтрализации страсти» и состояния свободы, которое совершенно независимо от страсти.
Мы видим, что являясь прообразом человеческой страсти, материнская страсть выступает также прообразом освобождения от страсти и позволяет удерживать дистанцию относительно двух мучительных искушений человеческой души, а именно - сексуальных влечений и объекта любви.
Это направляет моё внимание на способность материнской страсти к сублимации.
Дело в том, что материнская страсть и есть непрерывная сублимация, которую природная креативность делает возможной в связи с ребенком.
Фрейд разглядел цикл развития сублимации в появлении шуток и их восприятии.
Действительно, автор шутки нейтрализует свои аффекты, сообщая лишь свою поверхностную мысль: он оставляет в стороне свои сексуальные влечения и скрытые мысли и концентрируется только на реакции слушателя.
Наслаждение рассказчика удваивается, когда слушатель понимает скрытый смысл шутки, и это - ловушка!
Слушатель испытывает двусмысленное наслаждение от понимания того, что был пойман.
Этот цикл сублимации сравним с тем, что происходит, когда мать и дитя обмениваются словами и мыслями.
Дело в том, что этот обмен включает производство матерью «загадочных означающих», до-речевых или словесных: устранение материнских сексуальных влечений и переключение внимания только на реакции ребенка - здесь производится прибавочное наслаждение в виде поощрения реакции ребенка.
Для матери важно не её собственное сообщение, а только реакция ребенка, доставляющая ей всё большее наслаждение (jouissance), которое ею усиливается и поддерживается.
Ошибаются те, кто утверждает, что материнская страсть лишена юмора: если матери способны трансформировать свою привязанность к ребенку в сублиматорный цикл, напоминающий остроумие и который способствует удовольствию от мысли, то они являются живым доказательством гегелевского утверждения, что женщины есть «вечная ирония сообщества».
Можно сказать иначе - своей постепенной нейтрализацией страсти и способностью к сублимации мать даёт ребенку возможность представить не мать, а отсутствие матери, но это происходит если и только если она предоставляет ребенку свободу восприятия материнской мысли через её воспроизводство ребенком в виде собственного мысле-представления.
«Вполне хорошей матерью» будет та, которая знает, как, отступая в сторону, создать пространство для удовольствия, для ребенка, для мысли.
Фактически, создавая перспективу для собственного исчезновения.
Таким образом, своего рода символическое убийство матери происходит через освоение ребенком языка и мысли, что снижает потребность в извлечении удовольствия посредством тела матери; ребенок постепенно обнаруживает удовольствия в мышлении, сначала вместе со своей матерью (насколько позволяет пульсирующая природа материнской мысли), а затем - сам, вместо неё.
Мы рассматривали материнскую страсть как расселину между удержанием своего ребенка и сублимацией.
Это разделение делает риск безумия постоянно нависающим, однако этот самый риск открывает вечный шанс для культуры.
Религиозные мифы плетут свои паутины вокруг этого раздела.
В Библии женщина есть «дыра» (таков смысл слова «женщина» - nekayva - на еврейском) и королева; Дева - это «дыра» в христианской Троице - отец/сын/святой дух - и одновременно Царица Церкви.
Посредством этих воображаемых конструкций религии обращаются к материнскому разрыву: осознавая этот разрыв, они его увековечили, но также нашли способ его уравновесить.
Отсюда происходит тот способ «усвоения» материнского безумия, который делает возможным существование человечества, наделенного сложным психическим механизмом, способным к сохранению внутренней жизни и к креативному существованию в мире внешнем.
С другой стороны, переключая внимание на биологические и социальные аспекты материнства, а также на сексуальную свободу и равенство, мы оказывается первой цивилизацией которой недостаёт дискурса о сложности материнства.
Я мечтаю, что высказанные здесь мысли помогут компенсировать эту нехватку, что они стимулируют матерей и тех, кто с ними солидарен, обострить наше понимание этой страсти, чреватой и безумием и величием.
Это то, чего материнству сегодня недостаёт.
Подросток и мать - две вечных фигуры человеческого бытия, которые раскрывают себя как ключевые акторы сверхчеловеческого (transhumanar), превосхождения человеческого, что так занимает нас на старте третьего тысячелетия.
Воплощая их драматический опыт, танец, возможно, сможет придать ему ту необходимую изысканность, которой недостаёт в современной этике и политике.
Перевод Сергея Адащика
Первая часть материала здесь: Юлия Кристева: Гуманизм и Подросток