В клубке диссиды. Олег Иванец, Ч.2/2
Начало
Профсоюз «Солидарность»
В 1992 году самарское отделение КАС составляло около 30 человек - это те, кто написал заявление о вступлении, участвовал в собраниях и мероприятиях, вел активную пропагандистскую деятельность. Большинство из них, что удивительно, были рабочими. Если изначально местное отделение создавали студенты, то уже через год большинство - заводчане, рабочие. Благодаря пропаганде анархо-синдикализма, именно синдикализма, к нам потянулись люди с заводов, начали вступать в организацию работяги. Мы стали рабочим левым движением и получили признание в среде демократических организаций. По сути дела, мы были равной политической силой, способной вести игру. Например, в этом время в нашей работе принимал участие небезызвестный Марк Фейгин.
Марк Фейгин на трибуне во время предвыборной кампании в Госдуму, Самара, 1993 год
В начале 90-х мы вместе создавали самарское демократическое движение - советское государство разваливалось, а оппозиция была в одном демократическом лагере, к которому принадлежали и мы, анархо-синдикалисты. Нельзя сказать, что мы были союзниками с «Демократической Россией», но мы во многом действовали сообща. А вскоре мэр Самары Олег Сысоев предложил лидерам четырех главных политических партий, в том числе и нам (то, что мы вовсе не партия, он не понимал), сотрудничество. Он вызвал нас к себе. Как сейчас помню, за мной даже прислали машину - думаю, все, сейчас или напьемся, или посадят. Мэр предложил нам создать общественный совет Самары, чтобы координировать совместную работу. Сейчас, наверное, примерно такую же функцию выполняет Общественная палата. Я был тогда со страшного похмелья и абсолютно не понимал, чего от меня хотят. В итоге я плюнул на все это и сказал, что мне некогда: я торопился похмелиться. Три или четыре человека с радостью согласились «поучаствовать»: прошло несколько лет, и эти люди стали какими-то начальниками, тем все и закончилось.
В Самаре в то время были и другие левые организации, которые прикладывали все усилия, чтобы получить те предложения, которые делали нам. Например, была организация, которая называлась «Левые социалисты», сторонники Бориса Кагарлицкого, они постоянно с ним совещались. Я даже предлагал им объединиться в блок, но они отказались: позвонили Кагарлицкому, а тот сказал: «Кто? Анархо-синдикалисты? Исаевцы? Не-не-не, с ними не надо». Уже потом я узнал, что в начале 90-х Кагарлицкий поругался с Андреем Исаевым, потом помирился, и они даже делали вместе новую партию. А про самарских сторонников, похоже, просто забыли, и запрет так и не был снят. Поэтому они нас все время избегали.
В общем, у нас на тот момент была действительно сильная организация. Мы сделали очень важную вещь, это событие, наверное, войдет в историю. К нам обратились лидеры, мужики, которые понимали, что нужно создавать какое-то пролетарское политическое объединение и защищать свои интересы. Мы им предложили свой вариант создания профсоюза, они прочли, полностью поддержали. Причем параллельно с нами собственные программы предлагали еще две силы - социал-демократы и партия диктатуры пролетариата, но рабочие приняли именно наши устав и программу. Так был создан профсоюз «Солидарность», численность которого достигала трех тысяч рабочих. Единственное, о чем меня попросили, - не озвучивать открыто принадлежность профсоюза к анархо-синдикализму. И я отлично это понимал: когда создается подобная организация и над ней вывешивается черное знамя или красное знамя, то это будет отпугивать сторонников и новых членов. Мы, члены самарской КАС, стали в «Солидарности» чем-то вроде консультантов (я на тот момент все еще был студентом). Поэтому про анархо-синдикализм никто открыто не говорил, хотя все вокруг об этом знали. В общем, мы сделали в Самаре то, чего не смогла добиться ни одна другая партия в городе: мы завоевали доверие рабочих.
Однако успех наш был недолгим. Мы обратились за помощью к московским товарищам: мы нуждались в методической литературе, поскольку (сейчас такое уже кажется невозможным) рабочие хотели читать. Мы знали, что московской организации в этом плане сильно помогали шведы, и вся нужная литература у них была. Но когда представители Центральной организации шведских рабочих (SAC) посещали Россию, они проехали через всю страну, минуя наш город. Это при том, что наш профсоюз был второй по численности (после Томска) на тот момент. Я спрашивал потом у Исаева и Тупикина, почему так с нами поступили, но внятного ответа не получил. А рабочие верили в наши связи и ждали, когда мы их привлечем. Прошло время, и эти связи привлекли другие организации Самары, поэтому все пошло на спад.
Синдикалистское предприятие
Что же касается нас самих, то мы хотели самовыражаться, развиваться дальше, а делать это со взрослыми людьми было невозможно - там некого было учить. Поэтому нам пришлось вскоре расстаться. Мы сказали: «Ребята, профсоюз создан, мы вам помогли, можем ли мы чем-то еще помочь?» И нам сказали: «Мы справимся сами». Поэтому мы отошли в сторону от всего этого. Потом в течение пяти-шести лет я наблюдал со стороны, как организация медленно умирала: поперли деньги, появились площади, влияние западных организаций и государства.
Я потом спрашивал у людей, с которыми мы изначально начинали профсоюз: «А как же независимость, как же синдикализм», и они мне сказали хорошую вещь, которую я запомнил на всю жизнь: «Знаешь, рабочему ведь до фонаря: монархизм, анархизм, пролетаризм - лишь бы жизнь стала лучше». Действительно, большинству рабочих неважно, какой флаг над страной - российский или кампучийский - лишь бы был нормальный достаток и уровень жизни. Вот некоторые удивляются, как же рабочие могли жить при фашизме, а чего удивляться - рабочему до фонаря все эти названия. Поэтому если какие-то прогосударственные организации захватывают профсоюз, то это плюс им и минус левакам. Поэтому я и не люблю, когда в научной литературе иногда говорят, что рабочее движение изначально было левым. Да им до фонаря все это левое и правое, анархизм и социализм.
Поэтому то, что профсоюз ушел в свободное плавание, вина не рабочих, а леваков, которые его не удержали, в том числе и моя вина. Мы же пошли другим путем. Мы решили создать в Самаре синдикалистское предприятие. Это была изумительная, сногсшибательная история, после которой я всем своим знакомым говорил: «Мечтать-то хорошо, а вы попробуйте сделать». В общем, было создано предприятие, в котором все участники имели свои равные доли - начиная от исполнительного директора, бухгалтера и кончая продавщицей в киоске, водителем. Все вместе обсуждали, куда мы денем деньги, что купим или построим. Руководителей не было, на общих собраниях все предлагали свои идеи для голосования. То есть, в принципе, происходило ровно то, о чем мечтали Бакунин или Кропоткин, когда говорили об ассоциациях, кооперативах.
И все это оказалось полной туфтой. То есть, конечно, можно бы было сказать, что просто попались неудачные люди, неподходящие для общего дела. Ну конечно, а после социальной революции и люди подберутся изумительные. В общем, у нас началось поголовное воровство - люди, которые сами были хозяевами, пытались других обмануть, из-за этого между ними началась вражда. Читаешь Кропоткина и думаешь: как все хорошо, какие все люди добрые, порядочные, сейчас они все организуются и все построят, будут жить в мире - просто фантастика. Я не хочу сказать, что это просто утопия, но такая теория предполагает соответствующий уровень образования, морали и этики у населения. Поэтому пытаться сделать, к примеру, социальную революцию и переобустроить мир под какие-то категории, которые мы вычитали у великих мыслителей-фантастов - это хорошо, но бессмысленно.
Вот на примере нашего кооператива я понял, что идея хорошая, но она для далекого-далекого будущего. И дай бог, чтобы когда-нибудь население достигло нужного уровня - может, этого никогда и не случится. Вражда, воровство, ненависть - все это быстро разрушило наше дело, а ведь подобная кооперативная ячейка и есть микромодель идеального общества. Тридцать-сорок человек поругались, обманули друг друга: никакого единения, никакого консенсуса не было даже близко. Я уважаю Вадима Дамье, но когда я читаю его работы по синдикалистскому профсоюзному движению, то понимаю: все это возможно только при соответствующем уровне развития общества. А будет ли оно когда-нибудь, я не знаю.
Общак
Кооператив наш рухнул. Однако во время его существования к нам обратилась, скажем так, самарская организованная преступная группировка. Они заявили, что придерживаются левых взглядов, а рэкет, по их мнению, является одним из эффективных примеров экспроприации. Со многими из них я был хорошо знаком, все они вышли из нижних слоев общества. Когда начиналась эпоха капитализма в нашей стране, во главе всех банков и предприятий оказывались в основном партийные и комсомольские работники, чекисты. А низы общества, у которых не было ни работы, ни денег (при этом все они успели пройти через секции бокса, дзюдо, самбо еще при советской власти), поняли, что у них крадут и пора возвращать свое обратно. Это, кстати, обычное дело, когда бандит или преступник пытается свои поступки как-нибудь обосновать - например, какой-нибудь политической теорией. Поэтому они и стали анархистами и экспроприаторами.
На самом деле никакой теории у них не было. Прав был Марлен Инсаров, который в свое время писал, что рэкетиры - это молодежь, которая, если бы не пошла по пути рэкета, влилась бы в движение народных революционеров. Но произошел социальный бунт, и громадное количество молодых ребят, активистов по жизни, которые дружили и с головой, и с кулаками, пошли по иному пути. Открылась огромная доходная труба. Сейчас в фильмах это глупо показывают: лысый дебил с большими кулаками, с одной извилиной в голове. Шестерки, торпеды - встречались и такие, но в основном это были умные парни, многие с высшим образованием, спортсмены. Рэкетирская «движуха» и погасила запал, выпустила пар, во многом предотвратив потенциально нечто более серьезное.
Так вот, к нам обратилась группа людей, которые заявили, что они занимаются революционными экспроприациями, а главная их задача - не просто забирать деньги, но еще и создать из награбленного фонд, который помогал бы беспризорникам, сиротам, заключенным. Другими словами, речь шла об общаке. Ряд бандитских группировок попытались создать финансовую структуру, которая бы преследовала благие цели. И они обратились ко мне. Я в то время начал переходить на позиции «новых левых» в духе Маркузе, и плюс к этому меня очень сильно задела история РАФ, «красных бригад». Самарского отделения КАС тогда уже, по сути, не существовало, люди ушли своими путями: кто-то в рабочее движение, кто-то в зеленое, кто-то даже перешел на сторону РНЕ. Как только я покинул организацию, движение развалилось. Но анархистская организация не может держаться на одном человеке, зачем она тогда вообще нужна, это же бред.
Позже я понял, что те же Бакунин или Нечаев считали главной революционной силой разбойничий класс, маргиналов (об этом же было и у Маркузе). Я как историк и человек, занимавшийся Октябрьской революцией, могу сказать, что она была вовсе не пролетарской. Это был социальный взрыв, во главе которого стояли уголовники, люмпены, маргиналы, бездомные, бомжи, проститутки, сифилитики и так далее. Кто их возглавит - вот это вопрос, это может сделать кто угодно, хоть фашисты, хоть анархисты. Взять тот же Майдан 2014 года на Украине. Это же вовсе не фашистский переворот, это был изначально социальный взрыв, но вот кто его возглавил - это другой вопрос. Я уверен, что так называемая чернь и есть самый революционный класс, но не потому, что они перечитали Бакунина, а потому что именно они способны идти и сносить все на своем пути, им нечего терять. И большевики сумели обуздать эту народную черную массу, которая готова была всех переубивать, этим они и обеспечили себе победу.
Я вовсе не восхищаюсь той криминальной движухой, хотя и допускаю ее условную революционность. Напротив, я воевал с ними: в меня стреляли, я участвовал в разборках. Я для них был анархистом, они для меня - бандитами; мы с ними сотрудничали, но при этом у нас была постоянная война. Но если бы социальная революция произошла, они бы возглавили народ, за ними бы люди пошли. Мне казалось, что я нащупал эту стихию. Позже государство эту стихию под себя подмяло. Тех, кто имел к этому отношение, или убили, или заставили перейти на другую сторону. Каждый раз, когда заново рождается элита, она ищет и забирает самых сильных. У нас в Самаре сейчас 30-40% нынешней Думы - это люди, с которыми я в 90-х встречался на стрелках. Они меня знают, я их знаю, мы общаемся. Они сейчас обыкновенные люди: встречаешь, бывает, такого, у него руки по локоть в крови, десятки трупов закопал, спрашиваешь: «Нормально ты себя чувствуешь?» - а он: «Я искренен с собою! Тогда было время раскидывать камни, а сейчас наступает время их собирать». Теперь он искренне встает на точку зрения новой элиты и нового государственного строя.
Возвращаясь к истории с общаком. Произошло следующее: ко мне подъехали люди и сказали, что есть громадная сумма денег, которыми нужно рулить. Говорили, что они могут зарабатывать деньги, но при этом не знают, что с ними делать, куда их девать. Пропивать все не удавалось, родителей и родственников они уже обеспечили, были даже попытки раздавать деньги налево и направо. Поэтому они захотели создать фонд: помогать бездомным, печатать книги и газеты, участвовать в политике. Все это некоторое время существовало, но закончилось как обычно - массовой руганью и стрельбой. Сначала все дружат, помогают друг другу, вкладывают деньги, а назавтра уже разругались, решили вернуть деньги, а денег-то давно нет, они вложены куда-то. В общем, года два это существовало с переменным успехом, хотя доходило и до перестрелок. Я к тому времени ходил уже с охраной, меня хотели убить, я воевал, какие-то группировки перешли на мою сторону. Я не хочу сказать, что я стал уголовным авторитетом, это больше напоминало какую-то возню. Обычные люди этого даже не замечали - у нас в Самаре в 90-е стрельба была на каждом шагу. Когда проживаешь 300 выстрелов в день, 301-й ты и не заметишь. Поэтому людям до этого не было дела, и сейчас никто уже ничего не помнит - кроме непосредственных участников событий, которые остались живы.
Кончилось все это, разумеется, плохо. Сначала у меня украли жену: со мной начали вести переговоры на нечестном языке. Дело дошло до того, что за несколько месяцев до моего ареста и посадки меня охраняли автоматчики Отдела по борьбе с организованной преступностью. Регулярно возникали слухи, что меня нашли мертвым на реке Самарке.
Фото из личного архива Олега Иванца
Закончилось это на редкость просто - я сел. Довольны были и бандиты, и я, и менты. Я оказался среди криминала, который сидит на зонах. И это совершенно другие люди, не похожие на тех, с кем я имел дело в девяностые в Самаре. Если там были бандиты, то на зоне я оказался среди урок: это были совершенно новые для меня люди, а именно криминал старой закалки, те, кто ходил под ворами в законе, урки из народа. Сначала я вообще долгое время сидел в лагере для бывших сотрудников милиции. Для меня это стало неисчерпаемым источником информации: я сидел с генералами, полковниками, майорами из шестого отдела и ФСБ, и ГРУ. Поскольку заняться там особенно нечем, все начинают друг с другом делиться тем, что знают. Я рассказывал про анархизм, другой рассказывал про то, как он создавал бандитскую группировку, третий про то, что мэр города - педофил. И ты слушаешь все это год, два, а если у тебя при этом еще и хорошая память и ты все запоминаешь, то получается страшная картина.
Я отсидел несколько лет, вышел из тюрьмы в начале 2000-х годов. А через месяц после моего выхода убивают того авторитета, от которого меня охраняли бойцы шестого отдела. Разумеется, многие говорили: «Вот, Иванец вышел, ждите войны». В общем, меня забрали и посадили опять. А в 2006 году я вышел повторно, плюнул на все, что было в прошлом (начиная с бандитизма и заканчивая Маркузе, Кропоткиным, Бакуниным), и устроился работать грузчиком, ушел в пролетариат. Я пришел на завод, на меня посмотрели работяги и говорят: «Интеллигент?» Я говорю: «Ну, был когда-то». А потом присмотрелись и говорят: «Ну, походу ты сидел!» - «Ну, походу так». Они наливают мне граненый стакан: «Ну давай, пей». Я выпиваю залпом этот стакан, там даже не водка оказалась, а вообще какая-то непонятная техническая жидкость. Они говорят: «Ну все, свой, принимаем!» И после этого я два-три года участвовал в жизни пролетариата, познавал что это. Стать новым русским или буржуем у меня так и не получилось.
Иван Мартов
«Русская планета», 15 ноября 2014
Профсоюз «Солидарность»
В 1992 году самарское отделение КАС составляло около 30 человек - это те, кто написал заявление о вступлении, участвовал в собраниях и мероприятиях, вел активную пропагандистскую деятельность. Большинство из них, что удивительно, были рабочими. Если изначально местное отделение создавали студенты, то уже через год большинство - заводчане, рабочие. Благодаря пропаганде анархо-синдикализма, именно синдикализма, к нам потянулись люди с заводов, начали вступать в организацию работяги. Мы стали рабочим левым движением и получили признание в среде демократических организаций. По сути дела, мы были равной политической силой, способной вести игру. Например, в этом время в нашей работе принимал участие небезызвестный Марк Фейгин.
Марк Фейгин на трибуне во время предвыборной кампании в Госдуму, Самара, 1993 год
В начале 90-х мы вместе создавали самарское демократическое движение - советское государство разваливалось, а оппозиция была в одном демократическом лагере, к которому принадлежали и мы, анархо-синдикалисты. Нельзя сказать, что мы были союзниками с «Демократической Россией», но мы во многом действовали сообща. А вскоре мэр Самары Олег Сысоев предложил лидерам четырех главных политических партий, в том числе и нам (то, что мы вовсе не партия, он не понимал), сотрудничество. Он вызвал нас к себе. Как сейчас помню, за мной даже прислали машину - думаю, все, сейчас или напьемся, или посадят. Мэр предложил нам создать общественный совет Самары, чтобы координировать совместную работу. Сейчас, наверное, примерно такую же функцию выполняет Общественная палата. Я был тогда со страшного похмелья и абсолютно не понимал, чего от меня хотят. В итоге я плюнул на все это и сказал, что мне некогда: я торопился похмелиться. Три или четыре человека с радостью согласились «поучаствовать»: прошло несколько лет, и эти люди стали какими-то начальниками, тем все и закончилось.
В Самаре в то время были и другие левые организации, которые прикладывали все усилия, чтобы получить те предложения, которые делали нам. Например, была организация, которая называлась «Левые социалисты», сторонники Бориса Кагарлицкого, они постоянно с ним совещались. Я даже предлагал им объединиться в блок, но они отказались: позвонили Кагарлицкому, а тот сказал: «Кто? Анархо-синдикалисты? Исаевцы? Не-не-не, с ними не надо». Уже потом я узнал, что в начале 90-х Кагарлицкий поругался с Андреем Исаевым, потом помирился, и они даже делали вместе новую партию. А про самарских сторонников, похоже, просто забыли, и запрет так и не был снят. Поэтому они нас все время избегали.
В общем, у нас на тот момент была действительно сильная организация. Мы сделали очень важную вещь, это событие, наверное, войдет в историю. К нам обратились лидеры, мужики, которые понимали, что нужно создавать какое-то пролетарское политическое объединение и защищать свои интересы. Мы им предложили свой вариант создания профсоюза, они прочли, полностью поддержали. Причем параллельно с нами собственные программы предлагали еще две силы - социал-демократы и партия диктатуры пролетариата, но рабочие приняли именно наши устав и программу. Так был создан профсоюз «Солидарность», численность которого достигала трех тысяч рабочих. Единственное, о чем меня попросили, - не озвучивать открыто принадлежность профсоюза к анархо-синдикализму. И я отлично это понимал: когда создается подобная организация и над ней вывешивается черное знамя или красное знамя, то это будет отпугивать сторонников и новых членов. Мы, члены самарской КАС, стали в «Солидарности» чем-то вроде консультантов (я на тот момент все еще был студентом). Поэтому про анархо-синдикализм никто открыто не говорил, хотя все вокруг об этом знали. В общем, мы сделали в Самаре то, чего не смогла добиться ни одна другая партия в городе: мы завоевали доверие рабочих.
Однако успех наш был недолгим. Мы обратились за помощью к московским товарищам: мы нуждались в методической литературе, поскольку (сейчас такое уже кажется невозможным) рабочие хотели читать. Мы знали, что московской организации в этом плане сильно помогали шведы, и вся нужная литература у них была. Но когда представители Центральной организации шведских рабочих (SAC) посещали Россию, они проехали через всю страну, минуя наш город. Это при том, что наш профсоюз был второй по численности (после Томска) на тот момент. Я спрашивал потом у Исаева и Тупикина, почему так с нами поступили, но внятного ответа не получил. А рабочие верили в наши связи и ждали, когда мы их привлечем. Прошло время, и эти связи привлекли другие организации Самары, поэтому все пошло на спад.
Синдикалистское предприятие
Что же касается нас самих, то мы хотели самовыражаться, развиваться дальше, а делать это со взрослыми людьми было невозможно - там некого было учить. Поэтому нам пришлось вскоре расстаться. Мы сказали: «Ребята, профсоюз создан, мы вам помогли, можем ли мы чем-то еще помочь?» И нам сказали: «Мы справимся сами». Поэтому мы отошли в сторону от всего этого. Потом в течение пяти-шести лет я наблюдал со стороны, как организация медленно умирала: поперли деньги, появились площади, влияние западных организаций и государства.
Я потом спрашивал у людей, с которыми мы изначально начинали профсоюз: «А как же независимость, как же синдикализм», и они мне сказали хорошую вещь, которую я запомнил на всю жизнь: «Знаешь, рабочему ведь до фонаря: монархизм, анархизм, пролетаризм - лишь бы жизнь стала лучше». Действительно, большинству рабочих неважно, какой флаг над страной - российский или кампучийский - лишь бы был нормальный достаток и уровень жизни. Вот некоторые удивляются, как же рабочие могли жить при фашизме, а чего удивляться - рабочему до фонаря все эти названия. Поэтому если какие-то прогосударственные организации захватывают профсоюз, то это плюс им и минус левакам. Поэтому я и не люблю, когда в научной литературе иногда говорят, что рабочее движение изначально было левым. Да им до фонаря все это левое и правое, анархизм и социализм.
Поэтому то, что профсоюз ушел в свободное плавание, вина не рабочих, а леваков, которые его не удержали, в том числе и моя вина. Мы же пошли другим путем. Мы решили создать в Самаре синдикалистское предприятие. Это была изумительная, сногсшибательная история, после которой я всем своим знакомым говорил: «Мечтать-то хорошо, а вы попробуйте сделать». В общем, было создано предприятие, в котором все участники имели свои равные доли - начиная от исполнительного директора, бухгалтера и кончая продавщицей в киоске, водителем. Все вместе обсуждали, куда мы денем деньги, что купим или построим. Руководителей не было, на общих собраниях все предлагали свои идеи для голосования. То есть, в принципе, происходило ровно то, о чем мечтали Бакунин или Кропоткин, когда говорили об ассоциациях, кооперативах.
И все это оказалось полной туфтой. То есть, конечно, можно бы было сказать, что просто попались неудачные люди, неподходящие для общего дела. Ну конечно, а после социальной революции и люди подберутся изумительные. В общем, у нас началось поголовное воровство - люди, которые сами были хозяевами, пытались других обмануть, из-за этого между ними началась вражда. Читаешь Кропоткина и думаешь: как все хорошо, какие все люди добрые, порядочные, сейчас они все организуются и все построят, будут жить в мире - просто фантастика. Я не хочу сказать, что это просто утопия, но такая теория предполагает соответствующий уровень образования, морали и этики у населения. Поэтому пытаться сделать, к примеру, социальную революцию и переобустроить мир под какие-то категории, которые мы вычитали у великих мыслителей-фантастов - это хорошо, но бессмысленно.
Вот на примере нашего кооператива я понял, что идея хорошая, но она для далекого-далекого будущего. И дай бог, чтобы когда-нибудь население достигло нужного уровня - может, этого никогда и не случится. Вражда, воровство, ненависть - все это быстро разрушило наше дело, а ведь подобная кооперативная ячейка и есть микромодель идеального общества. Тридцать-сорок человек поругались, обманули друг друга: никакого единения, никакого консенсуса не было даже близко. Я уважаю Вадима Дамье, но когда я читаю его работы по синдикалистскому профсоюзному движению, то понимаю: все это возможно только при соответствующем уровне развития общества. А будет ли оно когда-нибудь, я не знаю.
Общак
Кооператив наш рухнул. Однако во время его существования к нам обратилась, скажем так, самарская организованная преступная группировка. Они заявили, что придерживаются левых взглядов, а рэкет, по их мнению, является одним из эффективных примеров экспроприации. Со многими из них я был хорошо знаком, все они вышли из нижних слоев общества. Когда начиналась эпоха капитализма в нашей стране, во главе всех банков и предприятий оказывались в основном партийные и комсомольские работники, чекисты. А низы общества, у которых не было ни работы, ни денег (при этом все они успели пройти через секции бокса, дзюдо, самбо еще при советской власти), поняли, что у них крадут и пора возвращать свое обратно. Это, кстати, обычное дело, когда бандит или преступник пытается свои поступки как-нибудь обосновать - например, какой-нибудь политической теорией. Поэтому они и стали анархистами и экспроприаторами.
На самом деле никакой теории у них не было. Прав был Марлен Инсаров, который в свое время писал, что рэкетиры - это молодежь, которая, если бы не пошла по пути рэкета, влилась бы в движение народных революционеров. Но произошел социальный бунт, и громадное количество молодых ребят, активистов по жизни, которые дружили и с головой, и с кулаками, пошли по иному пути. Открылась огромная доходная труба. Сейчас в фильмах это глупо показывают: лысый дебил с большими кулаками, с одной извилиной в голове. Шестерки, торпеды - встречались и такие, но в основном это были умные парни, многие с высшим образованием, спортсмены. Рэкетирская «движуха» и погасила запал, выпустила пар, во многом предотвратив потенциально нечто более серьезное.
Так вот, к нам обратилась группа людей, которые заявили, что они занимаются революционными экспроприациями, а главная их задача - не просто забирать деньги, но еще и создать из награбленного фонд, который помогал бы беспризорникам, сиротам, заключенным. Другими словами, речь шла об общаке. Ряд бандитских группировок попытались создать финансовую структуру, которая бы преследовала благие цели. И они обратились ко мне. Я в то время начал переходить на позиции «новых левых» в духе Маркузе, и плюс к этому меня очень сильно задела история РАФ, «красных бригад». Самарского отделения КАС тогда уже, по сути, не существовало, люди ушли своими путями: кто-то в рабочее движение, кто-то в зеленое, кто-то даже перешел на сторону РНЕ. Как только я покинул организацию, движение развалилось. Но анархистская организация не может держаться на одном человеке, зачем она тогда вообще нужна, это же бред.
Позже я понял, что те же Бакунин или Нечаев считали главной революционной силой разбойничий класс, маргиналов (об этом же было и у Маркузе). Я как историк и человек, занимавшийся Октябрьской революцией, могу сказать, что она была вовсе не пролетарской. Это был социальный взрыв, во главе которого стояли уголовники, люмпены, маргиналы, бездомные, бомжи, проститутки, сифилитики и так далее. Кто их возглавит - вот это вопрос, это может сделать кто угодно, хоть фашисты, хоть анархисты. Взять тот же Майдан 2014 года на Украине. Это же вовсе не фашистский переворот, это был изначально социальный взрыв, но вот кто его возглавил - это другой вопрос. Я уверен, что так называемая чернь и есть самый революционный класс, но не потому, что они перечитали Бакунина, а потому что именно они способны идти и сносить все на своем пути, им нечего терять. И большевики сумели обуздать эту народную черную массу, которая готова была всех переубивать, этим они и обеспечили себе победу.
Я вовсе не восхищаюсь той криминальной движухой, хотя и допускаю ее условную революционность. Напротив, я воевал с ними: в меня стреляли, я участвовал в разборках. Я для них был анархистом, они для меня - бандитами; мы с ними сотрудничали, но при этом у нас была постоянная война. Но если бы социальная революция произошла, они бы возглавили народ, за ними бы люди пошли. Мне казалось, что я нащупал эту стихию. Позже государство эту стихию под себя подмяло. Тех, кто имел к этому отношение, или убили, или заставили перейти на другую сторону. Каждый раз, когда заново рождается элита, она ищет и забирает самых сильных. У нас в Самаре сейчас 30-40% нынешней Думы - это люди, с которыми я в 90-х встречался на стрелках. Они меня знают, я их знаю, мы общаемся. Они сейчас обыкновенные люди: встречаешь, бывает, такого, у него руки по локоть в крови, десятки трупов закопал, спрашиваешь: «Нормально ты себя чувствуешь?» - а он: «Я искренен с собою! Тогда было время раскидывать камни, а сейчас наступает время их собирать». Теперь он искренне встает на точку зрения новой элиты и нового государственного строя.
Возвращаясь к истории с общаком. Произошло следующее: ко мне подъехали люди и сказали, что есть громадная сумма денег, которыми нужно рулить. Говорили, что они могут зарабатывать деньги, но при этом не знают, что с ними делать, куда их девать. Пропивать все не удавалось, родителей и родственников они уже обеспечили, были даже попытки раздавать деньги налево и направо. Поэтому они захотели создать фонд: помогать бездомным, печатать книги и газеты, участвовать в политике. Все это некоторое время существовало, но закончилось как обычно - массовой руганью и стрельбой. Сначала все дружат, помогают друг другу, вкладывают деньги, а назавтра уже разругались, решили вернуть деньги, а денег-то давно нет, они вложены куда-то. В общем, года два это существовало с переменным успехом, хотя доходило и до перестрелок. Я к тому времени ходил уже с охраной, меня хотели убить, я воевал, какие-то группировки перешли на мою сторону. Я не хочу сказать, что я стал уголовным авторитетом, это больше напоминало какую-то возню. Обычные люди этого даже не замечали - у нас в Самаре в 90-е стрельба была на каждом шагу. Когда проживаешь 300 выстрелов в день, 301-й ты и не заметишь. Поэтому людям до этого не было дела, и сейчас никто уже ничего не помнит - кроме непосредственных участников событий, которые остались живы.
Кончилось все это, разумеется, плохо. Сначала у меня украли жену: со мной начали вести переговоры на нечестном языке. Дело дошло до того, что за несколько месяцев до моего ареста и посадки меня охраняли автоматчики Отдела по борьбе с организованной преступностью. Регулярно возникали слухи, что меня нашли мертвым на реке Самарке.
Фото из личного архива Олега Иванца
Закончилось это на редкость просто - я сел. Довольны были и бандиты, и я, и менты. Я оказался среди криминала, который сидит на зонах. И это совершенно другие люди, не похожие на тех, с кем я имел дело в девяностые в Самаре. Если там были бандиты, то на зоне я оказался среди урок: это были совершенно новые для меня люди, а именно криминал старой закалки, те, кто ходил под ворами в законе, урки из народа. Сначала я вообще долгое время сидел в лагере для бывших сотрудников милиции. Для меня это стало неисчерпаемым источником информации: я сидел с генералами, полковниками, майорами из шестого отдела и ФСБ, и ГРУ. Поскольку заняться там особенно нечем, все начинают друг с другом делиться тем, что знают. Я рассказывал про анархизм, другой рассказывал про то, как он создавал бандитскую группировку, третий про то, что мэр города - педофил. И ты слушаешь все это год, два, а если у тебя при этом еще и хорошая память и ты все запоминаешь, то получается страшная картина.
Я отсидел несколько лет, вышел из тюрьмы в начале 2000-х годов. А через месяц после моего выхода убивают того авторитета, от которого меня охраняли бойцы шестого отдела. Разумеется, многие говорили: «Вот, Иванец вышел, ждите войны». В общем, меня забрали и посадили опять. А в 2006 году я вышел повторно, плюнул на все, что было в прошлом (начиная с бандитизма и заканчивая Маркузе, Кропоткиным, Бакуниным), и устроился работать грузчиком, ушел в пролетариат. Я пришел на завод, на меня посмотрели работяги и говорят: «Интеллигент?» Я говорю: «Ну, был когда-то». А потом присмотрелись и говорят: «Ну, походу ты сидел!» - «Ну, походу так». Они наливают мне граненый стакан: «Ну давай, пей». Я выпиваю залпом этот стакан, там даже не водка оказалась, а вообще какая-то непонятная техническая жидкость. Они говорят: «Ну все, свой, принимаем!» И после этого я два-три года участвовал в жизни пролетариата, познавал что это. Стать новым русским или буржуем у меня так и не получилось.
Иван Мартов
«Русская планета», 15 ноября 2014