Выбор Пензенского полка (окончание, часть 4)
См.предыдущие части.
Предыстория
Действие первое: Борисов, Громницкий, Лисовский, Зарецкий
Действие второе: Те же - и Тютчев
Итак, мы остановились на том, что Тютчев - который, по-видимому, не был удовлетворен фактическим отказом Громницкого и Лисовского начать восстание - собственноручно поехал в батальонную квартиру в Красилове и вернулся со Спиридовым.
Последний акт Южной трагедии.
Действие третье: Громницкий, Лисовский, Тютчев, Спиридов
«… приезжал брат Борисова… к поручику Громницкому; которому объявил что прислан от Горбачевского известить что общество открыто, и приглашал действовать силою… Громницкий отказался, Тютчев, коему тоже предложение было сделано приехал ко мне о сем объявить, но я и он тоже совершенно отказались…»
- так показывает Спиридов в феврале.
Длительно и последовательно Спиридов настаивает на том, что не только он сам, но и весь «пехотный округ» был недеятельным и отказался от любого действия. После этого его надолго оставили по этому вопросу в покое. Мы уже видели, что собственно следствие, по-видимому, решило не раскручивать эту историю (слишком увлеченное крестиками и/или по нежеланию компрометировать еще более руководство 1-й армии и 3-го корпуса) - и повторно сюжет начинает вновь раскручиваться лишь в середине мая, после получения из Могилева показаний Зарецкого. Далее уже видели, как вскрылась на следствии роль Тютчева в событиях. Затем следствие внезапно (16 мая) вспомнило о странных показаниях Громницкого, данных еще в феврале - о том, что к лету 1826 года успели бы приготовить солдат.
Дальнейшую разборку между однополчанами следует привести практически целиком.
Вопрос поручику Лисовскому:
«Поручик Громницкий показывает также, что вы и он при Спиридове и Тютчеве говорили, что в 1826 году успели бы приготовить солдат своих для возмутительных действий общества, но вы в ответах своих о сем ни слова не упоминаете, утверждая только, что никогда не хотели действовать по видам общества»
Ответ Лисовского:
«В присутствии же Спиридова и Тютчева вместе с Громницким я не говорил, что 1826 года успел бы приготовить солдат. Но не отрицаюсь от сего, что был свидетелем сих разговором и что сие говорил Громницкий.
По отъезде Борисова 1-го чрез два дня Спиридов приезжает в полковой штаб и требует к себе меня, Громницкого и Тютчева. Я знал, что он, верно, будет рассуждать о чем-нибудь и не хотел идти к нему, и он троих присылал ко мне, и с последним я решился; пришедши, я застал там Тютчева и Громницкого. Спиридов, оборотясь ко мне, говорил: «Надобно непременно идти на помощь артиллеристам». Тогда я решительно ему сказал, что не хочу и не могу. Он за это начал мне выговаривать и, между прочим, говорил, что я не так поступил с солдатами, как должно было для предметов общества, что если дожно было наказать солдата, то я им не пропускал, когда надобно было облегчить их, то я не старался об том; и после многих подобных выговоров сказал, что я гонялся за какою-нибудь пустою благодарностию начальства, а не старался на предмет общества. При сих словах Громницкий сказал, что как назначено было начать действия общества летом, то, может быть, мы бы и успели приготовить солдат к тому времени, но я сего не говорил и даже не подтвердил его слов» (обратите внимание, как снова Лисовский нам демонстрирует лучшие качества своей натуры - благополучно подставил и Спиридова, и Громницкого).
Следующий вопрос задают Спиридову:
«… сколько могу припомнить, действительно поручик Лисовский при мне и Тютчеве говорил, что и он бы успел приготовить солдат к 1826 году, но не знаю, имел ли он сие намерение или нет, по крайней мере по службе его сие не было заметно, а он сказал сие в разговоре о возмущении подполковника Муравьева» - и здесь обратите внимание на тон и стиль этого изящного показания, фразу «по крайней мере по службе его сие не было заметно» можно трактовать двояко: и как попытку еще раз прикрыть своего подчиненного (по полку и по тайному обществу) перед Следственным комитетом (ну посмотрите, какой он усердный служака, вряд ли он готовил солдат к возмущению) и как гневную иронию в адрес незадачливого доносчика - мол, где уж ему солдат-то к заговору готовить. Как хотите, так и понимайте! (а помните, по донесениям 1-й армии солдаты не называли Лисовского в числе любимых командиров).
Сходно показывает и Тютчев (похоже, что Лисовский своими показаниями к этому времени успел достать своих однополчан):
«… А что ясно показывает, что господин поручик Лисовский принимал участие к достижению цели то, что именно он сам, как и Громницкий, при мне и при Спиридове говорил, что к 1826 году приготовил бы солдат своей части к возмущению действий»
19 мая неожиданно следует серия очных ставок Лисовского с Громницким и Спиридовым (они не попадают в журналы Следственного комитета, к этому времени уже все «Записки о силе вины» подписаны, и результаты этих очных ставок в итоге не идут никуда).
На очной же ставке…
Поручик Лисовский остался при своем показании
Майор Спиридов подтверждает свое показание… насчет показываемых Лисовским слов, что он, Спиридов, говорил, что надобно помочь артиллеристам, Спиридов с ним согласился, прибавив, что когда Лисовский решительно отказался от сего, то он Спиридов сказал «Так надобно ль чтоб я написал к артиллеристам, чтоб не быть пред ними подлецом», - вследствие чего и написал письмо к артиллерийским офицерам, которое было перехвачено.
Подписи собственноручно
Тут надо еще раз сделать лирическое отступление. Драма следственных дел развивается по-разному. В значительной части случаев вектор следственного дела идет вниз: человек начинает героем, но потом рано или поздно его раздавливают, он падает, дает все более и более путаные/униженные/откровенные показания и так далее. Так раздавили (из числа славянского общества) - отчаянием и длительным содержанием в кандалах - Якова Андреевича; так падает Горбачевский - начиная с хитрости, с попытки запутать следственный комитет длинными многословными показаниями, в итоге путается сам и затягивает в страшную сеть других. Некоторые под конец готовы показать все, что угодно и подтвердить все, что угодно. Но есть другой тип следственных дел - которые отчетливо идут вверх. Начав - с шока, с отчаяния, с искреннего или показного раскаяния, с лишних неаккуратных показаний - в человеке внезапно или постепенно происходит перелом, он выпрямляется и находит в себе силы противостоять давлению следствия или сыграть по своим - незаданным следственным комитетом правилам. Когда Спиридов в конце апреля внезапно по собственной инициативе снимает вину с Бестужева и признает собственный собственноручно поставленный крестик - такое отчетливое ощущение, что после этого он считает, что терять ему дальше уже нечего, вот сейчас его непременно расстреляют (как человек сугубо военный, он, конечно, может думать только о расстреле). Маска покаянной верноподданной овцы с него окончательно сползает, и там под маской обнаруживается ни разу не покаянное личико: в течение мая Михаил Матвеевич признается во всем, в чем его обвиняют (он снял обвинения с Бечасного и признался в том, что сам угрожал доносчикам; он признался в том, что отметил крестиком Громницкого и др.) - но при этом признается явно на своих условиях и нарывается как будто бы демонстративно. Чего стоит одна фраза «не быть подлецом перед артиллеристами», брошенная в лицо Лисовскому прямо на глазах Следственного комитета. И все это, повторим, происходит 19 мая, и следователям и делопроизводителям Следственного комитета давно хочется на травку и на солнышко, а не заседать тут с запоздало признавшимися заговорщиками. И, заметим, по-настоящему мы все-таки не знаем, как было дело: признался ли Спиридов потому, что было именно так, или потому, что просто пожелал взять вину на себя?
Но, предположим, что Лисовский и Спиридов совокупно показали правду. Значит, события развивались именно так: Спиридов и Тютчев настаивали на том, что нужно поднимать свои роты и идти на помощь артиллеристам, а Громницкий и Лисовский отказывались, ссылаясь на то, что восстание планировалось на полгода позже и роты не готовы. И мы уже поняли, что отмазка эта липовая, что если бы они действительно хотели восстать - никакой особой подготовки рот им бы не потребовалось. И отказ их скорее всего связан не с верноподданностью (как они пытались поначалу представить дело на следствии), не с трусостью и не с неготовностью, а с самой банальной и очевидной причиной: профессиональные военные, они не могут не понимать, что после поражения восстания в Петербурге, при отсутствии внятной информации от других заговорщиков, при отсутствии связи с Сергеем Муравьевым - восстание безнадежно. И дилемма, разделяющая четверых, может звучать только так: выполнить ли данное слово и погибнуть - или не умножать число лишних жертв, в бездействии ожидая арестов?
«- Что делать? - Ничего. - Что делать? - Избавить нас»
Дело происходит 5-го (возможно, 6-го) января - и если вы думаете, что на этом действующие лица полностью успокоились и разошлись, то вы ошибаетесь. Чтобы понять, что происходило дальше, нужно обратиться к следственному делу еще одного свидетеля, которого мы пока не видели раньше - подпоручика Павла Мазгана.
Вот что рассказал на следствии Мазган:
«Когда же назначено было нашего полка первому баталиону следовать в караул в корпусную квартиру, то велено было собраться ротам тго батальона 6 числа генваря в полковую штаб-квартиру, куда прибыл и майор Спиридов, то я, узнавши о его прибытии, пришел к нему, где застал капитана Тютчева, и слышанное мною от квартирмейстера нашего полка подпоручика Щербинского, что полковой командир Ахтырского гусарского полка полковник Муравьев взят, сказал Спиридову. Потом за мною вскоре пришел Лисовский от полкового командира и сказал, что Черниговский полк взбунтовался и что Сергей Муравьев взят, и что гусарская дивизия пошла усмирять, почему и роптал Тютчев и говорил, что худо сделал, что открыл, и мы теперь несчастны, а Спиридов осуждал Сергея Муравьева за то, что сделал возмущение и никому о том не дал знать…»
Итак, события наконец-то выстраиваются в довольно стройный хронологический ряд. Предположительно 6-го января в Пензенском полку узнают одновременно и о том, что Черниговский полк восстал, и о том, что восстание уже подавлено. Я скорее склонна думать, что это могло произойти 5-го января (Мазган ошибается на один день): как мы уже подсчитали ранее, скорее всего 5-го января с утра Тютчев вернулся в Староконстантинов из Красилова вместе со Спиридовым и тогда же между четверкой разыгралась вышеуказанная сцена. В таком случае после этой сцены Спиридов и Тютчев еще не успели разъехаться обратно по своим квартирам - но, даже если они все еще настроены выводить войска, то известие о подавлении черниговцев резко меняет конъюнктуру. Пензенский полк отводят к Житомиру, стягивая верные правительству войска (о процветающем заговоре в Пензенском полку начальству еще не известно) к корпусной штаб-квартире - восстание уже подавлено, но опасаются новых волнений. Найти подтверждение точной датировки без привлечения архивных материалов (в шестом томе ВД этих данных нет) мне не удалось. Фраза «роптал Тютчев и говорил, что худо сделал, что открыл» - может быть, Тютчев имел в виду что-то вроде «худо сделал, что познакомил славян и южан»?
Далее же в следующем показании по собственной иницитиве (в письме на имя Левашова) Мазган сообщает еще более интересные сведения:
«… Когда же, бывши у Спиридова, узнали о возмущении, то Спиридов говорил, что он не имеет настоящей своей части, а чтобы мы были готовы, если потребуется, и я, послушав его совета, призывал к себе рядового Бородина, бывшего в Семеновском гвардейском полку, и усовещевал его, чтобы он склонял товарищей не действовать противу возмутившихся войск. Спрашивая, был ли он у Муравьева, на что он отвечал, что не был, а был его товарищ Гульбин, и я сказал, что Гульбин знает, старайтесь присоединиться к ротам Тютчева, Громницкого и Лисовского, с сим его отпустил. Сие было на походе, следуя в Житомир, и более его и никого не призывал и ничего не говорил»
Спрошенные по показаниям Мазгана рядовые Бородин и Гульбин (а Спиридова, смешное дело, забыли спросить) подтвердили показание Мазгана:
«действительно по выступлении полка из Старого Константинова в г.Житомир подпоручик Мазган призывал его на первом переходе в селении Провалах к себе и, подавши стакан водки, говорил, что подполковник Муравьев, возмутивший Черниговский полк, взят. «Но он, - прибавил Мазган, - погорячился, а мы еще подождем». Засим начал его склонять, чтобы он не действовал противу возмутившихся войск и уговаривал бы к тому же и прочих своих товарищей, сказывая, что роты 2-я гренадерская под командою поручика Громницкого и 2-я мушкетерская под командою капитана Тютчева уже на сие готовы, но о 5-й мушкетерской роте, бывшей под командою поручика Лисовского, не упоминал. Потом спросил, был ли он у Муравьева и на ответ его, что не был, а был Гульбин, велел поговорить с ним, ибо он знает, что говорил Муравьев…»
Из всего этого можно понять, что Михаил Матвеевич и после поражения Черниговского полка не оставил полностью мысль о возможном восстании. «Не имеет настоящей своей части» - это он, конечно, про Саратовский полк, про свою верную 1-ю гренадерскую роту, в которой Анойченко (на него и Муравьев рассчитывал) и все остальные. О том, что происходило в эти же дни в Саратовском полку, мы имеем очень смутные сведения: в Саратовском полку пять или шесть офицеров - членов тайного общества, все они приняты либо самим Спиридовым, либо опять-таки Громницким, и почти все они под прикрытием Спиридова ушли от серьезного наказания. Самый приметный среди них - прапорщик Шимков, заработавший четвертый разряд, кажется, только за то, что среди его бумаг нашлась копия «Государственного Завета» (единственная дошедшая до нас) - в целом же Шимков, кажется, успешно изобразил из себя на следствии дурачка (чего стоит история о том, как он «случайно нашел» бумажку с запрещенными стихами Пушкина в пыли на дороге - и потом так же «случайно» про нее забыл). В «Записках» Горбачевского далее излагается целая героическая сага о том, как Спиридов тайком писал к Шимкову, Шимков обещал ему содействие и так далее - ничего этого по следственным делам не прослеживается, и мы не знаем, где тут правда, а где фантазии задним числом. Но что Первая гренадерская пошла бы, в случае призыва Спиридова, за ним в огонь и в воду - кажется несомненным. Интереснее другое - намекая Мазгану на возможность восстания, вряд ли Спиридов предполагал действовать в одиночку, и ссылка на прочие роты может указывать на то, что в конечном итоге они все-таки договорились, и при этом Громницкий встал на сторону Тютчева и Спиридова (а с ротой Лисовского опять непонятно, потому что солдатик говорит, что речи про роту Лисовского не было). Наконец, мы не знаем, что послужило финальной точкой, заставившей пензенцев окончательно отказаться от восстания (отказ офицеров Саратовского полка? Информация об аресте Петра Борисова, последовавшего три дня спустя?). Последнее, что мы знаем об этом - это опять-таки жутковатая в своем натуралистическом правдоподобии деталь показаний Мазгана где-то в другом месте:
«После открытия общества и черниговского происшествия, о котором узнал в полку, слышал Тютчева, Громницкого и Спиридова, которые напились пьяные и осуждали Муравьева, что он начал безвременно и об оном не известил…»
Обращает на себя внимание то, что четвертого - Лисовского - при этой сцене, видимо, нет, он отныне не с ними: возможно, при последней разборке сказал или сделал что-то такое, что отрезает его от прежних соратников по партии; и даже права плакать вместе с ними пьяными слезами о несбывшихся надеждах - у него больше нет. Но и это все на уровне домыслов - возможно, его нет по совершенно случайной причине (занят по службе или еще что-нибудь)
… Так закончилась история несостоявшегося восстания Пензенского полка. 25-26 января вся четверка была арестована и отправлена в Петербург. Горький парадокс заключается в том, что именно Лисовский - который на следствии так стремился выжить и заработать прощение, который буквально выдрал себе из горла следователей седьмой разряд (хотя объективно вполне тянул на второй) - Николай Федорович Лисовский на поселении закончился первым. Он погиб при довольно смутных недовыясненных обстоятельствах в возрасте 42 лет - и об этом будет следующий рассказ, потому что эта история тоже достойна рассказа. Но - он уйдет - а остальные трое еще будут жить. Не очень долго и не очень счастливо, и никто из них не вернется из Сибири - но они еще будут жить.
Можно долго спорить о том, могло ли случиться по-другому. А если бы Андрей Борисов приехал в Пензенский полк раньше? А если бы он сразу застал Спиридова и Тютчева? А если бы восставшие черниговцы изначально двинулись сначала не в сторону Киева, а в сторону Житомира на соединение и напряженно ожидавшими вестей артиллеристами и пензенцами? А если бы не отказался Артамон Муравьев? Таких вопросов можно задать много: разные исследователи с регулярностью обвиняют то руководителей Васильковской управы за медлительность и нерешительность, то недостаточную оперативность славян, не сумевших быстро прийти на помощь - хотя видно, что с обеих сторон имела место скорее трагическая цепь случайностей. После поражения восстания в Петербурге южное восстание не имело никаких шансов на успех, и скорее всего это понимали все участники событий - и те, кто отказывался от действия, и те, кто настаивал на нем. Восставший Пензенский полк мог бы только увеличить количество жертв - и среди рядовых солдат, и среди членов тайного общества; Спиридов и Тютчев - если бы не погибли на поле боя - с вероятностью пополнили бы ряды внеразрядников; да и вообще мы не знаем, что сделала бы разозленная власть в случае нового восстания - могли бы распорядиться казнить не пять и не семь человек, а двадцать, тридцать, пятьдесят - смутность законов позволяла. Между Сциллой и Харибдой - восстав, они не могут надеяться победить, отказавшись от восстания - уже не могут надеяться уйти от ареста и наказания. В истории выбора пензенских офицеров явно сталкиваются две правды, две зоны ответственности - ответственность за лишнюю пролитую кровь (чего исходно тайное общество всеми силами пыталось избежать) и ответственность за верность данному слову. Поэтому я не могу ответить на вопрос, кто был прав в данной ситуации. Но я знаю, на чьей я стороне.
Январь 1826 года - май 2014 года
Предыстория
Действие первое: Борисов, Громницкий, Лисовский, Зарецкий
Действие второе: Те же - и Тютчев
Итак, мы остановились на том, что Тютчев - который, по-видимому, не был удовлетворен фактическим отказом Громницкого и Лисовского начать восстание - собственноручно поехал в батальонную квартиру в Красилове и вернулся со Спиридовым.
Последний акт Южной трагедии.
Действие третье: Громницкий, Лисовский, Тютчев, Спиридов
«… приезжал брат Борисова… к поручику Громницкому; которому объявил что прислан от Горбачевского известить что общество открыто, и приглашал действовать силою… Громницкий отказался, Тютчев, коему тоже предложение было сделано приехал ко мне о сем объявить, но я и он тоже совершенно отказались…»
- так показывает Спиридов в феврале.
Длительно и последовательно Спиридов настаивает на том, что не только он сам, но и весь «пехотный округ» был недеятельным и отказался от любого действия. После этого его надолго оставили по этому вопросу в покое. Мы уже видели, что собственно следствие, по-видимому, решило не раскручивать эту историю (слишком увлеченное крестиками и/или по нежеланию компрометировать еще более руководство 1-й армии и 3-го корпуса) - и повторно сюжет начинает вновь раскручиваться лишь в середине мая, после получения из Могилева показаний Зарецкого. Далее уже видели, как вскрылась на следствии роль Тютчева в событиях. Затем следствие внезапно (16 мая) вспомнило о странных показаниях Громницкого, данных еще в феврале - о том, что к лету 1826 года успели бы приготовить солдат.
Дальнейшую разборку между однополчанами следует привести практически целиком.
Вопрос поручику Лисовскому:
«Поручик Громницкий показывает также, что вы и он при Спиридове и Тютчеве говорили, что в 1826 году успели бы приготовить солдат своих для возмутительных действий общества, но вы в ответах своих о сем ни слова не упоминаете, утверждая только, что никогда не хотели действовать по видам общества»
Ответ Лисовского:
«В присутствии же Спиридова и Тютчева вместе с Громницким я не говорил, что 1826 года успел бы приготовить солдат. Но не отрицаюсь от сего, что был свидетелем сих разговором и что сие говорил Громницкий.
По отъезде Борисова 1-го чрез два дня Спиридов приезжает в полковой штаб и требует к себе меня, Громницкого и Тютчева. Я знал, что он, верно, будет рассуждать о чем-нибудь и не хотел идти к нему, и он троих присылал ко мне, и с последним я решился; пришедши, я застал там Тютчева и Громницкого. Спиридов, оборотясь ко мне, говорил: «Надобно непременно идти на помощь артиллеристам». Тогда я решительно ему сказал, что не хочу и не могу. Он за это начал мне выговаривать и, между прочим, говорил, что я не так поступил с солдатами, как должно было для предметов общества, что если дожно было наказать солдата, то я им не пропускал, когда надобно было облегчить их, то я не старался об том; и после многих подобных выговоров сказал, что я гонялся за какою-нибудь пустою благодарностию начальства, а не старался на предмет общества. При сих словах Громницкий сказал, что как назначено было начать действия общества летом, то, может быть, мы бы и успели приготовить солдат к тому времени, но я сего не говорил и даже не подтвердил его слов» (обратите внимание, как снова Лисовский нам демонстрирует лучшие качества своей натуры - благополучно подставил и Спиридова, и Громницкого).
Следующий вопрос задают Спиридову:
«… сколько могу припомнить, действительно поручик Лисовский при мне и Тютчеве говорил, что и он бы успел приготовить солдат к 1826 году, но не знаю, имел ли он сие намерение или нет, по крайней мере по службе его сие не было заметно, а он сказал сие в разговоре о возмущении подполковника Муравьева» - и здесь обратите внимание на тон и стиль этого изящного показания, фразу «по крайней мере по службе его сие не было заметно» можно трактовать двояко: и как попытку еще раз прикрыть своего подчиненного (по полку и по тайному обществу) перед Следственным комитетом (ну посмотрите, какой он усердный служака, вряд ли он готовил солдат к возмущению) и как гневную иронию в адрес незадачливого доносчика - мол, где уж ему солдат-то к заговору готовить. Как хотите, так и понимайте! (а помните, по донесениям 1-й армии солдаты не называли Лисовского в числе любимых командиров).
Сходно показывает и Тютчев (похоже, что Лисовский своими показаниями к этому времени успел достать своих однополчан):
«… А что ясно показывает, что господин поручик Лисовский принимал участие к достижению цели то, что именно он сам, как и Громницкий, при мне и при Спиридове говорил, что к 1826 году приготовил бы солдат своей части к возмущению действий»
19 мая неожиданно следует серия очных ставок Лисовского с Громницким и Спиридовым (они не попадают в журналы Следственного комитета, к этому времени уже все «Записки о силе вины» подписаны, и результаты этих очных ставок в итоге не идут никуда).
На очной же ставке…
Поручик Лисовский остался при своем показании
Майор Спиридов подтверждает свое показание… насчет показываемых Лисовским слов, что он, Спиридов, говорил, что надобно помочь артиллеристам, Спиридов с ним согласился, прибавив, что когда Лисовский решительно отказался от сего, то он Спиридов сказал «Так надобно ль чтоб я написал к артиллеристам, чтоб не быть пред ними подлецом», - вследствие чего и написал письмо к артиллерийским офицерам, которое было перехвачено.
Подписи собственноручно
Тут надо еще раз сделать лирическое отступление. Драма следственных дел развивается по-разному. В значительной части случаев вектор следственного дела идет вниз: человек начинает героем, но потом рано или поздно его раздавливают, он падает, дает все более и более путаные/униженные/откровенные показания и так далее. Так раздавили (из числа славянского общества) - отчаянием и длительным содержанием в кандалах - Якова Андреевича; так падает Горбачевский - начиная с хитрости, с попытки запутать следственный комитет длинными многословными показаниями, в итоге путается сам и затягивает в страшную сеть других. Некоторые под конец готовы показать все, что угодно и подтвердить все, что угодно. Но есть другой тип следственных дел - которые отчетливо идут вверх. Начав - с шока, с отчаяния, с искреннего или показного раскаяния, с лишних неаккуратных показаний - в человеке внезапно или постепенно происходит перелом, он выпрямляется и находит в себе силы противостоять давлению следствия или сыграть по своим - незаданным следственным комитетом правилам. Когда Спиридов в конце апреля внезапно по собственной инициативе снимает вину с Бестужева и признает собственный собственноручно поставленный крестик - такое отчетливое ощущение, что после этого он считает, что терять ему дальше уже нечего, вот сейчас его непременно расстреляют (как человек сугубо военный, он, конечно, может думать только о расстреле). Маска покаянной верноподданной овцы с него окончательно сползает, и там под маской обнаруживается ни разу не покаянное личико: в течение мая Михаил Матвеевич признается во всем, в чем его обвиняют (он снял обвинения с Бечасного и признался в том, что сам угрожал доносчикам; он признался в том, что отметил крестиком Громницкого и др.) - но при этом признается явно на своих условиях и нарывается как будто бы демонстративно. Чего стоит одна фраза «не быть подлецом перед артиллеристами», брошенная в лицо Лисовскому прямо на глазах Следственного комитета. И все это, повторим, происходит 19 мая, и следователям и делопроизводителям Следственного комитета давно хочется на травку и на солнышко, а не заседать тут с запоздало признавшимися заговорщиками. И, заметим, по-настоящему мы все-таки не знаем, как было дело: признался ли Спиридов потому, что было именно так, или потому, что просто пожелал взять вину на себя?
Но, предположим, что Лисовский и Спиридов совокупно показали правду. Значит, события развивались именно так: Спиридов и Тютчев настаивали на том, что нужно поднимать свои роты и идти на помощь артиллеристам, а Громницкий и Лисовский отказывались, ссылаясь на то, что восстание планировалось на полгода позже и роты не готовы. И мы уже поняли, что отмазка эта липовая, что если бы они действительно хотели восстать - никакой особой подготовки рот им бы не потребовалось. И отказ их скорее всего связан не с верноподданностью (как они пытались поначалу представить дело на следствии), не с трусостью и не с неготовностью, а с самой банальной и очевидной причиной: профессиональные военные, они не могут не понимать, что после поражения восстания в Петербурге, при отсутствии внятной информации от других заговорщиков, при отсутствии связи с Сергеем Муравьевым - восстание безнадежно. И дилемма, разделяющая четверых, может звучать только так: выполнить ли данное слово и погибнуть - или не умножать число лишних жертв, в бездействии ожидая арестов?
«- Что делать? - Ничего. - Что делать? - Избавить нас»
Дело происходит 5-го (возможно, 6-го) января - и если вы думаете, что на этом действующие лица полностью успокоились и разошлись, то вы ошибаетесь. Чтобы понять, что происходило дальше, нужно обратиться к следственному делу еще одного свидетеля, которого мы пока не видели раньше - подпоручика Павла Мазгана.
Вот что рассказал на следствии Мазган:
«Когда же назначено было нашего полка первому баталиону следовать в караул в корпусную квартиру, то велено было собраться ротам тго батальона 6 числа генваря в полковую штаб-квартиру, куда прибыл и майор Спиридов, то я, узнавши о его прибытии, пришел к нему, где застал капитана Тютчева, и слышанное мною от квартирмейстера нашего полка подпоручика Щербинского, что полковой командир Ахтырского гусарского полка полковник Муравьев взят, сказал Спиридову. Потом за мною вскоре пришел Лисовский от полкового командира и сказал, что Черниговский полк взбунтовался и что Сергей Муравьев взят, и что гусарская дивизия пошла усмирять, почему и роптал Тютчев и говорил, что худо сделал, что открыл, и мы теперь несчастны, а Спиридов осуждал Сергея Муравьева за то, что сделал возмущение и никому о том не дал знать…»
Итак, события наконец-то выстраиваются в довольно стройный хронологический ряд. Предположительно 6-го января в Пензенском полку узнают одновременно и о том, что Черниговский полк восстал, и о том, что восстание уже подавлено. Я скорее склонна думать, что это могло произойти 5-го января (Мазган ошибается на один день): как мы уже подсчитали ранее, скорее всего 5-го января с утра Тютчев вернулся в Староконстантинов из Красилова вместе со Спиридовым и тогда же между четверкой разыгралась вышеуказанная сцена. В таком случае после этой сцены Спиридов и Тютчев еще не успели разъехаться обратно по своим квартирам - но, даже если они все еще настроены выводить войска, то известие о подавлении черниговцев резко меняет конъюнктуру. Пензенский полк отводят к Житомиру, стягивая верные правительству войска (о процветающем заговоре в Пензенском полку начальству еще не известно) к корпусной штаб-квартире - восстание уже подавлено, но опасаются новых волнений. Найти подтверждение точной датировки без привлечения архивных материалов (в шестом томе ВД этих данных нет) мне не удалось. Фраза «роптал Тютчев и говорил, что худо сделал, что открыл» - может быть, Тютчев имел в виду что-то вроде «худо сделал, что познакомил славян и южан»?
Далее же в следующем показании по собственной иницитиве (в письме на имя Левашова) Мазган сообщает еще более интересные сведения:
«… Когда же, бывши у Спиридова, узнали о возмущении, то Спиридов говорил, что он не имеет настоящей своей части, а чтобы мы были готовы, если потребуется, и я, послушав его совета, призывал к себе рядового Бородина, бывшего в Семеновском гвардейском полку, и усовещевал его, чтобы он склонял товарищей не действовать противу возмутившихся войск. Спрашивая, был ли он у Муравьева, на что он отвечал, что не был, а был его товарищ Гульбин, и я сказал, что Гульбин знает, старайтесь присоединиться к ротам Тютчева, Громницкого и Лисовского, с сим его отпустил. Сие было на походе, следуя в Житомир, и более его и никого не призывал и ничего не говорил»
Спрошенные по показаниям Мазгана рядовые Бородин и Гульбин (а Спиридова, смешное дело, забыли спросить) подтвердили показание Мазгана:
«действительно по выступлении полка из Старого Константинова в г.Житомир подпоручик Мазган призывал его на первом переходе в селении Провалах к себе и, подавши стакан водки, говорил, что подполковник Муравьев, возмутивший Черниговский полк, взят. «Но он, - прибавил Мазган, - погорячился, а мы еще подождем». Засим начал его склонять, чтобы он не действовал противу возмутившихся войск и уговаривал бы к тому же и прочих своих товарищей, сказывая, что роты 2-я гренадерская под командою поручика Громницкого и 2-я мушкетерская под командою капитана Тютчева уже на сие готовы, но о 5-й мушкетерской роте, бывшей под командою поручика Лисовского, не упоминал. Потом спросил, был ли он у Муравьева и на ответ его, что не был, а был Гульбин, велел поговорить с ним, ибо он знает, что говорил Муравьев…»
Из всего этого можно понять, что Михаил Матвеевич и после поражения Черниговского полка не оставил полностью мысль о возможном восстании. «Не имеет настоящей своей части» - это он, конечно, про Саратовский полк, про свою верную 1-ю гренадерскую роту, в которой Анойченко (на него и Муравьев рассчитывал) и все остальные. О том, что происходило в эти же дни в Саратовском полку, мы имеем очень смутные сведения: в Саратовском полку пять или шесть офицеров - членов тайного общества, все они приняты либо самим Спиридовым, либо опять-таки Громницким, и почти все они под прикрытием Спиридова ушли от серьезного наказания. Самый приметный среди них - прапорщик Шимков, заработавший четвертый разряд, кажется, только за то, что среди его бумаг нашлась копия «Государственного Завета» (единственная дошедшая до нас) - в целом же Шимков, кажется, успешно изобразил из себя на следствии дурачка (чего стоит история о том, как он «случайно нашел» бумажку с запрещенными стихами Пушкина в пыли на дороге - и потом так же «случайно» про нее забыл). В «Записках» Горбачевского далее излагается целая героическая сага о том, как Спиридов тайком писал к Шимкову, Шимков обещал ему содействие и так далее - ничего этого по следственным делам не прослеживается, и мы не знаем, где тут правда, а где фантазии задним числом. Но что Первая гренадерская пошла бы, в случае призыва Спиридова, за ним в огонь и в воду - кажется несомненным. Интереснее другое - намекая Мазгану на возможность восстания, вряд ли Спиридов предполагал действовать в одиночку, и ссылка на прочие роты может указывать на то, что в конечном итоге они все-таки договорились, и при этом Громницкий встал на сторону Тютчева и Спиридова (а с ротой Лисовского опять непонятно, потому что солдатик говорит, что речи про роту Лисовского не было). Наконец, мы не знаем, что послужило финальной точкой, заставившей пензенцев окончательно отказаться от восстания (отказ офицеров Саратовского полка? Информация об аресте Петра Борисова, последовавшего три дня спустя?). Последнее, что мы знаем об этом - это опять-таки жутковатая в своем натуралистическом правдоподобии деталь показаний Мазгана где-то в другом месте:
«После открытия общества и черниговского происшествия, о котором узнал в полку, слышал Тютчева, Громницкого и Спиридова, которые напились пьяные и осуждали Муравьева, что он начал безвременно и об оном не известил…»
Обращает на себя внимание то, что четвертого - Лисовского - при этой сцене, видимо, нет, он отныне не с ними: возможно, при последней разборке сказал или сделал что-то такое, что отрезает его от прежних соратников по партии; и даже права плакать вместе с ними пьяными слезами о несбывшихся надеждах - у него больше нет. Но и это все на уровне домыслов - возможно, его нет по совершенно случайной причине (занят по службе или еще что-нибудь)
… Так закончилась история несостоявшегося восстания Пензенского полка. 25-26 января вся четверка была арестована и отправлена в Петербург. Горький парадокс заключается в том, что именно Лисовский - который на следствии так стремился выжить и заработать прощение, который буквально выдрал себе из горла следователей седьмой разряд (хотя объективно вполне тянул на второй) - Николай Федорович Лисовский на поселении закончился первым. Он погиб при довольно смутных недовыясненных обстоятельствах в возрасте 42 лет - и об этом будет следующий рассказ, потому что эта история тоже достойна рассказа. Но - он уйдет - а остальные трое еще будут жить. Не очень долго и не очень счастливо, и никто из них не вернется из Сибири - но они еще будут жить.
Можно долго спорить о том, могло ли случиться по-другому. А если бы Андрей Борисов приехал в Пензенский полк раньше? А если бы он сразу застал Спиридова и Тютчева? А если бы восставшие черниговцы изначально двинулись сначала не в сторону Киева, а в сторону Житомира на соединение и напряженно ожидавшими вестей артиллеристами и пензенцами? А если бы не отказался Артамон Муравьев? Таких вопросов можно задать много: разные исследователи с регулярностью обвиняют то руководителей Васильковской управы за медлительность и нерешительность, то недостаточную оперативность славян, не сумевших быстро прийти на помощь - хотя видно, что с обеих сторон имела место скорее трагическая цепь случайностей. После поражения восстания в Петербурге южное восстание не имело никаких шансов на успех, и скорее всего это понимали все участники событий - и те, кто отказывался от действия, и те, кто настаивал на нем. Восставший Пензенский полк мог бы только увеличить количество жертв - и среди рядовых солдат, и среди членов тайного общества; Спиридов и Тютчев - если бы не погибли на поле боя - с вероятностью пополнили бы ряды внеразрядников; да и вообще мы не знаем, что сделала бы разозленная власть в случае нового восстания - могли бы распорядиться казнить не пять и не семь человек, а двадцать, тридцать, пятьдесят - смутность законов позволяла. Между Сциллой и Харибдой - восстав, они не могут надеяться победить, отказавшись от восстания - уже не могут надеяться уйти от ареста и наказания. В истории выбора пензенских офицеров явно сталкиваются две правды, две зоны ответственности - ответственность за лишнюю пролитую кровь (чего исходно тайное общество всеми силами пыталось избежать) и ответственность за верность данному слову. Поэтому я не могу ответить на вопрос, кто был прав в данной ситуации. Но я знаю, на чьей я стороне.
Январь 1826 года - май 2014 года