Проект "Письма": "Кому дано было много, множайше взыщется от него..."
Хотя 13 июля некоторые уже отмечали… дату известного события, тем не менее в голове у меня как-то с юности отложилось, что правильнее отмечать 25 июля (а сейчас уже, наверное - 26 июля, но я давно и традиционно привыкла к 25 июля). А также заодно можно считать это подарком Любелии на День Рождения.
Итак, поскольку в сети нет полного текста этого письма (а Н.Эйдельман в своей книге приводит текст с купюрами), то есть что-то правильное в том, что именно сегодня я размещу текст здесь в рамках цикла «Проект «Письма». И да, полной биографии персонажа я писать не буду, уж извините - всех интересующихся отсылаю к той же книге Эйдельмана и другой научно-популярной литературе. Поэтому только самый минимум комментариев.
Сергей Муравьев-Апостол - брату Матвею, в ночь с 12 на 13 июля 1826 года
Любезный друг и брат Матюша По неоставлению меня, недостойного Божеского промысла, и по истинно христианскому обо мне попечению доброго почтенного отца Петра (1), общего нашего духовника, вчера я со страхом и верою приступил к чаше спасения нашего, принес в жертву Богу то, что мог, - сердце истинно сокрушенное и глубоко проникнутое как своим недостоинством, так и благостию неизреченного Спасителя нашего, Христа, который, так сказать, ожидал малейшего от меня желания приблизиться к Нему, чтобы прибегнуть о мне и восхитить на рамена, как погибшую овцу. Радость, спокойствие, водворившиеся в душе моей после сей благодатной минуты, дают мне сладостное упование, что жертва моя не отвергнута, и сильно убедили меня, что мы слепотствуем, когда по каким бы, по-видимому благовидным причинам уклоняемся от исполнения обязанностей наших христианских. Я испросил позволения написать к тебе сии строки как для того, чтобы разделить с тобою, с другом души моей, товарищей жизни верным и неразлучным от колыбели, также особливо для того, чтобы побеседовать с тобой о предмете наиважнейшем. Успокой, милый брат, совесть мою на твой счет. Пробегая умом прошедшие мои заблуждения, я с ужасом вспоминаю наклонность твою к самоубийству (2), с ужасом вспоминаю, что я никогда не восставал против ее, как обязан был же делать по моему убеждению, а еще увеличивал оную разговорами. О, как бы я дорого дал теперь, чтобы богоотступные слова сии не исходили никогда из уст моих! Милый друг Матюша! С тем пор, как я расстался с тобой, я много размышлял о самоубийстве, и все мои размышления, и особливо беседы мои с отцом Петром, и утешительное чтение Евангелия убедили меня, что никогда, ни в каком случае человек не имеет права посягнуть на жизнь свою. Взгляни в Евангелие, как самоубийца - Иуда, предатель Христа. Иисус, сам кроткий Иисус, называет его сыном погибельным *. По божественности своей Он предвидел, что Иуда довершит гнусный поступок предания гнуснейшим еще самоубийством. В сем поступке Иуды истинно совершилась его погибель, ибо можно ли усумниться, что Христос, жертвуя Собою для спасения нашего, Христос, открывший нам в божественном учении, что нет преступления, коего бы истинное раскание не загладило перед Богом, можно ли усумниться, что Христос не простил бы радостно и самому Иуде, если б раскаяние повергнуло его к ногам Спасителя. Но не мне, грешнику, проповедовать тебе, милый брат, всеблагую строгость Христова закона; мне слишком утешительно, слишком нужно самому верить кроткому снисхождению его, чтобы искать вселять в тебя ужас и, может быть, отчаяние. - Человеку свойственно погрешать: человеку свойственно в исступлении глубокой горести желать свергнуть с себя жизнь, как бремя несносное - и я верю, что нанесший на себя руки в таковом состоянии, думая в заблуждении своем, что Создатель его не оскорбится, если одним несчастным будет меньше на свете, найдет в нем судью снисходительного; но я твердо верю, что самая снисходительность сия будет жестоким наказанием для души самоубийцы. Пред нею отверзется Книга Судеб, нам неведомых: она увидит, что она безрассудным своим поступком ускорила конец свой земной одним годом, одним месяцем, может быть, одним днем. Она увидит, что отвержением жизни, дарованной ей не для себя, а для пользы ближнего, лишила себя нескольких заслуг, долженствовавших еще украсить венец ее: она проникнет в глубокую тайну, что Творец наш ниспосылает нам и скорби, и страдания для цели благой, - и вообразил себе, каково будет ее страдание! Христос сам говорит нам, что в доме Отца Небесного много обителей, и если правосудие человеческое умеет соразмерять наказания проступкам, то коль паче Бог, испытуя сердца и утробы. Мы должны верить твердо, что душа, бежавшая со своего места прежде времени, ей установленного, получит низшую обитель. Ужасаюсь от сей мысли. Она сбросила с себя бремя несносной жизни в надежде соединить себя на веки с теми, коих она страстно любила на земле, и вместо того она разлучена с ними навеки! Вообрази себе, что мать наша, любившая нас столь нежно на земле, теперь же на небеси чистый Ангел света (3) лишится навеки принять тебя в свои объятия. Нет, милый Матюша, самоубийство есть всегда преступление. Вера наша, кроткая, благая вера наша его строго запрещает, и что бы была привязанность наша к ней, если мы забудем ее наставления именно в то время, когда она должна быть единственным нашим прибежищем и утешением. - Кому дано было много, множайше взыщется от него *. Ты будешь больше виноват, чем кто-либо, ибо ты не можешь оправдываться неведением. Я кончаю сие письмо, обнимая тебя заочно с тою пламенною любовью, которая никогда не иссякала в сердце моем и теперь сильнее еще действует во мне от сладостного упования, что намерение мое, самим Творцом мне внушенное, не останется тщетным и найдет отголосок в сердце твоем, всегда привыкшем постигать мое. - Прощай, милый, добрый, любезный брат и друг Матюша. До сладостного свидания!
Кронверкская куртина, Петропавловская Петербургская крепость. 13 июля 1826 года.
* Выделено в оригинале
Письмо было впервые опубликовано в журнале "Русский архив", 1887 год, кн.1, N 1, стр.52-54, вскоре после смерти Матвея Ивановича.
В отличие от тюремного дневника, который Сергей Иванович писал на французском языке, письмо Матвею написано по-русски.
Подлинник, по-видимому, утерян. Однако известно, что еще ранее текст письма ходил в списках, в частности, Софья Скалон (Капнист) упоминает в своих мемуарах о том, что имела у себя списанную копию этого письма, а в ГАРФе я видела копию письма, переписанную Натальей Дмитриевной Шаховской (урожденной Щербатовой, о ней см.здесь).
Адресат письма, Матвей Иванович Муравьев-Апостол (1793-1886) своей долгой жизнью словно выполнил завет младшего брата: осужденный по I разряду, по конфирмации, однако, был переведен «по уважении чистосердечного раскаяния» сразу в VIII разряд и отправлен в ссылку; отбывал ссылку сначала в Вилюйске, затем в Бухтарминской крепости и, наконец, в течение длительного времени в Ялуторовске, после амнистии вернулся в Россию и долгие годы жил в Москве. Похоронен на территории Новодевичьего монастыря. Автор мемуаров.
1) Протоиерей отец Петр (Петр Николаевич Мысловский), настоятель Казанского собора в Петербурге, был назначен священником для заключенных в период следствия, исповедовал и сопровождал осужденных на казнь.
Мемуаристы вспоминали, что к Сергею Муравьеву Мысловский относился с особенным уважением: "Когда вступаю в каземат Сергея Иванович, - говорил Мысловский Якушкину, - то мною овладевает такое же чувство благоговения, как при восшествии в алтарь перед Божественной службой".
2) Еще в начале 1825 года Сергей впервые догадался о мыслях Матвея о возможном самоубийстве и однажды заставил его у портрета покойной матери поклясться, что он не покончит с собой. На следствии Матвей показывал: "Когда Бестужев приехал в Любар нам объявить, что велено нас арестовать и отправить в Петербург (27 декабря 1825 года - РД) я предложил брату в присутствии Артамона Муравьева застрелиться нам обоим - я сделал вновь сие предложение брату и Бестужеву, когда мы ехали в Бердичев, где мы переменили лошадей - брат было согласился на мое предложение, но Бестужев воспротивился против оного, и брат взял с меня честное слово, что я не посягну на свою жизнь" ("Восстание декабристов", том IX, стр.126). Наконец, во время следствия, в апреле 1826 года, Матвей пытался окончить жизнь голодовкой, однако вмешательство Мысловского остановило его намерение. (Зная характер Матвея Ивановича, я всегда сомневалась в том, что его намерения и попытки были слишком серьезны - однако, как уже сказано выше, оказавшись в ссылке в одиночестве, он выполнил завет брата и прожил долго и достойно)
3) Мать Матвея и Сергея, Анна Семеновна Муравьева-Апостол, урожденная Черноевич, умерла 28 марта 1810 года от скоротечной чахотки.
------------
Есть информация и свидетельства о том, как Сергей Муравьев провел свою последнюю ночь. Накануне (возможно, уже поздно вечером) ему было разрешено свидание с сестрой Екатериной Бибиковой, лично добившейся этого у императора после получения известия о смертном приговоре ее брату.
Декабрист Н.Р.Цебриков, оказавшийся в ночь перед казнью в Кронверкской куртине (по воспоминаниям, там была отличная слышимость между камерами) рядом с приговоренными, так вспоминал о Сергее Муравьеве и сидевшем рядом с ним Бестужевом-Рюмине:
"Молодому человеку Бестужев-Рюмину было всего 18 лет (на самом деле около 24 лет - РД) и ему, конечно, было простительно взгрустнуть об покидаемой жизни. Бестужев-Рюмин был приговорен к смерти. Он даже заплакал, разговаривая с Сергеем Муравьевым-Апостолом, который с стоицизмом древнего римлянина уговаривал его не предаваться отчаянию, а встретить смерть с твердостию, не унижая себя перед толпой, которая будет окружать его, встретить смерть как Мученику за правое дело России, утомленной деспотизмом, и в последнюю минуту иметь в памяти справедливый приговор потомства!!!
Шум от беспрестанной ходьбы по коридору не давал мне все слова ясно слышать Сергея Муравьева-Апостола, но твердый его голос и вообще веденный с Бестужевым-Рюминым его поучительный разговор, заключавший одно наставление и никакого особенного утешения, кроме справедливого отдаленного приговора потомства, был поразительно нос для всех слушавших, и в особенности для меня, готового, кажется, броситься Муравьеву на шею и просить его продолжать разговор, которого слова и до сих пор иногда мне слышатся".
(Н.Р.Цебриков. Воспоминания о Кронверкской куртине // Мемуары декабристов. Северное общество. М., 1981)
О том же рассказывал (из вторых рук) Андрей Розен: "Михаилу Павловичу Бестужеву-Рюмину было только 23 года от роду. Он не мог добровольно расстаться с жизнью, которую только начал. Он метался, как птица в клетке... Нужно было утешать и ободрять его. Смотритель Соколов и сторожа Шибаев и Трофимов не мешали им громко беседовать, уважая последние минуты жизни осужденных жертв. Жалею, что они не умели мне передать сущности последней их беседы, а только сказали мне, что они все говорили о спасителе Иисусе Христе и о бессмертии души. М. А. Назимов, сидя в 13-м нумере, иногда мог только расслышать, как в последнюю ночь С. И. Муравьев-Апостол в беседе с Бестужевым-Рюминым читал вслух некоторые места из пророчеств и из Нового Завета". (А.Е. Розен. Записки декабриста. Иркутск, 1984)
P.S. В рамках рубрики "Проект "Письма" публикуются предсмертные письма (дневники, записки и др.) осужденных по политическим процессам в Российской Империи в период с 1826 по 1889 годы.
Итак, поскольку в сети нет полного текста этого письма (а Н.Эйдельман в своей книге приводит текст с купюрами), то есть что-то правильное в том, что именно сегодня я размещу текст здесь в рамках цикла «Проект «Письма». И да, полной биографии персонажа я писать не буду, уж извините - всех интересующихся отсылаю к той же книге Эйдельмана и другой научно-популярной литературе. Поэтому только самый минимум комментариев.
Сергей Муравьев-Апостол - брату Матвею, в ночь с 12 на 13 июля 1826 года
Любезный друг и брат Матюша По неоставлению меня, недостойного Божеского промысла, и по истинно христианскому обо мне попечению доброго почтенного отца Петра (1), общего нашего духовника, вчера я со страхом и верою приступил к чаше спасения нашего, принес в жертву Богу то, что мог, - сердце истинно сокрушенное и глубоко проникнутое как своим недостоинством, так и благостию неизреченного Спасителя нашего, Христа, который, так сказать, ожидал малейшего от меня желания приблизиться к Нему, чтобы прибегнуть о мне и восхитить на рамена, как погибшую овцу. Радость, спокойствие, водворившиеся в душе моей после сей благодатной минуты, дают мне сладостное упование, что жертва моя не отвергнута, и сильно убедили меня, что мы слепотствуем, когда по каким бы, по-видимому благовидным причинам уклоняемся от исполнения обязанностей наших христианских. Я испросил позволения написать к тебе сии строки как для того, чтобы разделить с тобою, с другом души моей, товарищей жизни верным и неразлучным от колыбели, также особливо для того, чтобы побеседовать с тобой о предмете наиважнейшем. Успокой, милый брат, совесть мою на твой счет. Пробегая умом прошедшие мои заблуждения, я с ужасом вспоминаю наклонность твою к самоубийству (2), с ужасом вспоминаю, что я никогда не восставал против ее, как обязан был же делать по моему убеждению, а еще увеличивал оную разговорами. О, как бы я дорого дал теперь, чтобы богоотступные слова сии не исходили никогда из уст моих! Милый друг Матюша! С тем пор, как я расстался с тобой, я много размышлял о самоубийстве, и все мои размышления, и особливо беседы мои с отцом Петром, и утешительное чтение Евангелия убедили меня, что никогда, ни в каком случае человек не имеет права посягнуть на жизнь свою. Взгляни в Евангелие, как самоубийца - Иуда, предатель Христа. Иисус, сам кроткий Иисус, называет его сыном погибельным *. По божественности своей Он предвидел, что Иуда довершит гнусный поступок предания гнуснейшим еще самоубийством. В сем поступке Иуды истинно совершилась его погибель, ибо можно ли усумниться, что Христос, жертвуя Собою для спасения нашего, Христос, открывший нам в божественном учении, что нет преступления, коего бы истинное раскание не загладило перед Богом, можно ли усумниться, что Христос не простил бы радостно и самому Иуде, если б раскаяние повергнуло его к ногам Спасителя. Но не мне, грешнику, проповедовать тебе, милый брат, всеблагую строгость Христова закона; мне слишком утешительно, слишком нужно самому верить кроткому снисхождению его, чтобы искать вселять в тебя ужас и, может быть, отчаяние. - Человеку свойственно погрешать: человеку свойственно в исступлении глубокой горести желать свергнуть с себя жизнь, как бремя несносное - и я верю, что нанесший на себя руки в таковом состоянии, думая в заблуждении своем, что Создатель его не оскорбится, если одним несчастным будет меньше на свете, найдет в нем судью снисходительного; но я твердо верю, что самая снисходительность сия будет жестоким наказанием для души самоубийцы. Пред нею отверзется Книга Судеб, нам неведомых: она увидит, что она безрассудным своим поступком ускорила конец свой земной одним годом, одним месяцем, может быть, одним днем. Она увидит, что отвержением жизни, дарованной ей не для себя, а для пользы ближнего, лишила себя нескольких заслуг, долженствовавших еще украсить венец ее: она проникнет в глубокую тайну, что Творец наш ниспосылает нам и скорби, и страдания для цели благой, - и вообразил себе, каково будет ее страдание! Христос сам говорит нам, что в доме Отца Небесного много обителей, и если правосудие человеческое умеет соразмерять наказания проступкам, то коль паче Бог, испытуя сердца и утробы. Мы должны верить твердо, что душа, бежавшая со своего места прежде времени, ей установленного, получит низшую обитель. Ужасаюсь от сей мысли. Она сбросила с себя бремя несносной жизни в надежде соединить себя на веки с теми, коих она страстно любила на земле, и вместо того она разлучена с ними навеки! Вообрази себе, что мать наша, любившая нас столь нежно на земле, теперь же на небеси чистый Ангел света (3) лишится навеки принять тебя в свои объятия. Нет, милый Матюша, самоубийство есть всегда преступление. Вера наша, кроткая, благая вера наша его строго запрещает, и что бы была привязанность наша к ней, если мы забудем ее наставления именно в то время, когда она должна быть единственным нашим прибежищем и утешением. - Кому дано было много, множайше взыщется от него *. Ты будешь больше виноват, чем кто-либо, ибо ты не можешь оправдываться неведением. Я кончаю сие письмо, обнимая тебя заочно с тою пламенною любовью, которая никогда не иссякала в сердце моем и теперь сильнее еще действует во мне от сладостного упования, что намерение мое, самим Творцом мне внушенное, не останется тщетным и найдет отголосок в сердце твоем, всегда привыкшем постигать мое. - Прощай, милый, добрый, любезный брат и друг Матюша. До сладостного свидания!
Кронверкская куртина, Петропавловская Петербургская крепость. 13 июля 1826 года.
* Выделено в оригинале
Письмо было впервые опубликовано в журнале "Русский архив", 1887 год, кн.1, N 1, стр.52-54, вскоре после смерти Матвея Ивановича.
В отличие от тюремного дневника, который Сергей Иванович писал на французском языке, письмо Матвею написано по-русски.
Подлинник, по-видимому, утерян. Однако известно, что еще ранее текст письма ходил в списках, в частности, Софья Скалон (Капнист) упоминает в своих мемуарах о том, что имела у себя списанную копию этого письма, а в ГАРФе я видела копию письма, переписанную Натальей Дмитриевной Шаховской (урожденной Щербатовой, о ней см.здесь).
Адресат письма, Матвей Иванович Муравьев-Апостол (1793-1886) своей долгой жизнью словно выполнил завет младшего брата: осужденный по I разряду, по конфирмации, однако, был переведен «по уважении чистосердечного раскаяния» сразу в VIII разряд и отправлен в ссылку; отбывал ссылку сначала в Вилюйске, затем в Бухтарминской крепости и, наконец, в течение длительного времени в Ялуторовске, после амнистии вернулся в Россию и долгие годы жил в Москве. Похоронен на территории Новодевичьего монастыря. Автор мемуаров.
1) Протоиерей отец Петр (Петр Николаевич Мысловский), настоятель Казанского собора в Петербурге, был назначен священником для заключенных в период следствия, исповедовал и сопровождал осужденных на казнь.
Мемуаристы вспоминали, что к Сергею Муравьеву Мысловский относился с особенным уважением: "Когда вступаю в каземат Сергея Иванович, - говорил Мысловский Якушкину, - то мною овладевает такое же чувство благоговения, как при восшествии в алтарь перед Божественной службой".
2) Еще в начале 1825 года Сергей впервые догадался о мыслях Матвея о возможном самоубийстве и однажды заставил его у портрета покойной матери поклясться, что он не покончит с собой. На следствии Матвей показывал: "Когда Бестужев приехал в Любар нам объявить, что велено нас арестовать и отправить в Петербург (27 декабря 1825 года - РД) я предложил брату в присутствии Артамона Муравьева застрелиться нам обоим - я сделал вновь сие предложение брату и Бестужеву, когда мы ехали в Бердичев, где мы переменили лошадей - брат было согласился на мое предложение, но Бестужев воспротивился против оного, и брат взял с меня честное слово, что я не посягну на свою жизнь" ("Восстание декабристов", том IX, стр.126). Наконец, во время следствия, в апреле 1826 года, Матвей пытался окончить жизнь голодовкой, однако вмешательство Мысловского остановило его намерение. (Зная характер Матвея Ивановича, я всегда сомневалась в том, что его намерения и попытки были слишком серьезны - однако, как уже сказано выше, оказавшись в ссылке в одиночестве, он выполнил завет брата и прожил долго и достойно)
3) Мать Матвея и Сергея, Анна Семеновна Муравьева-Апостол, урожденная Черноевич, умерла 28 марта 1810 года от скоротечной чахотки.
------------
Есть информация и свидетельства о том, как Сергей Муравьев провел свою последнюю ночь. Накануне (возможно, уже поздно вечером) ему было разрешено свидание с сестрой Екатериной Бибиковой, лично добившейся этого у императора после получения известия о смертном приговоре ее брату.
Декабрист Н.Р.Цебриков, оказавшийся в ночь перед казнью в Кронверкской куртине (по воспоминаниям, там была отличная слышимость между камерами) рядом с приговоренными, так вспоминал о Сергее Муравьеве и сидевшем рядом с ним Бестужевом-Рюмине:
"Молодому человеку Бестужев-Рюмину было всего 18 лет (на самом деле около 24 лет - РД) и ему, конечно, было простительно взгрустнуть об покидаемой жизни. Бестужев-Рюмин был приговорен к смерти. Он даже заплакал, разговаривая с Сергеем Муравьевым-Апостолом, который с стоицизмом древнего римлянина уговаривал его не предаваться отчаянию, а встретить смерть с твердостию, не унижая себя перед толпой, которая будет окружать его, встретить смерть как Мученику за правое дело России, утомленной деспотизмом, и в последнюю минуту иметь в памяти справедливый приговор потомства!!!
Шум от беспрестанной ходьбы по коридору не давал мне все слова ясно слышать Сергея Муравьева-Апостола, но твердый его голос и вообще веденный с Бестужевым-Рюминым его поучительный разговор, заключавший одно наставление и никакого особенного утешения, кроме справедливого отдаленного приговора потомства, был поразительно нос для всех слушавших, и в особенности для меня, готового, кажется, броситься Муравьеву на шею и просить его продолжать разговор, которого слова и до сих пор иногда мне слышатся".
(Н.Р.Цебриков. Воспоминания о Кронверкской куртине // Мемуары декабристов. Северное общество. М., 1981)
О том же рассказывал (из вторых рук) Андрей Розен: "Михаилу Павловичу Бестужеву-Рюмину было только 23 года от роду. Он не мог добровольно расстаться с жизнью, которую только начал. Он метался, как птица в клетке... Нужно было утешать и ободрять его. Смотритель Соколов и сторожа Шибаев и Трофимов не мешали им громко беседовать, уважая последние минуты жизни осужденных жертв. Жалею, что они не умели мне передать сущности последней их беседы, а только сказали мне, что они все говорили о спасителе Иисусе Христе и о бессмертии души. М. А. Назимов, сидя в 13-м нумере, иногда мог только расслышать, как в последнюю ночь С. И. Муравьев-Апостол в беседе с Бестужевым-Рюминым читал вслух некоторые места из пророчеств и из Нового Завета". (А.Е. Розен. Записки декабриста. Иркутск, 1984)
P.S. В рамках рубрики "Проект "Письма" публикуются предсмертные письма (дневники, записки и др.) осужденных по политическим процессам в Российской Империи в период с 1826 по 1889 годы.