Дело о Казанском заговоре (продолжение)
Продолжение. Начало см.: http://naiwen.livejournal.com/1213798.html
...Хотя Жданов и обещал Кеневичу пересылать его письма французскому консулу, однако, он вовсе не имел в виду исполнять это обещание. Письма Кеневича он направлял в III отделение, котрое аккуратно подшивало их к делу Кеневича». (Французское посольство в Петербурге пыталось вмешаться в судьбу Кеневича, но русское правительство категорически отклонило эти попытки. На соответствующем докладе III отделения Александр II наложил резолюцию: «Никакого подобного вмешательства я решительно не допускаю»)
25 июля Жданов писал: «Дела наши идут, но к Иерониму не приступали еще. С друзьями новыми надобно быть деликатным. Заискиваю, книг дал; он начал по-русски говорить. Мил, но бестия, каких я давно уже не видывал…»
В конце июля Кеневича начали подготавливать к допросу. Жданов сообщает в своих письмах, к каким мерам он прибегал, чтобы вынудить от Кеневича сознание. Сперва ему устроили неожиданную для него встречу с Олехновичем. Следователи хотели посмотреть, какое впечатление произведет эта встреча на Кеневича и не выдаст ли он себя чем-нибудь.
31 июля Жданов сообщал Потапову:
«Вы, верно, желаете знать, что Иероним. Доведя до сознания Олехновича из Тамбова, что подложные манифесты получены им через посредство Иеронима, я в преддверии церкви острожной свел их внезапно. Из недурной физиономии Иеронима в одно мгновение физиономия эта сделалась бледная, и глаза, исполненные злости, умоляли пощадить. Олехнович сказал, что он видел его и, заплакавши, просил отложить свидание до другого дня, не скрывая, что совершенное им при посредстве другого - тяжкое преступление; неужели требуется еще жертва… Сомнения почти не остается, что Иероним - тот самый, который с усердием действовал о восстании в Казани и разбрасывал манифесты через своих агентов; он не сознается. Запирательство его спасет от смертной казни, и это, несмотря на то, что я далеко не злой человек, грустно».
Иероним Кеневич (справа) (1834 Франция - 1864 Казань)
Смутившийся при виде Олехновича Кеневич, однако, не выдал себя. Между тем, по правилам судопроизводства того времени для осуждения преступника требовалось или его собственное сознание, или показания не менее двух «достоверных» свидетелей. Олехнович, Новицкий и их товарищи по распространению подложных манифестов, как привлеченные в качестве обвиняемых по одному делу с Кеневичем, «достоверными» свидетелями с точки зрения закона не были. Поэтому их показания, уличающие Кеневича, при отсутствии его собственного сознания, не имели юридической силы и не давали возможности признать Кеневича виновным.
После свидания с Олехновичем Кеневичу устроили свидание с Новицким.
В письме к Потапову от 1 августа Жданов так описывает это свидание:
«Неожиданно в сказанный час приглашается со всею любезностью джентльмен Иероним. Входит без улыбки в виде Гамлета в первом действии. Является Новицкий, и сцена открывается. С твердостью Новицкий объяснил Иерониму его посещение последнего, расположение комнат, бюро, из которого вынимал он для Новицкого деньги полуимпериалами, наконец, указывал на Хамеца, который его с ним свел. В это время я подвел Олехновича, и Новицкий, бросившись к нему на шею, зарыдал, требуя от него прощения, что он его по поручению Иеронима погубил. Олехнович стал на колени перед Новицким и просил его успокоиться, сказав с твердостью: «это угодно было Богу, и быть может, что он заслужил тяжкое наказание». Повторив перед Иеронимом, что он его видел, что лицо его напоминает весь ужас настоящего положения, он с кротостью прибавил, что роли их различны: Олехнович - преступник, а Иероним на дороге к оному. Окончилось тем, что Иероним не отвергал, что расположение его комнат верно описано Новицким, что что он ни его не знает, ни Олехновича. Мы все были в слезах при грустной сцене слез, объятий между собой О. и Н., но Иероним стоял бледный с посинелыми губами. Окончилось тем, что уходя в свои комнаты, Иероним пожал крепко обоим руку… Когда же попытались заставить его признать, что, простив их через рукопожатие, он тем самым признал их показания, получили ответ от Иеронима: «Если виновный вправе прощать своих предателей, то прощение их при сознании своей невинности есть черта, еще более достойная христианина».
По настоящую минуту одно положительно могу сказать, что Кеневич есть заговорщик, уполномоченный тайным парижским обществом при содействии поляков русских произвесть восстание в Казани… Довести его до сознания трудно. Это - Орсини без бомб, ибо последние опасны в случае разрыва, неосторожного для жизни, а способ последнего, то есть Иеронима, загребать чужими руками жар, - безопасен. Юстиция, на основании улик, не произнесет над Кеневичем приговора смертного, ибо подсудимые уже преступники, доверия к которым нельзя иметь. Их гибель ясная, их слезы трогательны, но не для Иеронима, который с презрением выразился, что это ремесло женщины, а не мужчины. Будем добиваться энергически возможным улик Кеневича. Мы все ожесточены против злодея, существование которого на земле страшно для юношества».
Иероним Кеневич
Потерпев неудачу с Новицким, Жданов решил попытаться убедить Кеневича, что он напрасно боится сознаться в своих действиях, что ему, как французскому подданному, смертная казнь не угрожает.
2 августа он сообщал об этом Потапову:
«Хочу сказать Кеневичу наедине, что его благородная физиономия служит ручательством, что ему дальше трудно переносить это унижение, и что напрасно он опасался сознания. Императрица французская Евгения, как истинная католичка, по высокой своей душе не может не принять в нем, как французском подданном, участия уже потому, что Гарибальди не был осужден за свои патриотические чувства.
Не поверит злодей этой сладости, будет бояться виселицы. Было бы очень хорошо, если бы этот Орсини в новом роде склонился на убеждение; предложу ему, чтобы он прямо государю написал свою исповедь, а я буду служить почтою и от себя прибавлю о том, что Иероним - отличнейший господин».
Убедившись в твердости характера Кеневича, следственная комиссия приступила к его допросу, продолжавшемуся 7 дней без перерыва.
Кеневич отверг все предъявленные ему обвинения. Он совершенно отрицал свое участие в казанском заговоре. Несмотря на то, что Маевский и Новицкий уличали его на очных ставках, он не признался и в том, что поручил им распространение подложного манифеста. Единственно, что он признал, это то, что к нему в Москве являлись неизвестные ему лица для сбора пожертвований в пользу польского восстания и с предложением вступить в ряды повстанцев.
Извещая Потапова о допросе Кеневича, Жданов писал 26 октября:
«Сблизясь с этим господином, члены осторожно намекали ему, как бы невзначай, что искреннее его сознание могло бы облегчить настоящее положение, в особенности, что он француз, и что Польша не его отечество, а его отца. В лукавой его улыбке отразилось тотчас, что убеждения комиссии на него действуют точно так же, как дождь на клеенку. Он не замедлил нам сказать, что и Ярошинскому, стрелявшему в брата императора, обещана была жизнь, но он казнен (Людвик Ярошинский, портной, за покушение на наместника Царства Польского вел.князя Константина Николаевича был расстрелян 7 августа 1862 года - РД). В противоположность, с некоторым восторгом говорил о Конарском, возмущавшем в 1840 году Литву, что он умер как герой (Шимон Конарский был расстрелян в Вильно в 1839 году - РД), не сделав сознания, что он этим приобрел любовь поляков, и мать Конарского с радостью благословляла его на смерть. Ясно, что Иероним - фанатик, на которого нельзя действовать убеждением. Мы прибегли к уловке, не довольно чистой, как все уловки, но цель была достигнута. Иероним в числе бумаг своих признал цифру, написанную его рукой на географической карте… где указывался Маевскому путь следования с ложными манифестами. Это уже составляет на суде довод юридический, а этого довольно…» (От рукописной карты, взятой у Маевского, которая была, по-видимому, начерчена Кеневичем, был отрезан клочок с несколькими цифрами - вероятно, подсчетом числа верст между населенными пунктами - и вложен среди бумаг, изъятых у Кеневича. На допросе Кеневич не заметил ловушки и написал на этом клочке, что не помнит, когда писал эти цифры и что они означают. Таким образом, комиссия получила «вещественную улику» - РД)
Однако, Жданов понимал, что признание Кеневичем цифры на географической карте не составляет еще бесспорной в юридическом отношении улики.
16 декабря он писал Потапову:
«Иероним Кеневич нас очень озабочивает. Нравственное убеждение полное, что он - двигатель предполагавшегося в Казани восстания, но 1-ая категория говорит: давай юридические доказательства, основанные на фактах и улике. Улики против Иеронима его жертв не сильны по закону; признание цифр на карте лишь знаменательно, однакоже, повесить нельзя. Вторая категория может осудить его на каторгу, но путем обыкновенного суда, то есть начнется с уездного суда и дойдет до сената. Уголовная палата в лице ее председателя надежна и охулки на руку не положит…»
Хотя Жданов и сознавал юридическую невозможность отнести Кеневича к первой категории, однако, вопреки закону, следственная комиссия это сделала.
По окончании следствия все привлеченные были разбиты на три категории. К первой были отнесены «главные зачинщики и двигатели», они подлежали суду «по полевым уголовным законам»; во вторую вошли те, которые подлежали суду в обычном порядке. Наконец, к третьей категории было признано достаточным «применение мер административных». К первой категории были отнесены 10 человек, военный суд быстро рассмотрел дело: всех обвиняемых (включая раскаявшихся и давших откровенные показания студентов Новицкого, Олехновича, Маевского и Орлова) он приговорил к смертной казни, за исключением поручика Михайлова, осужденного на 10 лет каторжных работ. Кеневич был признан виновным «в недонесении начальству и в непринятии никаких мер к задержанию лиц, являвшихся к нему для сбора денег в пользу польской революции и с призывом к немедленной явке на театр военных действий…» Что же касается основого обвинения, выдвинутого против Кеневича - организации рассылки подложных манифестов - то военный суд признал недостаточность доказательств и постановил в этом отношении оставить Кеневича «в сильном подозрении». Несмотря на это, Кеневич был все-таки осужден на смертную казнь. Приговор военного суда вошел на утверждение генерал-губернатора Тимашева, который заменил пяти подсудимых смертную казнь на каторжные работы на 12 и 15 лет, остальным утвердил смертный приговор. При этом в тексте конфирмации Тимашев нашел нужным указать свое несогласие с приговором военного суда в отношении Кеневича. Он считал доказанным всей совокупностью собранных следственной комиссией доказательств и улик, что Кеневич - «один из главных двигателей и распорядителей». Характерен отзыв Тимашева о Кеневиче, переданный П.Д.Шестаковым: «Другие сознались, но этот ни разу не изменил себе: твердо, упорно и смело стоял на одном, что он не виноват. Прямых улик налицо не было, но внутренний голос сильно говорил во мне, что Кеневич виновен, что он главный вожак в этом деле».
Александр Егорович Тимашев (1818-1893), в 1864 году занимал пост генерал-губернатора Казанской, Пермской и Вятской губерний, впоследствии министр внутренних дел (1868-1878)
6 июня 1864 года, в 7 часов утра, на берегу речки Казанки были расстреляны Кеневич и офицеры Иваницкий, Мрочек и Станкевич. За два дня до казни, по распоряжению Тимашева, к каждому из них было приставлено по два жандарма «для предупреждения, дабы арестанты не нанесли себе вреда».
Рассказывали, что перед казнью в приемную генерал-губернатора явилась молоденькая невеста Наполеона Иваницкого с прошением о помиловании ее жениха. Ее обнадежили и велели подождать, продержали несколько часов в приемной, а затем сообщили, что казнь только что состоялась. Девица упала в обморок.
Жандармский полковник Ларионов в донесении III отделению так описывал казнь:
«На пути следования от каземата до места казни Иваницкий и Кеневич смеялись, первый любезно раскланивался со знакомыми (в мемуарах Красноперова сказано, что Иваницкий был популярным и любимым офицером в городе - РД); даже проходя войска по фронту с правого до левого фланга, не переставали между собой улыбаться. При чтении конфирмации и обвинений Кеневича, он, обратившись ко всем слушателям, быстро выступив два шага вперед, громко возразил по-русски: «Послушайте, господа, это неправда, написаны все подлости», - и в заключение, когда прочтены были меры определенного наказания, Кеневич опять закричал: «Не смеете расстрелять, я - французский подданный». Другие два преступника, Мрочек и Станкевич, все время были безмолвны. Стечение народа было многочисленно; ни малейшего соболезнования к преступникам не заявлено; напротив, всеми сознавалась необходимость такого примерного наказания злоумышленников».
После казни тела казненных были отвязаны от столбов, к которым их ранее привязали, брошены в вырытые тут же ямы и зарыты. Потом по земле над могилами церемониальным маршем и с барабанным боем прошли солдаты. Год спустя на том же месте был расстрелян один из соратников Кеневича, Максимилиан Черняк, арестованный позже под Вильно за участие в партизанском повстанческом отряде, и давший на следствии откровенные показания о роли Кеневича в Казанском заговоре.
...Хотя Жданов и обещал Кеневичу пересылать его письма французскому консулу, однако, он вовсе не имел в виду исполнять это обещание. Письма Кеневича он направлял в III отделение, котрое аккуратно подшивало их к делу Кеневича». (Французское посольство в Петербурге пыталось вмешаться в судьбу Кеневича, но русское правительство категорически отклонило эти попытки. На соответствующем докладе III отделения Александр II наложил резолюцию: «Никакого подобного вмешательства я решительно не допускаю»)
25 июля Жданов писал: «Дела наши идут, но к Иерониму не приступали еще. С друзьями новыми надобно быть деликатным. Заискиваю, книг дал; он начал по-русски говорить. Мил, но бестия, каких я давно уже не видывал…»
В конце июля Кеневича начали подготавливать к допросу. Жданов сообщает в своих письмах, к каким мерам он прибегал, чтобы вынудить от Кеневича сознание. Сперва ему устроили неожиданную для него встречу с Олехновичем. Следователи хотели посмотреть, какое впечатление произведет эта встреча на Кеневича и не выдаст ли он себя чем-нибудь.
31 июля Жданов сообщал Потапову:
«Вы, верно, желаете знать, что Иероним. Доведя до сознания Олехновича из Тамбова, что подложные манифесты получены им через посредство Иеронима, я в преддверии церкви острожной свел их внезапно. Из недурной физиономии Иеронима в одно мгновение физиономия эта сделалась бледная, и глаза, исполненные злости, умоляли пощадить. Олехнович сказал, что он видел его и, заплакавши, просил отложить свидание до другого дня, не скрывая, что совершенное им при посредстве другого - тяжкое преступление; неужели требуется еще жертва… Сомнения почти не остается, что Иероним - тот самый, который с усердием действовал о восстании в Казани и разбрасывал манифесты через своих агентов; он не сознается. Запирательство его спасет от смертной казни, и это, несмотря на то, что я далеко не злой человек, грустно».
Иероним Кеневич (справа) (1834 Франция - 1864 Казань)
Смутившийся при виде Олехновича Кеневич, однако, не выдал себя. Между тем, по правилам судопроизводства того времени для осуждения преступника требовалось или его собственное сознание, или показания не менее двух «достоверных» свидетелей. Олехнович, Новицкий и их товарищи по распространению подложных манифестов, как привлеченные в качестве обвиняемых по одному делу с Кеневичем, «достоверными» свидетелями с точки зрения закона не были. Поэтому их показания, уличающие Кеневича, при отсутствии его собственного сознания, не имели юридической силы и не давали возможности признать Кеневича виновным.
После свидания с Олехновичем Кеневичу устроили свидание с Новицким.
В письме к Потапову от 1 августа Жданов так описывает это свидание:
«Неожиданно в сказанный час приглашается со всею любезностью джентльмен Иероним. Входит без улыбки в виде Гамлета в первом действии. Является Новицкий, и сцена открывается. С твердостью Новицкий объяснил Иерониму его посещение последнего, расположение комнат, бюро, из которого вынимал он для Новицкого деньги полуимпериалами, наконец, указывал на Хамеца, который его с ним свел. В это время я подвел Олехновича, и Новицкий, бросившись к нему на шею, зарыдал, требуя от него прощения, что он его по поручению Иеронима погубил. Олехнович стал на колени перед Новицким и просил его успокоиться, сказав с твердостью: «это угодно было Богу, и быть может, что он заслужил тяжкое наказание». Повторив перед Иеронимом, что он его видел, что лицо его напоминает весь ужас настоящего положения, он с кротостью прибавил, что роли их различны: Олехнович - преступник, а Иероним на дороге к оному. Окончилось тем, что Иероним не отвергал, что расположение его комнат верно описано Новицким, что что он ни его не знает, ни Олехновича. Мы все были в слезах при грустной сцене слез, объятий между собой О. и Н., но Иероним стоял бледный с посинелыми губами. Окончилось тем, что уходя в свои комнаты, Иероним пожал крепко обоим руку… Когда же попытались заставить его признать, что, простив их через рукопожатие, он тем самым признал их показания, получили ответ от Иеронима: «Если виновный вправе прощать своих предателей, то прощение их при сознании своей невинности есть черта, еще более достойная христианина».
По настоящую минуту одно положительно могу сказать, что Кеневич есть заговорщик, уполномоченный тайным парижским обществом при содействии поляков русских произвесть восстание в Казани… Довести его до сознания трудно. Это - Орсини без бомб, ибо последние опасны в случае разрыва, неосторожного для жизни, а способ последнего, то есть Иеронима, загребать чужими руками жар, - безопасен. Юстиция, на основании улик, не произнесет над Кеневичем приговора смертного, ибо подсудимые уже преступники, доверия к которым нельзя иметь. Их гибель ясная, их слезы трогательны, но не для Иеронима, который с презрением выразился, что это ремесло женщины, а не мужчины. Будем добиваться энергически возможным улик Кеневича. Мы все ожесточены против злодея, существование которого на земле страшно для юношества».
Иероним Кеневич
Потерпев неудачу с Новицким, Жданов решил попытаться убедить Кеневича, что он напрасно боится сознаться в своих действиях, что ему, как французскому подданному, смертная казнь не угрожает.
2 августа он сообщал об этом Потапову:
«Хочу сказать Кеневичу наедине, что его благородная физиономия служит ручательством, что ему дальше трудно переносить это унижение, и что напрасно он опасался сознания. Императрица французская Евгения, как истинная католичка, по высокой своей душе не может не принять в нем, как французском подданном, участия уже потому, что Гарибальди не был осужден за свои патриотические чувства.
Не поверит злодей этой сладости, будет бояться виселицы. Было бы очень хорошо, если бы этот Орсини в новом роде склонился на убеждение; предложу ему, чтобы он прямо государю написал свою исповедь, а я буду служить почтою и от себя прибавлю о том, что Иероним - отличнейший господин».
Убедившись в твердости характера Кеневича, следственная комиссия приступила к его допросу, продолжавшемуся 7 дней без перерыва.
Кеневич отверг все предъявленные ему обвинения. Он совершенно отрицал свое участие в казанском заговоре. Несмотря на то, что Маевский и Новицкий уличали его на очных ставках, он не признался и в том, что поручил им распространение подложного манифеста. Единственно, что он признал, это то, что к нему в Москве являлись неизвестные ему лица для сбора пожертвований в пользу польского восстания и с предложением вступить в ряды повстанцев.
Извещая Потапова о допросе Кеневича, Жданов писал 26 октября:
«Сблизясь с этим господином, члены осторожно намекали ему, как бы невзначай, что искреннее его сознание могло бы облегчить настоящее положение, в особенности, что он француз, и что Польша не его отечество, а его отца. В лукавой его улыбке отразилось тотчас, что убеждения комиссии на него действуют точно так же, как дождь на клеенку. Он не замедлил нам сказать, что и Ярошинскому, стрелявшему в брата императора, обещана была жизнь, но он казнен (Людвик Ярошинский, портной, за покушение на наместника Царства Польского вел.князя Константина Николаевича был расстрелян 7 августа 1862 года - РД). В противоположность, с некоторым восторгом говорил о Конарском, возмущавшем в 1840 году Литву, что он умер как герой (Шимон Конарский был расстрелян в Вильно в 1839 году - РД), не сделав сознания, что он этим приобрел любовь поляков, и мать Конарского с радостью благословляла его на смерть. Ясно, что Иероним - фанатик, на которого нельзя действовать убеждением. Мы прибегли к уловке, не довольно чистой, как все уловки, но цель была достигнута. Иероним в числе бумаг своих признал цифру, написанную его рукой на географической карте… где указывался Маевскому путь следования с ложными манифестами. Это уже составляет на суде довод юридический, а этого довольно…» (От рукописной карты, взятой у Маевского, которая была, по-видимому, начерчена Кеневичем, был отрезан клочок с несколькими цифрами - вероятно, подсчетом числа верст между населенными пунктами - и вложен среди бумаг, изъятых у Кеневича. На допросе Кеневич не заметил ловушки и написал на этом клочке, что не помнит, когда писал эти цифры и что они означают. Таким образом, комиссия получила «вещественную улику» - РД)
Однако, Жданов понимал, что признание Кеневичем цифры на географической карте не составляет еще бесспорной в юридическом отношении улики.
16 декабря он писал Потапову:
«Иероним Кеневич нас очень озабочивает. Нравственное убеждение полное, что он - двигатель предполагавшегося в Казани восстания, но 1-ая категория говорит: давай юридические доказательства, основанные на фактах и улике. Улики против Иеронима его жертв не сильны по закону; признание цифр на карте лишь знаменательно, однакоже, повесить нельзя. Вторая категория может осудить его на каторгу, но путем обыкновенного суда, то есть начнется с уездного суда и дойдет до сената. Уголовная палата в лице ее председателя надежна и охулки на руку не положит…»
Хотя Жданов и сознавал юридическую невозможность отнести Кеневича к первой категории, однако, вопреки закону, следственная комиссия это сделала.
По окончании следствия все привлеченные были разбиты на три категории. К первой были отнесены «главные зачинщики и двигатели», они подлежали суду «по полевым уголовным законам»; во вторую вошли те, которые подлежали суду в обычном порядке. Наконец, к третьей категории было признано достаточным «применение мер административных». К первой категории были отнесены 10 человек, военный суд быстро рассмотрел дело: всех обвиняемых (включая раскаявшихся и давших откровенные показания студентов Новицкого, Олехновича, Маевского и Орлова) он приговорил к смертной казни, за исключением поручика Михайлова, осужденного на 10 лет каторжных работ. Кеневич был признан виновным «в недонесении начальству и в непринятии никаких мер к задержанию лиц, являвшихся к нему для сбора денег в пользу польской революции и с призывом к немедленной явке на театр военных действий…» Что же касается основого обвинения, выдвинутого против Кеневича - организации рассылки подложных манифестов - то военный суд признал недостаточность доказательств и постановил в этом отношении оставить Кеневича «в сильном подозрении». Несмотря на это, Кеневич был все-таки осужден на смертную казнь. Приговор военного суда вошел на утверждение генерал-губернатора Тимашева, который заменил пяти подсудимых смертную казнь на каторжные работы на 12 и 15 лет, остальным утвердил смертный приговор. При этом в тексте конфирмации Тимашев нашел нужным указать свое несогласие с приговором военного суда в отношении Кеневича. Он считал доказанным всей совокупностью собранных следственной комиссией доказательств и улик, что Кеневич - «один из главных двигателей и распорядителей». Характерен отзыв Тимашева о Кеневиче, переданный П.Д.Шестаковым: «Другие сознались, но этот ни разу не изменил себе: твердо, упорно и смело стоял на одном, что он не виноват. Прямых улик налицо не было, но внутренний голос сильно говорил во мне, что Кеневич виновен, что он главный вожак в этом деле».
Александр Егорович Тимашев (1818-1893), в 1864 году занимал пост генерал-губернатора Казанской, Пермской и Вятской губерний, впоследствии министр внутренних дел (1868-1878)
6 июня 1864 года, в 7 часов утра, на берегу речки Казанки были расстреляны Кеневич и офицеры Иваницкий, Мрочек и Станкевич. За два дня до казни, по распоряжению Тимашева, к каждому из них было приставлено по два жандарма «для предупреждения, дабы арестанты не нанесли себе вреда».
Рассказывали, что перед казнью в приемную генерал-губернатора явилась молоденькая невеста Наполеона Иваницкого с прошением о помиловании ее жениха. Ее обнадежили и велели подождать, продержали несколько часов в приемной, а затем сообщили, что казнь только что состоялась. Девица упала в обморок.
Жандармский полковник Ларионов в донесении III отделению так описывал казнь:
«На пути следования от каземата до места казни Иваницкий и Кеневич смеялись, первый любезно раскланивался со знакомыми (в мемуарах Красноперова сказано, что Иваницкий был популярным и любимым офицером в городе - РД); даже проходя войска по фронту с правого до левого фланга, не переставали между собой улыбаться. При чтении конфирмации и обвинений Кеневича, он, обратившись ко всем слушателям, быстро выступив два шага вперед, громко возразил по-русски: «Послушайте, господа, это неправда, написаны все подлости», - и в заключение, когда прочтены были меры определенного наказания, Кеневич опять закричал: «Не смеете расстрелять, я - французский подданный». Другие два преступника, Мрочек и Станкевич, все время были безмолвны. Стечение народа было многочисленно; ни малейшего соболезнования к преступникам не заявлено; напротив, всеми сознавалась необходимость такого примерного наказания злоумышленников».
После казни тела казненных были отвязаны от столбов, к которым их ранее привязали, брошены в вырытые тут же ямы и зарыты. Потом по земле над могилами церемониальным маршем и с барабанным боем прошли солдаты. Год спустя на том же месте был расстрелян один из соратников Кеневича, Максимилиан Черняк, арестованный позже под Вильно за участие в партизанском повстанческом отряде, и давший на следствии откровенные показания о роли Кеневича в Казанском заговоре.