Предсмертные заметки и письма Луи Натаниэля Росселя... (продолжение)
продолжение. Начало см.:
http://naiwen.livejournal.com/1480505.html
http://naiwen.livejournal.com/1482706.html
"Чего хотел он? К чему он стремился? В чем заключалось его честолюбие?" Как отвечать на эти вопросы. В руках всякого другого мои идеи простые утопии. Во-первых я учился не для того, чтобы преподавать или писать, а для того, чтобы действовать. Те впечатления и мысли, которые я находил в книгах, в человеческом опыте, я не раскладывал их, как теоретик, методически, по ящикам, а искал им живого применения (skip) Когда я присоединился к восстанию, я не рассчитывал на успех и не думал добиваться того, чтобы стать в первые ряды. Я исполнял политический долг: если поднялась междуусобная война, каждый гражданин обязан поддерживать свою партию. Я республиканец и партия моя была в Париже. Если республиканцы, которых в эту эпоху не было ни на той, ни на другой стороне: сегодня они предоставляют мне умереть, а завтра поднимут мой труп, чтобы сделать из него знамя или оружие. Пусть они знают, что я не из их партии! Я из тех, которые сражаются, и скорее присоединюсь к папским зуавам, чем к тем бесцветным демократам, у которых нет рук для своей родины, а есть только пустые слова...
Как отблагодарить мне всех тех, которые любили меня, пытались спасти, и страдали моими страданиями? Первые дни, которые я провел здесь, я смеялся над самим собой, над своим безумием, над своей преданностью идеям. "Теперь расстреляют, говорил я сам себе, и прекрасно; это будет справедливым возмездием за столько заблуждений". Но как-то я узнал, что в Меце подписывают просьбу за меня. Эта новость возбудила во мне радостное волнение...
Когда я узнал об этом, в избытке радостного волнения ходил я взад и вперед по свое келье, прислонялся к стене и говорил про себя: "Нет, преданность людям не пустое дело".[skip]
"Страдание, жажда избавления, вот что все более и более овладевает мною, по мере того, как приближается решительная минута.
Но это возбуждение, во-первых, не непрерывно. Оно развилось только после целого ряда последовательных толчков и ожидания, слишком живого и слишком продолжительного. Сен-Марс, если не ошибаюсь, попался в руки неловкого палача; у этого палача дрожали руки, и он нанес ему несколько ударов саблей по шее. Комиссия помилования - это неловкий палач. К тому же кризис этот с промежутками: странно было бы, если бы я не продолжал по-прежнему крепко спать от 8 до 10 часов в сутки; затем я читаю, пишу, думаю над интересными для меня вопросами, размышляю о тактике, литературе, политике. У меня бывают даже минуты веселого настроения духа; мне приходят в голову юмористические фантазии, сюжетом которых служит самое мое положение. Но на дне всего того печально, мрачно и тоска раздирающая. Физическое здоровье слегка расстроено.
Быть приговоренным к смерти - это настоящая болезнь: усталость, потеря аппетита, лихорадочное состояние, тоскливое настроение духа. В результате, желательно со всем этим покончить.
Да уж я ли это? Это сон. Я, смерти которого беспощадно добиваются во имя законов! Я мечтал о том, как я состарюсь, любящий и любимый, буду жить среди своих, воспитывать детей: я жил мечтами.
Мои мечты обманули бы меня. Действительность быть может не так жестока?
Будет однако об этом.
Моя милая, бедная матушка прислала мне сегодня две пару чулок и две салфетки. Она не хочет бояться; по ее мнению, самое слабое сомнение было бы уже преступно. Будем надеяться, что эти вещи мне еще пригодятся: в таком случае, я переживу тот знаменитый понедельник, в который соберется Палата.
Сколько обрывков, прерванных работ, несвязных заметок оставляю я за собой! Сколько бесполезных эскизов! Я надеюсь, что о них никто не узнает, а если и узнают, то вспомнят, что я умер молодым, что в мои года мысли еще не устанавливаются и не формулируются окончательно (Росселю было 27 лет - РД).
27 ноября, 2 ч. пополудни.
"Я думал, что все кончится сегодня утром. Вчера, довольно поздно окончив читать и писать, я в течение минуты сидел, облокотившись на стол ,в каком-то очень приятном забытьи. Я заснул с трудом, и был внезапно разбужен криками, на подобие тех, которыми обмениваются часовые. Крик этот, казалось, начинался у рунда и кончался в галерее. Я открыл глаза: свет походил на первые проблески зимнего утра. Я подумал ,что пришли за нами. Мы - это Ферре и я: причудливое совпадение. Потом до слуха моего донесся отдаленный бой часов, пробивших два часа утра. Только что я стал засыпать, крики возобновились: до меня доносились отрывки фраз, чей-то плач; это продолжалось до трех часов; мне показалось, что отворяют мою келью; затем какая-то суматоха, и крики, раздававшиеся еще несколько времени, все дальше и дальше. Этот необыкновенный шум, прерванный полусон, - все это привело меня в лихорадочное состояние. На рассвете я опять проснулся; каждый звук трубы в казармах, каждый удар звонка у ворот тюрьмы заставляли меня просыпаться с мыслью, что быть может идут за нами. В десять часов я, наконец, встал.
Директор пришел навестить меня; он ничего не знает, и говорит о возможности исхода дела так и иначе. Весь этот ночной шум произвел один из арестантов в припадке бешенства".
5 ч. вечера
"Внутренний кризис, который я переживаю с третьего дня, значительно ослабел; даже почти совсем прошел. Нет сомнения, что эта беспокойная ночь резко прервала этот кризис. Сегодня на некоторую часть дня я задал своему уму механическую работу, работу, которая, наверное, успокоила его; я принялая размышлять о первичных деятелях: это ни к чему не ведет, но в одно и тоже время занимает и успокаивает. Сегодня вечером, я чувствую себя гораздо лучше, чем вчера, но все-таки лягу пораньше, потому что утренний мой сон очень беспокоен и часто прерывается. К тому же сегодня, я не так боюсь, как вчера, что меня разбудят и поставят "под выстрелы". Сегодня утром этого можно было ожидать: Комиссия помилования разошлась в пятницу, после отъезда Тьера в Руан; приговор ее ,следовательно, не мог быть приведен в исполнение в субботу; по воскресеньям не расстреливают, ожидать казни следовало сегодня утром. Но так как сегодняшнее утро прошло, то мы возвращаемся к неизвестности.
У меня был г.Пасса (пастор - РД) и пробыл довольно долго: он твердо надеется. Письмо его было напечатано в большей части газет, и он получил множество поздравлений. Он говорит, что общественное мнение поддается..." [skip]
Это был последний вечер Росселя - на следующее утро, 28 ноября, он был расстрелян.
***
Предсмертные письма к родителям и сестрам.
26 ноября, вечер.
Отцу, матери, Белле и Саре.
Я не хочу делать распоряжений, дорогие мои, относительно тех немногих вещей, которые принадлежат мне. После меня осается так мало, что об этом не стоит и говорит. Я искренне жалею о том, что лишил себя счастия содействовать вашему благополучию, и отблагодарить вас за всю ту любовь, которую вы так плохо употребили, сосредоточив ее на мне; меня мучит то, что я был вам в тягость. Если эта жизнь теперь и прекратилась, то, быть может, это вовсе не зло ни для вас, ни для меня.
У отца так мало потребностей, что я не знаю, какие из моих вещей могли бы доставить ему удовольствие; я надеюсь, что он оставит для своего употребления все, что только найдет у меня порядочного; это доставило бы мне удовольствие.
Матушка привыкла носить мою часовую цепочку: я надеюсь, что она оставит ее у себя. Матушке отдаю я также пять томов Монтейля, которого она любила читать.
Белла возьмет из моих книг шесть томов Белье (два "Древностей", два "Истории", два "Наук"), Анахарзис, пять томов с атласом; древнюю историю, недавно вышедшую в двух томах, которую она начала читать в Париже.
Саре достанется, конечно, маленький Дон Кихот, который принадлежит скорее ей, чем мне. Белла и Сара разделят между собой мои книги, каждая руководствуюясь своим собственным выбором, советом матушки, и взаимно уступая друг другу в том случае, если выбор и той и другой падет на одну и ту же книгу. Белла невзачет дележа возьмет себе еще книги, для чтения непригодные: греческие лексиконы, курсы геометрии и т.п.
Р.
26 ноября, вечер.
Я надеюсь, дорогие ои, что вы, тотчас же вслед за этим событием, вернетесь в Ним, а не останетесь тут горевать; дело в том, что люди обыкновенно бессознательно привязываются к месту своих страданий, так что если вы тут останетесь, то вам, пожалуй, трудно будет оторваться потом. В Ниме же, напротив, вы будете в дружеской среде, которая поможет вас перенести ваше горе. Если вы останетесь в Версале, то вид этих офицеров, этих судей, депутатов, которые будут продолжать отправлять свои должности, после того, как вы уже перестанете надеяться, - все это будет только раздражать вас, и вам еще труднее будет переносить свое горе. Все это, может быть, исказит чистоту и достоинство ваших чувств, отвратив вас от воспоминания о вашем сыне, и сожаление о нем обратив в ненависть и злобу против общества.
И так, устроив как можно скорее свои дела, возвращайтесь в среду ваших друзей; уезжайте даже еще скорее, поручив все ваши дела в Париже г.Пасса и г.Ларнаку. Прибавлю еще, что климат Нима хорош для отца и сестер, и я уверен, что он хорошо подействует на здоровье и развитие моей маленькой крестницы.
Похороните меня здесь. Вы так глубоко любите меня, что вам не нужно иметь памятник перед глазами для того, чтобы помнить обо мне; мне приятнее будет, если вы будете вспоминать вашего всегдашнего Лизе (уменьшительное имя от Луи: так звали родители своего сына - РД), вместо того, чтобы ходить на кладбище на мою могилу, вид которой скорее напомнит вам мои несчастия и мою казнь, чем мой характер и мою любовь к вам. Вспоминайте о моей жизни, а не о моей смерти.
К тому же вы, вероятно, и не получите дозволения перевезти мое тело, или поставить мне памятник, на что я смотрю, как на вещи, самые суетные в мире.
Я очень спокоен, дорогие мои, когда пишу вам эти строки. Если я страдаю, то только за вас, потому что на смерть, да еще на такую смерть, я иду добровольно. Я рассчитываю на вашу энергию и мужество: поддерживайте друг друга и не давайте горю овладеть собой. Каждый из вас нуждается в заботах всех остальных; сестрам моим я в особенности поручаю наших родителей и прежде всего моего милого, дорого отца.
Только тогда, когда я думаю о нем, слезы у меня навертываются на глазах: я знаю, как он добр, великодушен; я знаю, что любовь его тем сильнее, чем слабее она обнаруживается, и горько каюсь, что причинил ему столь великое горе. Если успею, то напишу отдельно к каждому из вас; но вы так прочно связаны между собой в вашей любви ко мне, что и я, в своей любви, не разделяю вас.
Бог да благословит и утешит вас, мои дорогие, лучшие друзья мои.
Я люблю вас.
Л.Натаниэль Россель."
http://naiwen.livejournal.com/1480505.html
http://naiwen.livejournal.com/1482706.html
"Чего хотел он? К чему он стремился? В чем заключалось его честолюбие?" Как отвечать на эти вопросы. В руках всякого другого мои идеи простые утопии. Во-первых я учился не для того, чтобы преподавать или писать, а для того, чтобы действовать. Те впечатления и мысли, которые я находил в книгах, в человеческом опыте, я не раскладывал их, как теоретик, методически, по ящикам, а искал им живого применения (skip) Когда я присоединился к восстанию, я не рассчитывал на успех и не думал добиваться того, чтобы стать в первые ряды. Я исполнял политический долг: если поднялась междуусобная война, каждый гражданин обязан поддерживать свою партию. Я республиканец и партия моя была в Париже. Если республиканцы, которых в эту эпоху не было ни на той, ни на другой стороне: сегодня они предоставляют мне умереть, а завтра поднимут мой труп, чтобы сделать из него знамя или оружие. Пусть они знают, что я не из их партии! Я из тех, которые сражаются, и скорее присоединюсь к папским зуавам, чем к тем бесцветным демократам, у которых нет рук для своей родины, а есть только пустые слова...
Как отблагодарить мне всех тех, которые любили меня, пытались спасти, и страдали моими страданиями? Первые дни, которые я провел здесь, я смеялся над самим собой, над своим безумием, над своей преданностью идеям. "Теперь расстреляют, говорил я сам себе, и прекрасно; это будет справедливым возмездием за столько заблуждений". Но как-то я узнал, что в Меце подписывают просьбу за меня. Эта новость возбудила во мне радостное волнение...
Когда я узнал об этом, в избытке радостного волнения ходил я взад и вперед по свое келье, прислонялся к стене и говорил про себя: "Нет, преданность людям не пустое дело".[skip]
"Страдание, жажда избавления, вот что все более и более овладевает мною, по мере того, как приближается решительная минута.
Но это возбуждение, во-первых, не непрерывно. Оно развилось только после целого ряда последовательных толчков и ожидания, слишком живого и слишком продолжительного. Сен-Марс, если не ошибаюсь, попался в руки неловкого палача; у этого палача дрожали руки, и он нанес ему несколько ударов саблей по шее. Комиссия помилования - это неловкий палач. К тому же кризис этот с промежутками: странно было бы, если бы я не продолжал по-прежнему крепко спать от 8 до 10 часов в сутки; затем я читаю, пишу, думаю над интересными для меня вопросами, размышляю о тактике, литературе, политике. У меня бывают даже минуты веселого настроения духа; мне приходят в голову юмористические фантазии, сюжетом которых служит самое мое положение. Но на дне всего того печально, мрачно и тоска раздирающая. Физическое здоровье слегка расстроено.
Быть приговоренным к смерти - это настоящая болезнь: усталость, потеря аппетита, лихорадочное состояние, тоскливое настроение духа. В результате, желательно со всем этим покончить.
Да уж я ли это? Это сон. Я, смерти которого беспощадно добиваются во имя законов! Я мечтал о том, как я состарюсь, любящий и любимый, буду жить среди своих, воспитывать детей: я жил мечтами.
Мои мечты обманули бы меня. Действительность быть может не так жестока?
Будет однако об этом.
Моя милая, бедная матушка прислала мне сегодня две пару чулок и две салфетки. Она не хочет бояться; по ее мнению, самое слабое сомнение было бы уже преступно. Будем надеяться, что эти вещи мне еще пригодятся: в таком случае, я переживу тот знаменитый понедельник, в который соберется Палата.
Сколько обрывков, прерванных работ, несвязных заметок оставляю я за собой! Сколько бесполезных эскизов! Я надеюсь, что о них никто не узнает, а если и узнают, то вспомнят, что я умер молодым, что в мои года мысли еще не устанавливаются и не формулируются окончательно (Росселю было 27 лет - РД).
27 ноября, 2 ч. пополудни.
"Я думал, что все кончится сегодня утром. Вчера, довольно поздно окончив читать и писать, я в течение минуты сидел, облокотившись на стол ,в каком-то очень приятном забытьи. Я заснул с трудом, и был внезапно разбужен криками, на подобие тех, которыми обмениваются часовые. Крик этот, казалось, начинался у рунда и кончался в галерее. Я открыл глаза: свет походил на первые проблески зимнего утра. Я подумал ,что пришли за нами. Мы - это Ферре и я: причудливое совпадение. Потом до слуха моего донесся отдаленный бой часов, пробивших два часа утра. Только что я стал засыпать, крики возобновились: до меня доносились отрывки фраз, чей-то плач; это продолжалось до трех часов; мне показалось, что отворяют мою келью; затем какая-то суматоха, и крики, раздававшиеся еще несколько времени, все дальше и дальше. Этот необыкновенный шум, прерванный полусон, - все это привело меня в лихорадочное состояние. На рассвете я опять проснулся; каждый звук трубы в казармах, каждый удар звонка у ворот тюрьмы заставляли меня просыпаться с мыслью, что быть может идут за нами. В десять часов я, наконец, встал.
Директор пришел навестить меня; он ничего не знает, и говорит о возможности исхода дела так и иначе. Весь этот ночной шум произвел один из арестантов в припадке бешенства".
5 ч. вечера
"Внутренний кризис, который я переживаю с третьего дня, значительно ослабел; даже почти совсем прошел. Нет сомнения, что эта беспокойная ночь резко прервала этот кризис. Сегодня на некоторую часть дня я задал своему уму механическую работу, работу, которая, наверное, успокоила его; я принялая размышлять о первичных деятелях: это ни к чему не ведет, но в одно и тоже время занимает и успокаивает. Сегодня вечером, я чувствую себя гораздо лучше, чем вчера, но все-таки лягу пораньше, потому что утренний мой сон очень беспокоен и часто прерывается. К тому же сегодня, я не так боюсь, как вчера, что меня разбудят и поставят "под выстрелы". Сегодня утром этого можно было ожидать: Комиссия помилования разошлась в пятницу, после отъезда Тьера в Руан; приговор ее ,следовательно, не мог быть приведен в исполнение в субботу; по воскресеньям не расстреливают, ожидать казни следовало сегодня утром. Но так как сегодняшнее утро прошло, то мы возвращаемся к неизвестности.
У меня был г.Пасса (пастор - РД) и пробыл довольно долго: он твердо надеется. Письмо его было напечатано в большей части газет, и он получил множество поздравлений. Он говорит, что общественное мнение поддается..." [skip]
Это был последний вечер Росселя - на следующее утро, 28 ноября, он был расстрелян.
***
Предсмертные письма к родителям и сестрам.
26 ноября, вечер.
Отцу, матери, Белле и Саре.
Я не хочу делать распоряжений, дорогие мои, относительно тех немногих вещей, которые принадлежат мне. После меня осается так мало, что об этом не стоит и говорит. Я искренне жалею о том, что лишил себя счастия содействовать вашему благополучию, и отблагодарить вас за всю ту любовь, которую вы так плохо употребили, сосредоточив ее на мне; меня мучит то, что я был вам в тягость. Если эта жизнь теперь и прекратилась, то, быть может, это вовсе не зло ни для вас, ни для меня.
У отца так мало потребностей, что я не знаю, какие из моих вещей могли бы доставить ему удовольствие; я надеюсь, что он оставит для своего употребления все, что только найдет у меня порядочного; это доставило бы мне удовольствие.
Матушка привыкла носить мою часовую цепочку: я надеюсь, что она оставит ее у себя. Матушке отдаю я также пять томов Монтейля, которого она любила читать.
Белла возьмет из моих книг шесть томов Белье (два "Древностей", два "Истории", два "Наук"), Анахарзис, пять томов с атласом; древнюю историю, недавно вышедшую в двух томах, которую она начала читать в Париже.
Саре достанется, конечно, маленький Дон Кихот, который принадлежит скорее ей, чем мне. Белла и Сара разделят между собой мои книги, каждая руководствуюясь своим собственным выбором, советом матушки, и взаимно уступая друг другу в том случае, если выбор и той и другой падет на одну и ту же книгу. Белла невзачет дележа возьмет себе еще книги, для чтения непригодные: греческие лексиконы, курсы геометрии и т.п.
Р.
26 ноября, вечер.
Я надеюсь, дорогие ои, что вы, тотчас же вслед за этим событием, вернетесь в Ним, а не останетесь тут горевать; дело в том, что люди обыкновенно бессознательно привязываются к месту своих страданий, так что если вы тут останетесь, то вам, пожалуй, трудно будет оторваться потом. В Ниме же, напротив, вы будете в дружеской среде, которая поможет вас перенести ваше горе. Если вы останетесь в Версале, то вид этих офицеров, этих судей, депутатов, которые будут продолжать отправлять свои должности, после того, как вы уже перестанете надеяться, - все это будет только раздражать вас, и вам еще труднее будет переносить свое горе. Все это, может быть, исказит чистоту и достоинство ваших чувств, отвратив вас от воспоминания о вашем сыне, и сожаление о нем обратив в ненависть и злобу против общества.
И так, устроив как можно скорее свои дела, возвращайтесь в среду ваших друзей; уезжайте даже еще скорее, поручив все ваши дела в Париже г.Пасса и г.Ларнаку. Прибавлю еще, что климат Нима хорош для отца и сестер, и я уверен, что он хорошо подействует на здоровье и развитие моей маленькой крестницы.
Похороните меня здесь. Вы так глубоко любите меня, что вам не нужно иметь памятник перед глазами для того, чтобы помнить обо мне; мне приятнее будет, если вы будете вспоминать вашего всегдашнего Лизе (уменьшительное имя от Луи: так звали родители своего сына - РД), вместо того, чтобы ходить на кладбище на мою могилу, вид которой скорее напомнит вам мои несчастия и мою казнь, чем мой характер и мою любовь к вам. Вспоминайте о моей жизни, а не о моей смерти.
К тому же вы, вероятно, и не получите дозволения перевезти мое тело, или поставить мне памятник, на что я смотрю, как на вещи, самые суетные в мире.
Я очень спокоен, дорогие мои, когда пишу вам эти строки. Если я страдаю, то только за вас, потому что на смерть, да еще на такую смерть, я иду добровольно. Я рассчитываю на вашу энергию и мужество: поддерживайте друг друга и не давайте горю овладеть собой. Каждый из вас нуждается в заботах всех остальных; сестрам моим я в особенности поручаю наших родителей и прежде всего моего милого, дорого отца.
Только тогда, когда я думаю о нем, слезы у меня навертываются на глазах: я знаю, как он добр, великодушен; я знаю, что любовь его тем сильнее, чем слабее она обнаруживается, и горько каюсь, что причинил ему столь великое горе. Если успею, то напишу отдельно к каждому из вас; но вы так прочно связаны между собой в вашей любви ко мне, что и я, в своей любви, не разделяю вас.
Бог да благословит и утешит вас, мои дорогие, лучшие друзья мои.
Я люблю вас.
Л.Натаниэль Россель."