"Искушение совестью". Часть 4. "Никаких праздников"
Окончание.
Начало:
часть 1 "Я бы не стал террористом..." http://naiwen.livejournal.com/330323.html
часть 2 "Наследие декабристов" http://naiwen.livejournal.com/330698.html
часть 3 "Апофеоз безумия" http://naiwen.livejournal.com/332367.html и http://naiwen.livejournal.com/332732.html
..Как рассказывать сегодня о следствии и суде, чтобы найти верный тон и сохранить хоть подобие объективности? Сами народовольцы, описывая процесс, несомненно, считали его ужасным, несправедливым, пристрастным. Советские историки, писавшие на тему, тоже, естественно, всеми силами расписывали ужасы царского суда.
(Хотя в целом «Народная воля» уже в советское время была не слишком популярной тематикой - потому как уж очень непонятно было исследователю, в каком тоне следует писать: слишком хвалить вроде бы нельзя, и слишком ругать вроде бы тоже неположено, и вообще тема какая-то скользкая и лучше воздержаться от греха подальше).
С другой стороны, я далека от мысли о том, что два десятка участников террористической организации следовало бы оправдать, погладив предварительно по головке. С третьей стороны, я не юрист, чтобы разбираться в процессуальных тонкостях процесса. К тому же и данных у нас маловато: полные материалы «процесса двадцати», в отличие от полных материалов предыдущего «процесса 1 марта», не опубликованы, а архивные материалы были мне недоступны в восемнадцать лет и тем более недоступны сейчас. Из числа же опубликованных материалов всего нам известно три отчета о «процессе двадцати» (впрочем, это только те, что были опубликованы в разное время в России, а были еще публикации в эмигрантской прессе). Первый - это так называемый неофициальный правительственный отчет, записанный, по-видимому, каким-то сановником, присутствовавшем на процессе - подробный, точный, суховатый. Второй отчет, опубликованный в газете «Народная воля», был написан предположительно по материалам, которые сумел передать из тюрьмы по горячим следам процесса народоволец Александр Михайлов. И третий, поздний отчет - так называемый «отчет В.Л.Бурцева», эмигранта, близкого к эсерам и сделавшего в начале двадцатого века необычайно много для публикации (в своем журнале «Былое») документов русского революционного движения. Бурцевский отчет - это компиляция материалов различных, частично не дошедших до нас источников, в том числе из эмигрантской и зарубежной прессы, гектографированных изданий «Народной воли» - и, возможно, устных преданий. Впрочем, все, что нам надо знать о нашем герое, во всех трех вариантах отчетов практически очевидно…
…Уже вскоре после 1 марта прошел слух, что запалы для бомб, которыми был убит Александр II, похищены в морском ведомстве. Была послана специальная комиссия для расследования. Офицер, возглавлявший комиссию, был честным консерватором и патриотом родного ведомства: как Краббе в свое время, он решил не выносить сор из избы. Он рассказывал потом: «Прихожу, смотрю - наши. Но я им втер очки, доказал, что австрийские… А то бы такую кашу заварили». Но все же морское ведомство было оставлено на подозрении.
А уже в середине апреля арестованный рабочий-народоволец Василий Меркулов в числе прочего показал, что на квартире Желябова дважды встречал флотского офицера, и его же видел в сырной лавке на Малой Садовой, переодевающимся для работы в подкопе. По сообщенным далее Меркуловым приметам было совсем нетрудно отыскать нужного офицера.
… Про Васеньку Меркулова скажу здесь, чтобы больше не возвращаться. В «Народную волю» своего «землячка» (пацана, тершегося ранее при одесских рабочих кружках) привел Желябов (последний, видимо, нередко ошибался в людях - он и Рысакова притащил…) Притащил главным образом по все той же причине - людей не хватало.
Вера Фигнер вспоминала про Васеньку: «...Он был вспыльчив и вечно недоволен; постоянно бранил интеллигенцию и хвалил рабочих и трудовую жизнь. Мы охотно прощали ему некоторое озлобление, считая его вполне естественным в пролетарии, прожившем жизнь в нужде и ненавидящем все барское. Естественным недостатком его мы считали самолюбие, которое старались щадить».
Из числа предателей и провокаторов «Народной воли» Вася Меркулов оказался наиболее скучным, неинтересным типом. Ни трагического размаха идеалиста Гольденберга, ни хитрости Окладского, ни размаха Дегаева, ни даже безумной жалкости Рысакова… Просто капризный, злобный мальчик, от трусости и озлобления согласившийся сыграть свою незавидную роль. Во время суда он подавал прошение, чтобы его посадили отдельно от других подсудимых. И не напрасно боялся - когда Вася показывал про то, что «...Народовольцы всеми путями старались привлечь рабочих и простолюдинов к участию в предприятиях партии; с этой целью для них устраивали пирушки, угощали водкой, давали денег, приглашали женщин и т.п.» - сидевший рядом с Меркуловым Макар Тетерка, тоже рабочий, со словами «мерзавец и предатель» врезал Васе увесистую пощечину… (и за эту пощечину сам был приговорен к смертной казни)
… Из воспоминаний члена Исполнительного комитета Анны Корба «27 апреля к нам на квартиру зашел Суханов, непосредственно после свидания со своим начальником, который сообщил ему, что следствием уже установлено, что он принимал участие в деле 1 марта. Мы настаивали, чтобы он прямо от нас отправлялся за границу, но он гордо отверг наше предложение и был ночью арестован».
На квартире у него был довольно большой склад революционной литературы, и Рогачев, пришедший очистить квартиру, уже оцепленную полицией, спросил Суханова: «- Будете ли вы оказывать вооруженное сопротивление? - Нет, - ответил Суханов, - я боюсь напугать сестру и племянника».
Вместе с Николаем Евгеньевичем была арестована и Ольга Зотова с маленьким сыном, а в Риге - вторая сестра, Екатерина. В тот же день были арестованы члены военной организации Штромберг и Глазго, и вскоре в административном порядке высланы на север.
Сухановым занялись отдельно. По сути, еще ничего не было известно. Мало ли кто бывал у Желябова! Меркулов мог и перепутать. Еще вполне можно было выпутаться, отделаться высылкой или другим относительно легким наказанием. Но - «наше дело чистое…» И сразу же после ареста Николай Евгеньевич дает следующее показание: «Я… принадлежал в революционной партии, по указанию Исполнительного комитета работал в подкопе из магазина Кобозева, снаряжал снаряд, оказавшийся в мине и снаряжал, вместе с другими, метательные снаряды 28 февраля, но в какой квартире - сказать не желаю». По условиям того времени, такие показания могли означать только одно - смертную казнь.
… Надо сказать, что такие показания были не редкость в те дни. Большая часть членов Исполнительного комитета давали самоубийственные показания (чего стоит одно лишь заявление Желябова, специально подавшего заявление с требованием о том, чтобы его приобщили к процессу первомартовцев, поскольку он является главным организатором совершившегося цареубийства). Именно «Народная воля» возвела жертвенность в этический принцип, придававший партии на процессах колоссальную моральную силу.
Все же все показания давались с таким расчетом, чтобы не скомпрометировать ни одного человека. Из донесения генерала Комарова - начальнику департамента полиции: «спрошенный минный лейтенант Суханов… сознался, что бывал у Желябова, знал Перовскую, Кибальчича, Колодкевича, Фроленко, Исаева и Саблина, что же касается до Ланганса и Юрия Богдановича, карточки коих ему были показаны, то по поводу их отказался дать ответ. Из его, однако же, разговора видно, что он хорошо знает Ланганса, но отказывается сказать о нем потому, что о задержании его еще ничего не знает…»
Ни в показаниях Суханова, ни в обвинительном акте мы не найдем ни единого слова о военной организации. Поэтому Штромберг и Глазго отделались лишь административной ссылкой. Дело же Суханова, как террориста, было приобщено к готовящемуся большому процессу, по которому уже проходили такие члены Исполнительного комитета, как Михайлов, Баранников, Колодкевич, Исаев и другие.
…Следователи, действительно, были не слишком щепетильны: чтобы узнать о людях, бывавших на квартире Суханова, пятилетнего Андрюшу Зотова разлучили с матерью и подвергали ночным допросам. Николай Евгеньевич пытался скрыть, что сестра знала о его революционной деятельности. Но это не убедило следствие. В «обзоре дознаний по делам о государственных преступлениях» об Ольге Зотовой сказано: «Уличены в знакомствах с Исаевым и Верой Фигнер, посещавшей ее, и в переписке с последней. Сама писала письма предосудительного содержания». В декабре 881 года Ольга Евгеньевна была выслана в Сибирь, но отдельно от мужа.
… Арест Суханова вызвал многочисленные толки в Кронштадте и Петербурге. «О нем слагались целые легенды. Некоторые высказывали мнение, что Суханов был председатель Исполнительного комитета, что с его арестом «Народная воля» окончательно разбита… Обыкновенно, когда случится несчастье с человеком, и он уже не может защититься, начинается клевета… Но так чиста была его репутация, таким уважением он пользовался, что никто, даже враги его, не рисковал рассказывать о нем что-нибудь позорящее…»
Следствие затянулось почти на год. За это время двое предполагаемых подсудимых (Тычинин и Елизавета Оловенникова) - сошли с ума, один покончил с собой. Процесс был открыт только 9 февраля 1882 года.
Это был едва ли не самый блестящий по составу процесс «Народной воли» Из двадцати подсудимых 11 были членами Исполнительного комитета первого состава («Великий ИК», как называли его современники)(А. Д. Михайлов, Н. А. Морозов, Н. Е. Суханов, М. Ф. Фроленко, Н. Н. Колодкевич, А. И. Баранников, Г. П. Исаев, М. Н. Тригони, Т. И. Лебедева, А. В. Якимова, М. В. Ланганс). остальные - агентами (Н. В. Клеточников, Л. Д. Терентьева, Л. С. Златопольский, М. В. Тетёрка, И. П. Емельянов, А. Б. Арончик, Г. М. Фриденсон, Ф. О. Люстиг и предатель В. А. Меркулов)
Им инкриминировалось 10 террористических актов, включая 8 покушений на царя. Все подсудимые были разделены на 9 групп по пунктам обвинения, но некоторые обвинялись сразу по нескольким пунктам. Суханов был отнесен к 8 пункту - «Дело 1 марта 1881 года».
Дело слушалось в ОППС - Особом присутствии правительствующего сената - специальном судебном органе, созданном еще в 1874 году (в обход проведенным судебным реформам) для рассмотрения политических дел. Напуганные широким общественным резонансом процесса первомартовцев (где Желябов и Кибальчич своими зажигательными речами возбуждали у очевидцев смесь ужаса пополам с сочувствием и восторгом), в обстановке усиливавшейся реакции, власти не только сделали процесс закрытым (мать Суханова, приехавшая из Риги, почти единственная из родственников добилась разрешения присутствовать на процессе), но и постарались максимально ограничить состязательность процесса и лишить подсудимых возможности защищаться. Впрочем, защищаться - в прямом и привычном смысле слова - они, как я уже сказала, особенно не стремились.
Председательствовал на суде сенатор Дейер, которого известный юрист Кони обозвал (по какому-то другому поводу) «безобразным гномом». За несколько лет до «процесса 20-ти» Дейер судил того самого Сергея Нечаева, а годы спустя - Александра Ульянова («дело второго первого марта») и еще позже - эсеровца Ивана Каляева. Прокурором был Н.В.Муравьев, начавший свою карьеру на процессе первомартовцев. Про него говорили, что он был другом детства Софьи Перовской (однажды маленькая Соня даже спасла его, поскольку Муравьев свалился в пруд во время детских игр и начал тонуть), и именно для нее на процессе он с особой страстью требовал виселицы. Этот сделал карьеру получше - уже в начале двадцатого века стал министром юстиции.
И дело было совсем не в том, что эти люди не сочувствовали революционерам (было бы наивно ожидать обратного). Дело было в том, что они очень старались.
Вот такие, например, случались диалоги во время процесса:
«Тетерка, на вопрос о его занятиях, сказал, что он был рабочий.
Председ. Какой же работой ты занимался?
Тетерка. Всякой работой, какой придется.
Председ. А убивать можешь?
Тетерка: Я еще, собственно, никого не убил…
Якимова, рассказывая о своей деятельности, между прочим, сказала, что тогда-то она поехала к родителям.
Председ. (с удивлением). К родителям? Зачем?
Якимова. Как зачем? Чтобы повидаться!
Председ. (с иронией). Повидаться? И вы сохранили к ним чувства!..»
Еще сценка. Дейер, злоупотреблявший ссылками на показания умерших и казненных свидетелей, попытался запутать подсудимого Емельянова (неудавшегося метальщика в день 1 марта) подтасованными свидетельскими показаниями Ки¬баль¬чича и Рысакова, Емельянов предложил вызвать свиде¬телей в суд для допроса. «Они не могут быть приведены: они повешены!» - вспылил Дейер. Емельянов отпарировал: «Это не я их вешал!»
…Суханова посадили в первый ряд в числе тех, кто обвинялся в наиболее тяжелых преступлениях.
…В первые дни процесса он был предельно спокоен. На вопрос о виновности признал себя виновным во всем, в чем его обвиняли. «Его язык и манеры держать себя были просты и естественны, и он произвел лучшее впечатление среди всех других подсудимых» - писали в одной из английских газет.
(К вопросу о внешности и манерах не удержусь, чтобы не привести любопытные слова либерала Анненского: «В Большом процессе (193-х) наивные идеалисты и мечтатели ругались, потрясали решетками, наводили ужас на судей. Это было в семьдесят восьмом году. А через два-три года перед теми же сенаторами, безупречно одетые в черные пары и в крахмальных воротничках, Александр Квятковский и потом Желябов давали в корректнейшей форме показания: «Я уже имел честь объяснить суду, что бомба, назначенная для покушения на императора, была приготовлена там-то и состояла из следующих частей…»)
… Потом, по мере развития процесса, стало видно, что он волновался и наконец это волнение прорвалось, когда председатель задал обычный вопрос об отношении к партии «Народной воли».
… Со временем знаменитых процессов семидесятых годов (193-х и 50-ти), со времен Ипполита Мышкина и Петра Алексеева, вошла в своеобразный кодекс революционного движения мода на программные речи, на агитацию с трибуны суда. К «последнему акту революционной деятельности» со скамьи подсудимых готовились, тексты речей продумывали, обсуждали, согласовывали с товарищами, всячески стремились рассказать (в надежде, что попадет в газеты, дойдет до общества), как и почему дошли до жизни такой. Но уж народовольческие речи, речи обреченных - это совсем особенный жанр.
«Я уже имел случай сообщить вам все, что мог, в объяснение поступков своих, как члена Исполнительного Комитета, в объяснение, но не в оправдание. Я не касался и не буду касаться вопроса о своей виновности, потому что у нас с вами нет общего мерила для решения этого вопроса. Вы стоите на точке зрения существующих законов, мы-на точке зрения исторической необходимости. Вы являетесь представителями и защитниками существующего государственного строя, мы же дорожим этим строем лишь постольку, поскольку он может гарантировать лучшее будущее для нашей родины. Мы принадлежим, очевидно, к двум разным мирам, соглашение между которыми невозможно. Но всегда возможно уяснение взаимных отношении, причин, вызывающих разногласие. Всегда можно и должно стремиться к избежанию н е н у ж н о г о зла, печальных последствий увлечения в борьбе. В виду этой последней цели я и давал свои объяснения. Я надеюсь, что выяснил следующий факт: красный террор Исполнительного Комитета был лишь ответом на белый террор правительства. Не будь последнего, не было бы и первого. Я глубоко убежден, что товарищи мои, оставшиеся на свободе, более, чем кто-либо, будут рады прекращению кровопролития, прекращению той ожесточенной борьбы, па которую уходят лучшие силы партии, и которая лишь замедляет приближение момента торжества царства правды, мира и свободы-нашей единственной заветной цели. Как член партии я действовал в ее интересах, и лишь от нее да от суда потомства жду себе оправдания. В лице многих своих членов наша партия сумела доказать свою преданность идее, решимость и готовность принимать на себя ответственность за все свои поступки. Я надеюсь доказать это еще раз своею смертью». (речь члена Исполнительного комитета Степана Ширяева на «процессе 16-ти»)
«...Чтобы сделаться тигром, не надо быть им по природе. Бывают такие общественные состояния, когда агнцы становятся ими…» (речь члена Исполнительного комитета Александра Квятковского на «процессе 16-ти»)
На «процессе 20-ти» программную речь готовился сказать Александр Михайлов - из всех подсудимых самый опытный, самый авторитетный, самый правильный, типический народоволец. Его суховатая правильная речь осталась в истории революционного движения: «…Программа, начертанная здесь, представляла следующее: общая цель была поставлена - народоправление, переход верховной власти в руки народа. Задача партии: способствовать переходу и упрочению верховной власти в руках народа. Что касается средств, то все собравшиеся единодушно высказались за предпочтительность мирной, идейной борьбы; но тщетно напрягали они свои умственные силы, чтобы найти, при существующем строе, какую-либо возможность легальной деятельности, направленной к вышеозначенной цели. Таких путей не оказалось. Тогда, в силу неизбежной необходимости, избран был революционный путь и намечены революционные средства. Решено было начать борьбу с правительством, отрицающим идею народоправления безусловно и всецело. Борьба должна была вестись силами партии Народной Воли и ее организации, при желательном содействии народа и общества. В главные средства включено было цареубийство, но не как личная месть тому или другому императору, а непременно в связи с другими главными средствами… революционный путь постановлено было оставить, как только откроется возможность приблизиться к цели посредством свободной проповеди, свободных собраний, свободной печати…» (и так на нескольких листах…)
… А между тем теперь кажется очевидным, что его речь была слишком правильной, слишком сухой, слишком программной, и в такой форме вряд ли могла заинтересовать кого-то за пределами непосредственно сочувствующего революционного лагеря. Второй программной речи никто не ожидал. Все, что можно было сказать «от имени партии», сказал ее главный певец и организатор. Все, выступавшие после него, давали лишь пояснения о себе лично. Но между тем в те же дни суда другая речь другого подсудимого обошла общество и европейскую прессу…
«… Суханов не был красноречив, но когда он говорил, то в его голосе, в его манерах была такая чистосердечность и искренность, что он производил в высшей степени сильное впечатление на слушателей». Очевидцы вспоминали, что он был страшно взволнован и защита несколько раз подавала ему воды. Выступление было спонтанным и заранее не заготовленным…
«… Я сознаю всю тягость моего преступления, я сознаю всю безнадежность своего положения, я сознаю участь, которая ждет меня и я не ожидаю, и не могу, и не должен ожидать никакой для себя пощады. Всякий, зная лишь тот факт, что офицер флота, присягавший императору, делается виновным в таким преступлениях, всякий, говоря я, скажет, что этот человек бесчестный, позабывший и совесть и долг. Вот я и хотел выяснить перед вами, господа, поводы, которые привели меня к тому, чтобы сделаться преступлением и поставить любовь к родине, свободе и народу выше всего остального, выше даже моих нравственных обязательств» (и далее он рассказывал примерно то, о чем я писала в первой части этого рассказа)
«… Вопрос династический был совершенно чужд мне, как чужд он и социалистам. Кто бы ни стоял на престоле, это решительно безразлично, пусть будет какая-нибудь возможность жить и народу и мыслящему классу…»
И - финальным аккордом: «… И если не изменятся наши порядки, то на этой скамье подсудимых будут сидеть и ваши, господа, дети, дети лиц обеспеченных, дети, получившие самое строгое и нравственное воспитание…»
Успех - если можно в такой ситуации говорить об успехе - был полный. Современники утверждали, что даже Дейер прослезился. Строгий на похвалы Александр Михайлов писал из тюрьмы товарищам: «Суханов - натура искренняя и сильная. Его отрывистая речь потрясла даже судей». Лишь прокурор Муравьев продолжал смеяться. Но даже он в обвинительной речи вынужден был обронить: «Надо отдать справедливость подсудимым - они больше заботятся о будущности своего сообщества, чем о самих себе».
В тот же день после перерыва подсудимые выступили с заключительными словами. Еще не остывший после недавней речи Николай Евгеньевич заявил: «Я сделался террористом в крайнем смысле этого слова и мало заботился о партийных разногласиях и готов был служить кому бы то ни было, если он только был таким же террористом, как и я… При помощи искусного помощника я приготовлял динамит и взрывчатые снаряды. Пусть прокуратура возложит на меня все обвинения этого рода. Повешенный вами Кибальчич слишком много обвинений принял на себя, говоря, что он один был виновен в них. Я добровольно рисковал своей жизнью для дела, хорошо зная, что раньше или позже мне предстоит быть повешенным…» Далее от волнения он не смог говорить. …Каково было сидящей в зале матери слушать все это? Каково было подсудимому глядеть на мать?
… А что же оставалось говорить адвокату (защищать Суханова взялся присяжный поверенный С.Соколов)? Что вообще можно сказать, если человек добровольно лезет в петлю? Оградить от грязи, от обвинений в безнравственности?.. «Суд его осудит, - закончил свою речь Соколов, - но история произнесет еще более суровый приговор тем обстоятельствам и лицам, которые из таких благородных натур, как Суханов, делают преступников». Но вряд ли Дейер и Муравьев интересовались судом истории.
15 февраля объявили приговор: десять человек (Михайлов, Суханов, Фроленко, Якимова, Лебедева, Клеточников, Тетерка, Емельянов, Исаев, Колодкевич) к смертной казни через повешение, еще пятеро - к вечной каторге, и остальные - к каторжным работам на разные сроки. Василий Меркулов, которого посадили на скамью подсудимых для вида, милостью императора был освобожден от всякого наказания, а через некоторое время поступил на службу в Департамент полиции.
Большинство из десяти смертников были давно к этому готовы. «Суханов казался спокойным и ничем не выражал, что в нем происходило: видно только, что он не в силах посмотреть туда, где сидела уже без слез, но в каком-то убитом состоянии его мать». По одному из поздних газетных сообщений, он якобы просил заменить ему петлю расстрелом… Но это может быть и отголоском последующих событий.
Приговоренных перевели в Трубецкой бастион Петропавловской крепости. Больше четырех недель ждали приговоренные в камерах смертников. Вместе с Анной Якимовой в камере все это время находился ее четырехмесячный сын, рожденный в заключении. В камерах дежурили жандармы, усиливая и без того страшное напряжение. Никто не знал - когда…
Нет ничего невыносимее пытки ожидания. Смертная казнь порой «царской милостью» заменялась вечной каторжной работой, но на каторгу этих осужденных не отправляли. Они оставались на вечное одиночное заключение в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. «Я хотел бы скорее умереть, чем вести жизнь в четырех стенах тюрьмы», - говорил Суханов. И все же произошло неожиданное - единственный из десяти осужденных он подал прошение о помиловании («о смягчении наказания»). В те дни его мать обивала пороги всех учреждений. Прошение о помиловании, написанное, точно крик отчаяния, она подала раньше сына. Затем им дали свидание. И вот - прошение о помиловании. Странное прошение - «по просьбе и ради просьбы матери» и без единого слова раскаяния.
Интересно, что никто из выживших впоследствии никогда не осуждал Николая Евгеньевича, хотя в целом этика «Народной воли» не приветствовала такие прошения, и уж тем более члену Исполнительного комитета по рангу было «не положено».
Одновременно дошла его отрывочная записка из тюрьмы к безымянному товарищу. Невозможно точно сказать, написана она до прошения или после: «Насчет себя я совершенно спокоен. Тут праздников уже не приходится ждать никаких: повесят и все тут, да на то и пошел…Спасибо за новости. Насчет Киева - очень хорошо. Идет волной, когда-то придет девятый вал? Кого он вынесет на берег - кого потопит?..»
Прошение между тем постановили «оставить без удовлетворения».
… А в то же время на воле события развивались по собственному сценарию. Приговор ОППС вызвал взрыв возмущения европейской общественности. Европейская пресса, от социалистических газет до консервативных «Times» и «Daily News» возмущалась «каннибальским» приговором (сложно сказать, насколько журналистов действительно беспокоили человеческие жизни или им доставлял удовольствие сам факт, что царское правительство в очередной раз село в лужу)
Знаменитый Виктор Гюго обратился к правительствам и народам с «Призывом», который перепечатали газеты разных стран и распространяли в списках по России: «Цивилизация должна вмешаться! Сейчас перед нами беспредельная тьма, среди этого мрака десять человеческих существ, из них две женщины (две женщины!), обреченные на смерть… Пусть русское правительство поостережется!.. Оно должно опасаться первого встречного, каждого прохожего, любого голоса, требующего милосердия!»
Гюго же не побоялся написать лично Александру III: "Происходит что-то новое и необычное. Деспотизм и нигилизм продолжают борьбу. Борьба зла против зла - это поединок мрака. Только по временам молния освещает этот мрак: на минуту показывается свет и снова сменяется тьмой. Страшная картина! Цивилизация должна прийти на помощь. …Зачем эти виселицы, зачем эта каторга? Группа людей объявляет себя «верховным судилищем». Кто же присутствует в ее заседаниях? Никто. Без публики? Да! Кому отдает она отчет? Никому. В журналах ни слова. Каковы улики? Никаких нет. Кто обвиняет, кто защищает? Неизвестно. Каким кодексом пользуются? Никаким. На какие законы опираются? На все и ни на один. Какой же приговор выносит это судилище? Десять осуждены на смертную казнь! Но все ли это? Пусть бережется других русское правительство! Оно не боится другого подобного себе правительства, ему нечего опасаться законного государственного строя, оно не боится ни противостоящего могущества, ни иной политической силы. Да! Но ему следует страшиться первого встречного, всякого прохожего, любого единичного голоса. Единичный голос - это никто, и это весь мир, это бесконечность без имени. Пусть прислушаются к этому голосу - услышат: «прощение!». Во мраке взываю о милости. Я прошу милости для народа у императора, в противном случае прошу милости для императора у Бога".
Александр III вынужден был уступить и помиловать пятерых осужденных. Узнав об этом, Гюго устроил у себя банкет с участием крупнейших деятелей культуры и общественности, и поднял на нем тост: «Пью за царя, который помиловал пятерых осужденных и который помилует еще пятерых!»
…Европейская общественность вырвала у Александра III девять жизней из десяти. 17 марта 1882 года последовала окончательная конфирмация приговора: смертная казнь всем заменялась вечной каторгой, кроме Суханова, «как совершившего тяжкие государственные преступления в бытность на службе лейтенантом флота».
И лишь особая милость была оказана Николаю Евгеньевичу: повешение заменялось расстрелом.
18 марта вечером Суханову объявили, что смертный приговор ему утвержден Александром III и что казнь назначена на утро следующего дня.
«- Хорошо, - ответил он, - я готов».
Ему разрешили, если он пожелает, свидание с матерью, но нет данных, состоялось ли оно… Свою последнюю ночь он провел в Екатерининской куртине Петропавловской крепости.
* * *
… Остановим это мгновение. Ничего не сдвинулось, не изменилось в Российском обществе. Ничего не достигли народовольцы своим героическим бессмысленным террором, кроме укрепления самых реакционных кругов в стране. Дорогой ценой заплатил Исполнительный комитет за свое безумие.
Большая часть осужденных по процессу двадцати (в том числе тех, кто был помилован вечной каторгой) погиб в течение первых двух-трех лет в заключении, в одиночных камерах Алексеевского равелина и затем Шлиссельбургской крепости. От цинги и чахотки сгорели Александр Михайлов, Колодкевич, Ланганс, техник Григорий Исаев, Клеточников, рабочий Макар Тетерка… Осужденный Арончик сошел с ума и заживо сгнил в своей одиночке. Карийская каторга добила Татьяну Лебедеву. Страшной оказалась смерть члена Исполнительного комитета, участника технической группы Михаила Грачевского. Осужденный по «процессу 17-ти» (следующий крупный процесс «Народной воли» после «процесса 20-ти»), протестуя против тюремного режима Шлиссельбурга, облил себя керосином из лампы и поджег, вспыхнув живым факелом.
Грандиозная провокация Дегаева (по масштабу лишь Азеф в начале двадцатого века превзошел его) разгромила военную организацию «Народной воли», усадив на скамью подсудимых вчерашних кронштадских лейтенантиков, еще недавно собиравшихся для либеральной болтовни в квартире Суханова, и последнего остававшегося на свободе члена Исполнительного комитета старого состава - Веру Фигнер. 10 октября 1884 года по приговору суда руководители военной организации барон Александр Штромберг и артиллерист Николай Рогачев были повешены в Шлиссельбурге. Успел бежать за границу предупрежденный член военной организации лейтенант Серебряков, автор неоднократно цитировавшихся здесь мемуаров…
Пятеро долгожителей - Вера Фигнер, Якимова, Фроленко, Николай Морозов и Анна Корба - пережив все муки и испытания, одиночки, каторгу, ссылку, новый виток эсеровского подполья, - дожили до советской власти и умерли в глубочайшей старости.
И вновь, в последний раз - голоса... Из отзывов на смерть Александра II:
М. де Вогюэ, западный публицист: "Вглядитесь в этого мученика! Он был великим царем и был достоин лучшей судьбы... Он не был блестящим умом, но он был великодушным, благородным и прямым. Он любил свой народ и питал бесконечную жалость к униженным и оскорбленным... Вспомните о его реформах. Петр Великий не совершил большего... вспомните о всех трудностях, которые ему надо было преодолеть, чтобы уничтожить рабство и создать новые основы для сельского хозяйства. Подумайте, что тридцать миллионов человек обязаны ему своим освобождением... А его административные реформы! Ведь он попытался уничтожить чиновничий произвол и социальную несправедливость. В устройстве суда он создал равенство перед законом, установил независимость судей, уничтожил телесные наказания, ввел суд присяжных. А ведь он был непосредственным преемником деспотичного Николая I!.. В иностранной политике созданное им не менее значительно. Он осуществил замыслы Екатерины II о Черном море, он уничтожил унизительные статьи Парижского трактата; он довел московские знамена до берегов Мраморного моря и стен Константинополя; он освободил болгар, он установил русское преобладание в Центральной Азии... И, наконец, в самое утро своего последнего дня, он работал над преобразованием, которое должно было превзойти все остальные и которое неминуемо вывело бы Россию на путь мирного западно-европейского развития: он хотел дать конституцию... И в этот день революционеры его убили! Как загадочно-странно перекрещиваются линии истории и как издевается она над здравым смыслом. Освободитель американских негров Линкольн был также убит. А освобождение негров вызвало в другой части света освобождение крестьян. Александр II не хотел, чтобы Россия оставалась бы единственным христианским государством, в котором существовало бы рабство... Да, быть освободителем небезопасно!"
П.А.Черевин: "Я всей своей карьерой обязан Александру II и всё-таки скажу: хорошо, что его убрали, иначе с своим либерализмом до чего бы он довёл Россию!.."
Из письма К.П. Победоносцева - Александру III:"Отец твой и не мученик и не святой, потому что пострадал не за Церковь, не за крест, не за христианскую веру, не за правое дело, а за то единственно, что распустил народ, и этот распущенный народ убил его..."
* * *
… Почти через год после ареста привезли Николая Евгеньевича снова в Кронштадт, в серой арестантской шинели, - для расстрела. Зная любовь офицеров к Суханову, правительство не решилось назначить командиром взвода, производящего расстрел, офицера, а назначило унтер-офицера.
Император повелел: «В поучение всему Балтийскому флоту…» Это значило: казнить в присутствии флотских команд от экипажей и даже военно-морских учебных заведений (в числе представителей учебных заведений оказался будущий лейтенант Шмидт - «поучение Балтийскому флоту» оказало на него, видимо, впечатление, обратное ожидаемому…)
На протяжении всего девятнадцатого века императоры предпочитали вешать государственных преступников, но в данном случае всячески стремились подчеркнуть военный характер преступления - измену присяге. И - кроме того, что это был почти единственный за сотню лет политический расстрел, - это еще и оказалась почти единственная политическая казнь, прошедшая без эксцессов: никаких задержек, недостроенных виселиц, гнилых веревок, сорвавшихся преступников и подобных мелких неприятностей (а всего за год до этого осужденный по процессу первомартовцев рабочий Тимофей Михайлов, крупный дюжий парень, за четверть часа был повешен трижды… и все три раза, в сущности, совершенно напрасно - ибо никакого прямого участия в цареубийстве не принимал…) Все произошло быстро, четко, по-военному.
…Очевидцы вспоминали, что в тот день было холодно и в воздухе еще не пахло весной. И стояло высокое, очень высокое бледно-серое небо… Хотя было еще очень рано и правительство стремилось скрыть казнь, но за крепостным валом уже стояли люди - офицеры, мастеровые… Запомнили еще почему-то, что женщин не было. «Очевидцы казни рассказывали, что Николай Евгеньевич за время своего заключения почти не изменился и во взгляде его было больше доброты, как бы святости. Держал он себя во время казни смело, но вместе с тем скромно. Когда он вышел из кареты, то окинул взглядом всех присутствующих. После же во все время приготовления к казни он уже не смотрел на публику, как бы боясь своим взглядом скомпрометировать кого-нибудь из друзей. После прочтения приговора он сам надел рубаху с длинными рукавами, когда же его привязали к столбу и стали завязывать глаза, он что-то сказал матросу, который, поправив повязку, отошел.
- Мы все как будто замерли, устремив глаза на Суханова, - рассказывал мне очевидец, - вдруг раздался залп, голова Суханова опустилась на грудь, и я почувствовал, как что-то у меня оборвалось в груди, слезы подступили к глазам и я, боясь разрыдаться, должен был быстро уйти».
...Было 8 часов 45 минут утра.
…В тот же день морской министр адмирал Шестаков, вернувшись с успешной экзекуции, записал в своем дневнике: «Суханов вел себя с достоинством. «Мертвые сраму не имут».
… После казни мать Николая Евгеньевича просила выдать ей его серебряные часы. Это было разрешено, но несчастной было сделано строжайшее внушение, «чтобы эти часы служили ей лишь памятью о сыне, и не приобрели характер вещи, используемой для агитации, связанной с той преступной деятельности, которая погубила Николая Суханова».
Мать же поставила крест на могиле и украсила ее венками, но это встревожило полицию, и было велено «убрать все». Дальнейшие сведения о могиле неизвестны…
"Если душа твоя жаждет чего-нибудь, о человек, возьми это и заплати положенную цену…"
«Я старался сделать все,что мог,
Не просил судьбу ни разу: высвободи!
И скажу на самой смертной исповеди,
Если есть на свете детский Бог:
Все я, Боже, получил сполна,
Где,в которой расписаться ведомости?
Об одном прошу, спаси от ненависти,
Мне не причитается она…»
(А.Галич)
[1986-1987] - ноябрь-декабрь 2006
Начало:
часть 1 "Я бы не стал террористом..." http://naiwen.livejournal.com/330323.html
часть 2 "Наследие декабристов" http://naiwen.livejournal.com/330698.html
часть 3 "Апофеоз безумия" http://naiwen.livejournal.com/332367.html и http://naiwen.livejournal.com/332732.html
..Как рассказывать сегодня о следствии и суде, чтобы найти верный тон и сохранить хоть подобие объективности? Сами народовольцы, описывая процесс, несомненно, считали его ужасным, несправедливым, пристрастным. Советские историки, писавшие на тему, тоже, естественно, всеми силами расписывали ужасы царского суда.
(Хотя в целом «Народная воля» уже в советское время была не слишком популярной тематикой - потому как уж очень непонятно было исследователю, в каком тоне следует писать: слишком хвалить вроде бы нельзя, и слишком ругать вроде бы тоже неположено, и вообще тема какая-то скользкая и лучше воздержаться от греха подальше).
С другой стороны, я далека от мысли о том, что два десятка участников террористической организации следовало бы оправдать, погладив предварительно по головке. С третьей стороны, я не юрист, чтобы разбираться в процессуальных тонкостях процесса. К тому же и данных у нас маловато: полные материалы «процесса двадцати», в отличие от полных материалов предыдущего «процесса 1 марта», не опубликованы, а архивные материалы были мне недоступны в восемнадцать лет и тем более недоступны сейчас. Из числа же опубликованных материалов всего нам известно три отчета о «процессе двадцати» (впрочем, это только те, что были опубликованы в разное время в России, а были еще публикации в эмигрантской прессе). Первый - это так называемый неофициальный правительственный отчет, записанный, по-видимому, каким-то сановником, присутствовавшем на процессе - подробный, точный, суховатый. Второй отчет, опубликованный в газете «Народная воля», был написан предположительно по материалам, которые сумел передать из тюрьмы по горячим следам процесса народоволец Александр Михайлов. И третий, поздний отчет - так называемый «отчет В.Л.Бурцева», эмигранта, близкого к эсерам и сделавшего в начале двадцатого века необычайно много для публикации (в своем журнале «Былое») документов русского революционного движения. Бурцевский отчет - это компиляция материалов различных, частично не дошедших до нас источников, в том числе из эмигрантской и зарубежной прессы, гектографированных изданий «Народной воли» - и, возможно, устных преданий. Впрочем, все, что нам надо знать о нашем герое, во всех трех вариантах отчетов практически очевидно…
…Уже вскоре после 1 марта прошел слух, что запалы для бомб, которыми был убит Александр II, похищены в морском ведомстве. Была послана специальная комиссия для расследования. Офицер, возглавлявший комиссию, был честным консерватором и патриотом родного ведомства: как Краббе в свое время, он решил не выносить сор из избы. Он рассказывал потом: «Прихожу, смотрю - наши. Но я им втер очки, доказал, что австрийские… А то бы такую кашу заварили». Но все же морское ведомство было оставлено на подозрении.
А уже в середине апреля арестованный рабочий-народоволец Василий Меркулов в числе прочего показал, что на квартире Желябова дважды встречал флотского офицера, и его же видел в сырной лавке на Малой Садовой, переодевающимся для работы в подкопе. По сообщенным далее Меркуловым приметам было совсем нетрудно отыскать нужного офицера.
… Про Васеньку Меркулова скажу здесь, чтобы больше не возвращаться. В «Народную волю» своего «землячка» (пацана, тершегося ранее при одесских рабочих кружках) привел Желябов (последний, видимо, нередко ошибался в людях - он и Рысакова притащил…) Притащил главным образом по все той же причине - людей не хватало.
Вера Фигнер вспоминала про Васеньку: «...Он был вспыльчив и вечно недоволен; постоянно бранил интеллигенцию и хвалил рабочих и трудовую жизнь. Мы охотно прощали ему некоторое озлобление, считая его вполне естественным в пролетарии, прожившем жизнь в нужде и ненавидящем все барское. Естественным недостатком его мы считали самолюбие, которое старались щадить».
Из числа предателей и провокаторов «Народной воли» Вася Меркулов оказался наиболее скучным, неинтересным типом. Ни трагического размаха идеалиста Гольденберга, ни хитрости Окладского, ни размаха Дегаева, ни даже безумной жалкости Рысакова… Просто капризный, злобный мальчик, от трусости и озлобления согласившийся сыграть свою незавидную роль. Во время суда он подавал прошение, чтобы его посадили отдельно от других подсудимых. И не напрасно боялся - когда Вася показывал про то, что «...Народовольцы всеми путями старались привлечь рабочих и простолюдинов к участию в предприятиях партии; с этой целью для них устраивали пирушки, угощали водкой, давали денег, приглашали женщин и т.п.» - сидевший рядом с Меркуловым Макар Тетерка, тоже рабочий, со словами «мерзавец и предатель» врезал Васе увесистую пощечину… (и за эту пощечину сам был приговорен к смертной казни)
… Из воспоминаний члена Исполнительного комитета Анны Корба «27 апреля к нам на квартиру зашел Суханов, непосредственно после свидания со своим начальником, который сообщил ему, что следствием уже установлено, что он принимал участие в деле 1 марта. Мы настаивали, чтобы он прямо от нас отправлялся за границу, но он гордо отверг наше предложение и был ночью арестован».
На квартире у него был довольно большой склад революционной литературы, и Рогачев, пришедший очистить квартиру, уже оцепленную полицией, спросил Суханова: «- Будете ли вы оказывать вооруженное сопротивление? - Нет, - ответил Суханов, - я боюсь напугать сестру и племянника».
Вместе с Николаем Евгеньевичем была арестована и Ольга Зотова с маленьким сыном, а в Риге - вторая сестра, Екатерина. В тот же день были арестованы члены военной организации Штромберг и Глазго, и вскоре в административном порядке высланы на север.
Сухановым занялись отдельно. По сути, еще ничего не было известно. Мало ли кто бывал у Желябова! Меркулов мог и перепутать. Еще вполне можно было выпутаться, отделаться высылкой или другим относительно легким наказанием. Но - «наше дело чистое…» И сразу же после ареста Николай Евгеньевич дает следующее показание: «Я… принадлежал в революционной партии, по указанию Исполнительного комитета работал в подкопе из магазина Кобозева, снаряжал снаряд, оказавшийся в мине и снаряжал, вместе с другими, метательные снаряды 28 февраля, но в какой квартире - сказать не желаю». По условиям того времени, такие показания могли означать только одно - смертную казнь.
… Надо сказать, что такие показания были не редкость в те дни. Большая часть членов Исполнительного комитета давали самоубийственные показания (чего стоит одно лишь заявление Желябова, специально подавшего заявление с требованием о том, чтобы его приобщили к процессу первомартовцев, поскольку он является главным организатором совершившегося цареубийства). Именно «Народная воля» возвела жертвенность в этический принцип, придававший партии на процессах колоссальную моральную силу.
Все же все показания давались с таким расчетом, чтобы не скомпрометировать ни одного человека. Из донесения генерала Комарова - начальнику департамента полиции: «спрошенный минный лейтенант Суханов… сознался, что бывал у Желябова, знал Перовскую, Кибальчича, Колодкевича, Фроленко, Исаева и Саблина, что же касается до Ланганса и Юрия Богдановича, карточки коих ему были показаны, то по поводу их отказался дать ответ. Из его, однако же, разговора видно, что он хорошо знает Ланганса, но отказывается сказать о нем потому, что о задержании его еще ничего не знает…»
Ни в показаниях Суханова, ни в обвинительном акте мы не найдем ни единого слова о военной организации. Поэтому Штромберг и Глазго отделались лишь административной ссылкой. Дело же Суханова, как террориста, было приобщено к готовящемуся большому процессу, по которому уже проходили такие члены Исполнительного комитета, как Михайлов, Баранников, Колодкевич, Исаев и другие.
…Следователи, действительно, были не слишком щепетильны: чтобы узнать о людях, бывавших на квартире Суханова, пятилетнего Андрюшу Зотова разлучили с матерью и подвергали ночным допросам. Николай Евгеньевич пытался скрыть, что сестра знала о его революционной деятельности. Но это не убедило следствие. В «обзоре дознаний по делам о государственных преступлениях» об Ольге Зотовой сказано: «Уличены в знакомствах с Исаевым и Верой Фигнер, посещавшей ее, и в переписке с последней. Сама писала письма предосудительного содержания». В декабре 881 года Ольга Евгеньевна была выслана в Сибирь, но отдельно от мужа.
… Арест Суханова вызвал многочисленные толки в Кронштадте и Петербурге. «О нем слагались целые легенды. Некоторые высказывали мнение, что Суханов был председатель Исполнительного комитета, что с его арестом «Народная воля» окончательно разбита… Обыкновенно, когда случится несчастье с человеком, и он уже не может защититься, начинается клевета… Но так чиста была его репутация, таким уважением он пользовался, что никто, даже враги его, не рисковал рассказывать о нем что-нибудь позорящее…»
Следствие затянулось почти на год. За это время двое предполагаемых подсудимых (Тычинин и Елизавета Оловенникова) - сошли с ума, один покончил с собой. Процесс был открыт только 9 февраля 1882 года.
Это был едва ли не самый блестящий по составу процесс «Народной воли» Из двадцати подсудимых 11 были членами Исполнительного комитета первого состава («Великий ИК», как называли его современники)(А. Д. Михайлов, Н. А. Морозов, Н. Е. Суханов, М. Ф. Фроленко, Н. Н. Колодкевич, А. И. Баранников, Г. П. Исаев, М. Н. Тригони, Т. И. Лебедева, А. В. Якимова, М. В. Ланганс). остальные - агентами (Н. В. Клеточников, Л. Д. Терентьева, Л. С. Златопольский, М. В. Тетёрка, И. П. Емельянов, А. Б. Арончик, Г. М. Фриденсон, Ф. О. Люстиг и предатель В. А. Меркулов)
Им инкриминировалось 10 террористических актов, включая 8 покушений на царя. Все подсудимые были разделены на 9 групп по пунктам обвинения, но некоторые обвинялись сразу по нескольким пунктам. Суханов был отнесен к 8 пункту - «Дело 1 марта 1881 года».
Дело слушалось в ОППС - Особом присутствии правительствующего сената - специальном судебном органе, созданном еще в 1874 году (в обход проведенным судебным реформам) для рассмотрения политических дел. Напуганные широким общественным резонансом процесса первомартовцев (где Желябов и Кибальчич своими зажигательными речами возбуждали у очевидцев смесь ужаса пополам с сочувствием и восторгом), в обстановке усиливавшейся реакции, власти не только сделали процесс закрытым (мать Суханова, приехавшая из Риги, почти единственная из родственников добилась разрешения присутствовать на процессе), но и постарались максимально ограничить состязательность процесса и лишить подсудимых возможности защищаться. Впрочем, защищаться - в прямом и привычном смысле слова - они, как я уже сказала, особенно не стремились.
Председательствовал на суде сенатор Дейер, которого известный юрист Кони обозвал (по какому-то другому поводу) «безобразным гномом». За несколько лет до «процесса 20-ти» Дейер судил того самого Сергея Нечаева, а годы спустя - Александра Ульянова («дело второго первого марта») и еще позже - эсеровца Ивана Каляева. Прокурором был Н.В.Муравьев, начавший свою карьеру на процессе первомартовцев. Про него говорили, что он был другом детства Софьи Перовской (однажды маленькая Соня даже спасла его, поскольку Муравьев свалился в пруд во время детских игр и начал тонуть), и именно для нее на процессе он с особой страстью требовал виселицы. Этот сделал карьеру получше - уже в начале двадцатого века стал министром юстиции.
И дело было совсем не в том, что эти люди не сочувствовали революционерам (было бы наивно ожидать обратного). Дело было в том, что они очень старались.
Вот такие, например, случались диалоги во время процесса:
«Тетерка, на вопрос о его занятиях, сказал, что он был рабочий.
Председ. Какой же работой ты занимался?
Тетерка. Всякой работой, какой придется.
Председ. А убивать можешь?
Тетерка: Я еще, собственно, никого не убил…
Якимова, рассказывая о своей деятельности, между прочим, сказала, что тогда-то она поехала к родителям.
Председ. (с удивлением). К родителям? Зачем?
Якимова. Как зачем? Чтобы повидаться!
Председ. (с иронией). Повидаться? И вы сохранили к ним чувства!..»
Еще сценка. Дейер, злоупотреблявший ссылками на показания умерших и казненных свидетелей, попытался запутать подсудимого Емельянова (неудавшегося метальщика в день 1 марта) подтасованными свидетельскими показаниями Ки¬баль¬чича и Рысакова, Емельянов предложил вызвать свиде¬телей в суд для допроса. «Они не могут быть приведены: они повешены!» - вспылил Дейер. Емельянов отпарировал: «Это не я их вешал!»
…Суханова посадили в первый ряд в числе тех, кто обвинялся в наиболее тяжелых преступлениях.
…В первые дни процесса он был предельно спокоен. На вопрос о виновности признал себя виновным во всем, в чем его обвиняли. «Его язык и манеры держать себя были просты и естественны, и он произвел лучшее впечатление среди всех других подсудимых» - писали в одной из английских газет.
(К вопросу о внешности и манерах не удержусь, чтобы не привести любопытные слова либерала Анненского: «В Большом процессе (193-х) наивные идеалисты и мечтатели ругались, потрясали решетками, наводили ужас на судей. Это было в семьдесят восьмом году. А через два-три года перед теми же сенаторами, безупречно одетые в черные пары и в крахмальных воротничках, Александр Квятковский и потом Желябов давали в корректнейшей форме показания: «Я уже имел честь объяснить суду, что бомба, назначенная для покушения на императора, была приготовлена там-то и состояла из следующих частей…»)
… Потом, по мере развития процесса, стало видно, что он волновался и наконец это волнение прорвалось, когда председатель задал обычный вопрос об отношении к партии «Народной воли».
… Со временем знаменитых процессов семидесятых годов (193-х и 50-ти), со времен Ипполита Мышкина и Петра Алексеева, вошла в своеобразный кодекс революционного движения мода на программные речи, на агитацию с трибуны суда. К «последнему акту революционной деятельности» со скамьи подсудимых готовились, тексты речей продумывали, обсуждали, согласовывали с товарищами, всячески стремились рассказать (в надежде, что попадет в газеты, дойдет до общества), как и почему дошли до жизни такой. Но уж народовольческие речи, речи обреченных - это совсем особенный жанр.
«Я уже имел случай сообщить вам все, что мог, в объяснение поступков своих, как члена Исполнительного Комитета, в объяснение, но не в оправдание. Я не касался и не буду касаться вопроса о своей виновности, потому что у нас с вами нет общего мерила для решения этого вопроса. Вы стоите на точке зрения существующих законов, мы-на точке зрения исторической необходимости. Вы являетесь представителями и защитниками существующего государственного строя, мы же дорожим этим строем лишь постольку, поскольку он может гарантировать лучшее будущее для нашей родины. Мы принадлежим, очевидно, к двум разным мирам, соглашение между которыми невозможно. Но всегда возможно уяснение взаимных отношении, причин, вызывающих разногласие. Всегда можно и должно стремиться к избежанию н е н у ж н о г о зла, печальных последствий увлечения в борьбе. В виду этой последней цели я и давал свои объяснения. Я надеюсь, что выяснил следующий факт: красный террор Исполнительного Комитета был лишь ответом на белый террор правительства. Не будь последнего, не было бы и первого. Я глубоко убежден, что товарищи мои, оставшиеся на свободе, более, чем кто-либо, будут рады прекращению кровопролития, прекращению той ожесточенной борьбы, па которую уходят лучшие силы партии, и которая лишь замедляет приближение момента торжества царства правды, мира и свободы-нашей единственной заветной цели. Как член партии я действовал в ее интересах, и лишь от нее да от суда потомства жду себе оправдания. В лице многих своих членов наша партия сумела доказать свою преданность идее, решимость и готовность принимать на себя ответственность за все свои поступки. Я надеюсь доказать это еще раз своею смертью». (речь члена Исполнительного комитета Степана Ширяева на «процессе 16-ти»)
«...Чтобы сделаться тигром, не надо быть им по природе. Бывают такие общественные состояния, когда агнцы становятся ими…» (речь члена Исполнительного комитета Александра Квятковского на «процессе 16-ти»)
На «процессе 20-ти» программную речь готовился сказать Александр Михайлов - из всех подсудимых самый опытный, самый авторитетный, самый правильный, типический народоволец. Его суховатая правильная речь осталась в истории революционного движения: «…Программа, начертанная здесь, представляла следующее: общая цель была поставлена - народоправление, переход верховной власти в руки народа. Задача партии: способствовать переходу и упрочению верховной власти в руках народа. Что касается средств, то все собравшиеся единодушно высказались за предпочтительность мирной, идейной борьбы; но тщетно напрягали они свои умственные силы, чтобы найти, при существующем строе, какую-либо возможность легальной деятельности, направленной к вышеозначенной цели. Таких путей не оказалось. Тогда, в силу неизбежной необходимости, избран был революционный путь и намечены революционные средства. Решено было начать борьбу с правительством, отрицающим идею народоправления безусловно и всецело. Борьба должна была вестись силами партии Народной Воли и ее организации, при желательном содействии народа и общества. В главные средства включено было цареубийство, но не как личная месть тому или другому императору, а непременно в связи с другими главными средствами… революционный путь постановлено было оставить, как только откроется возможность приблизиться к цели посредством свободной проповеди, свободных собраний, свободной печати…» (и так на нескольких листах…)
… А между тем теперь кажется очевидным, что его речь была слишком правильной, слишком сухой, слишком программной, и в такой форме вряд ли могла заинтересовать кого-то за пределами непосредственно сочувствующего революционного лагеря. Второй программной речи никто не ожидал. Все, что можно было сказать «от имени партии», сказал ее главный певец и организатор. Все, выступавшие после него, давали лишь пояснения о себе лично. Но между тем в те же дни суда другая речь другого подсудимого обошла общество и европейскую прессу…
«… Суханов не был красноречив, но когда он говорил, то в его голосе, в его манерах была такая чистосердечность и искренность, что он производил в высшей степени сильное впечатление на слушателей». Очевидцы вспоминали, что он был страшно взволнован и защита несколько раз подавала ему воды. Выступление было спонтанным и заранее не заготовленным…
«… Я сознаю всю тягость моего преступления, я сознаю всю безнадежность своего положения, я сознаю участь, которая ждет меня и я не ожидаю, и не могу, и не должен ожидать никакой для себя пощады. Всякий, зная лишь тот факт, что офицер флота, присягавший императору, делается виновным в таким преступлениях, всякий, говоря я, скажет, что этот человек бесчестный, позабывший и совесть и долг. Вот я и хотел выяснить перед вами, господа, поводы, которые привели меня к тому, чтобы сделаться преступлением и поставить любовь к родине, свободе и народу выше всего остального, выше даже моих нравственных обязательств» (и далее он рассказывал примерно то, о чем я писала в первой части этого рассказа)
«… Вопрос династический был совершенно чужд мне, как чужд он и социалистам. Кто бы ни стоял на престоле, это решительно безразлично, пусть будет какая-нибудь возможность жить и народу и мыслящему классу…»
И - финальным аккордом: «… И если не изменятся наши порядки, то на этой скамье подсудимых будут сидеть и ваши, господа, дети, дети лиц обеспеченных, дети, получившие самое строгое и нравственное воспитание…»
Успех - если можно в такой ситуации говорить об успехе - был полный. Современники утверждали, что даже Дейер прослезился. Строгий на похвалы Александр Михайлов писал из тюрьмы товарищам: «Суханов - натура искренняя и сильная. Его отрывистая речь потрясла даже судей». Лишь прокурор Муравьев продолжал смеяться. Но даже он в обвинительной речи вынужден был обронить: «Надо отдать справедливость подсудимым - они больше заботятся о будущности своего сообщества, чем о самих себе».
В тот же день после перерыва подсудимые выступили с заключительными словами. Еще не остывший после недавней речи Николай Евгеньевич заявил: «Я сделался террористом в крайнем смысле этого слова и мало заботился о партийных разногласиях и готов был служить кому бы то ни было, если он только был таким же террористом, как и я… При помощи искусного помощника я приготовлял динамит и взрывчатые снаряды. Пусть прокуратура возложит на меня все обвинения этого рода. Повешенный вами Кибальчич слишком много обвинений принял на себя, говоря, что он один был виновен в них. Я добровольно рисковал своей жизнью для дела, хорошо зная, что раньше или позже мне предстоит быть повешенным…» Далее от волнения он не смог говорить. …Каково было сидящей в зале матери слушать все это? Каково было подсудимому глядеть на мать?
… А что же оставалось говорить адвокату (защищать Суханова взялся присяжный поверенный С.Соколов)? Что вообще можно сказать, если человек добровольно лезет в петлю? Оградить от грязи, от обвинений в безнравственности?.. «Суд его осудит, - закончил свою речь Соколов, - но история произнесет еще более суровый приговор тем обстоятельствам и лицам, которые из таких благородных натур, как Суханов, делают преступников». Но вряд ли Дейер и Муравьев интересовались судом истории.
15 февраля объявили приговор: десять человек (Михайлов, Суханов, Фроленко, Якимова, Лебедева, Клеточников, Тетерка, Емельянов, Исаев, Колодкевич) к смертной казни через повешение, еще пятеро - к вечной каторге, и остальные - к каторжным работам на разные сроки. Василий Меркулов, которого посадили на скамью подсудимых для вида, милостью императора был освобожден от всякого наказания, а через некоторое время поступил на службу в Департамент полиции.
Большинство из десяти смертников были давно к этому готовы. «Суханов казался спокойным и ничем не выражал, что в нем происходило: видно только, что он не в силах посмотреть туда, где сидела уже без слез, но в каком-то убитом состоянии его мать». По одному из поздних газетных сообщений, он якобы просил заменить ему петлю расстрелом… Но это может быть и отголоском последующих событий.
Приговоренных перевели в Трубецкой бастион Петропавловской крепости. Больше четырех недель ждали приговоренные в камерах смертников. Вместе с Анной Якимовой в камере все это время находился ее четырехмесячный сын, рожденный в заключении. В камерах дежурили жандармы, усиливая и без того страшное напряжение. Никто не знал - когда…
Нет ничего невыносимее пытки ожидания. Смертная казнь порой «царской милостью» заменялась вечной каторжной работой, но на каторгу этих осужденных не отправляли. Они оставались на вечное одиночное заключение в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. «Я хотел бы скорее умереть, чем вести жизнь в четырех стенах тюрьмы», - говорил Суханов. И все же произошло неожиданное - единственный из десяти осужденных он подал прошение о помиловании («о смягчении наказания»). В те дни его мать обивала пороги всех учреждений. Прошение о помиловании, написанное, точно крик отчаяния, она подала раньше сына. Затем им дали свидание. И вот - прошение о помиловании. Странное прошение - «по просьбе и ради просьбы матери» и без единого слова раскаяния.
Интересно, что никто из выживших впоследствии никогда не осуждал Николая Евгеньевича, хотя в целом этика «Народной воли» не приветствовала такие прошения, и уж тем более члену Исполнительного комитета по рангу было «не положено».
Одновременно дошла его отрывочная записка из тюрьмы к безымянному товарищу. Невозможно точно сказать, написана она до прошения или после: «Насчет себя я совершенно спокоен. Тут праздников уже не приходится ждать никаких: повесят и все тут, да на то и пошел…Спасибо за новости. Насчет Киева - очень хорошо. Идет волной, когда-то придет девятый вал? Кого он вынесет на берег - кого потопит?..»
Прошение между тем постановили «оставить без удовлетворения».
… А в то же время на воле события развивались по собственному сценарию. Приговор ОППС вызвал взрыв возмущения европейской общественности. Европейская пресса, от социалистических газет до консервативных «Times» и «Daily News» возмущалась «каннибальским» приговором (сложно сказать, насколько журналистов действительно беспокоили человеческие жизни или им доставлял удовольствие сам факт, что царское правительство в очередной раз село в лужу)
Знаменитый Виктор Гюго обратился к правительствам и народам с «Призывом», который перепечатали газеты разных стран и распространяли в списках по России: «Цивилизация должна вмешаться! Сейчас перед нами беспредельная тьма, среди этого мрака десять человеческих существ, из них две женщины (две женщины!), обреченные на смерть… Пусть русское правительство поостережется!.. Оно должно опасаться первого встречного, каждого прохожего, любого голоса, требующего милосердия!»
Гюго же не побоялся написать лично Александру III: "Происходит что-то новое и необычное. Деспотизм и нигилизм продолжают борьбу. Борьба зла против зла - это поединок мрака. Только по временам молния освещает этот мрак: на минуту показывается свет и снова сменяется тьмой. Страшная картина! Цивилизация должна прийти на помощь. …Зачем эти виселицы, зачем эта каторга? Группа людей объявляет себя «верховным судилищем». Кто же присутствует в ее заседаниях? Никто. Без публики? Да! Кому отдает она отчет? Никому. В журналах ни слова. Каковы улики? Никаких нет. Кто обвиняет, кто защищает? Неизвестно. Каким кодексом пользуются? Никаким. На какие законы опираются? На все и ни на один. Какой же приговор выносит это судилище? Десять осуждены на смертную казнь! Но все ли это? Пусть бережется других русское правительство! Оно не боится другого подобного себе правительства, ему нечего опасаться законного государственного строя, оно не боится ни противостоящего могущества, ни иной политической силы. Да! Но ему следует страшиться первого встречного, всякого прохожего, любого единичного голоса. Единичный голос - это никто, и это весь мир, это бесконечность без имени. Пусть прислушаются к этому голосу - услышат: «прощение!». Во мраке взываю о милости. Я прошу милости для народа у императора, в противном случае прошу милости для императора у Бога".
Александр III вынужден был уступить и помиловать пятерых осужденных. Узнав об этом, Гюго устроил у себя банкет с участием крупнейших деятелей культуры и общественности, и поднял на нем тост: «Пью за царя, который помиловал пятерых осужденных и который помилует еще пятерых!»
…Европейская общественность вырвала у Александра III девять жизней из десяти. 17 марта 1882 года последовала окончательная конфирмация приговора: смертная казнь всем заменялась вечной каторгой, кроме Суханова, «как совершившего тяжкие государственные преступления в бытность на службе лейтенантом флота».
И лишь особая милость была оказана Николаю Евгеньевичу: повешение заменялось расстрелом.
18 марта вечером Суханову объявили, что смертный приговор ему утвержден Александром III и что казнь назначена на утро следующего дня.
«- Хорошо, - ответил он, - я готов».
Ему разрешили, если он пожелает, свидание с матерью, но нет данных, состоялось ли оно… Свою последнюю ночь он провел в Екатерининской куртине Петропавловской крепости.
* * *
… Остановим это мгновение. Ничего не сдвинулось, не изменилось в Российском обществе. Ничего не достигли народовольцы своим героическим бессмысленным террором, кроме укрепления самых реакционных кругов в стране. Дорогой ценой заплатил Исполнительный комитет за свое безумие.
Большая часть осужденных по процессу двадцати (в том числе тех, кто был помилован вечной каторгой) погиб в течение первых двух-трех лет в заключении, в одиночных камерах Алексеевского равелина и затем Шлиссельбургской крепости. От цинги и чахотки сгорели Александр Михайлов, Колодкевич, Ланганс, техник Григорий Исаев, Клеточников, рабочий Макар Тетерка… Осужденный Арончик сошел с ума и заживо сгнил в своей одиночке. Карийская каторга добила Татьяну Лебедеву. Страшной оказалась смерть члена Исполнительного комитета, участника технической группы Михаила Грачевского. Осужденный по «процессу 17-ти» (следующий крупный процесс «Народной воли» после «процесса 20-ти»), протестуя против тюремного режима Шлиссельбурга, облил себя керосином из лампы и поджег, вспыхнув живым факелом.
Грандиозная провокация Дегаева (по масштабу лишь Азеф в начале двадцатого века превзошел его) разгромила военную организацию «Народной воли», усадив на скамью подсудимых вчерашних кронштадских лейтенантиков, еще недавно собиравшихся для либеральной болтовни в квартире Суханова, и последнего остававшегося на свободе члена Исполнительного комитета старого состава - Веру Фигнер. 10 октября 1884 года по приговору суда руководители военной организации барон Александр Штромберг и артиллерист Николай Рогачев были повешены в Шлиссельбурге. Успел бежать за границу предупрежденный член военной организации лейтенант Серебряков, автор неоднократно цитировавшихся здесь мемуаров…
Пятеро долгожителей - Вера Фигнер, Якимова, Фроленко, Николай Морозов и Анна Корба - пережив все муки и испытания, одиночки, каторгу, ссылку, новый виток эсеровского подполья, - дожили до советской власти и умерли в глубочайшей старости.
И вновь, в последний раз - голоса... Из отзывов на смерть Александра II:
М. де Вогюэ, западный публицист: "Вглядитесь в этого мученика! Он был великим царем и был достоин лучшей судьбы... Он не был блестящим умом, но он был великодушным, благородным и прямым. Он любил свой народ и питал бесконечную жалость к униженным и оскорбленным... Вспомните о его реформах. Петр Великий не совершил большего... вспомните о всех трудностях, которые ему надо было преодолеть, чтобы уничтожить рабство и создать новые основы для сельского хозяйства. Подумайте, что тридцать миллионов человек обязаны ему своим освобождением... А его административные реформы! Ведь он попытался уничтожить чиновничий произвол и социальную несправедливость. В устройстве суда он создал равенство перед законом, установил независимость судей, уничтожил телесные наказания, ввел суд присяжных. А ведь он был непосредственным преемником деспотичного Николая I!.. В иностранной политике созданное им не менее значительно. Он осуществил замыслы Екатерины II о Черном море, он уничтожил унизительные статьи Парижского трактата; он довел московские знамена до берегов Мраморного моря и стен Константинополя; он освободил болгар, он установил русское преобладание в Центральной Азии... И, наконец, в самое утро своего последнего дня, он работал над преобразованием, которое должно было превзойти все остальные и которое неминуемо вывело бы Россию на путь мирного западно-европейского развития: он хотел дать конституцию... И в этот день революционеры его убили! Как загадочно-странно перекрещиваются линии истории и как издевается она над здравым смыслом. Освободитель американских негров Линкольн был также убит. А освобождение негров вызвало в другой части света освобождение крестьян. Александр II не хотел, чтобы Россия оставалась бы единственным христианским государством, в котором существовало бы рабство... Да, быть освободителем небезопасно!"
П.А.Черевин: "Я всей своей карьерой обязан Александру II и всё-таки скажу: хорошо, что его убрали, иначе с своим либерализмом до чего бы он довёл Россию!.."
Из письма К.П. Победоносцева - Александру III:"Отец твой и не мученик и не святой, потому что пострадал не за Церковь, не за крест, не за христианскую веру, не за правое дело, а за то единственно, что распустил народ, и этот распущенный народ убил его..."
* * *
… Почти через год после ареста привезли Николая Евгеньевича снова в Кронштадт, в серой арестантской шинели, - для расстрела. Зная любовь офицеров к Суханову, правительство не решилось назначить командиром взвода, производящего расстрел, офицера, а назначило унтер-офицера.
Император повелел: «В поучение всему Балтийскому флоту…» Это значило: казнить в присутствии флотских команд от экипажей и даже военно-морских учебных заведений (в числе представителей учебных заведений оказался будущий лейтенант Шмидт - «поучение Балтийскому флоту» оказало на него, видимо, впечатление, обратное ожидаемому…)
На протяжении всего девятнадцатого века императоры предпочитали вешать государственных преступников, но в данном случае всячески стремились подчеркнуть военный характер преступления - измену присяге. И - кроме того, что это был почти единственный за сотню лет политический расстрел, - это еще и оказалась почти единственная политическая казнь, прошедшая без эксцессов: никаких задержек, недостроенных виселиц, гнилых веревок, сорвавшихся преступников и подобных мелких неприятностей (а всего за год до этого осужденный по процессу первомартовцев рабочий Тимофей Михайлов, крупный дюжий парень, за четверть часа был повешен трижды… и все три раза, в сущности, совершенно напрасно - ибо никакого прямого участия в цареубийстве не принимал…) Все произошло быстро, четко, по-военному.
…Очевидцы вспоминали, что в тот день было холодно и в воздухе еще не пахло весной. И стояло высокое, очень высокое бледно-серое небо… Хотя было еще очень рано и правительство стремилось скрыть казнь, но за крепостным валом уже стояли люди - офицеры, мастеровые… Запомнили еще почему-то, что женщин не было. «Очевидцы казни рассказывали, что Николай Евгеньевич за время своего заключения почти не изменился и во взгляде его было больше доброты, как бы святости. Держал он себя во время казни смело, но вместе с тем скромно. Когда он вышел из кареты, то окинул взглядом всех присутствующих. После же во все время приготовления к казни он уже не смотрел на публику, как бы боясь своим взглядом скомпрометировать кого-нибудь из друзей. После прочтения приговора он сам надел рубаху с длинными рукавами, когда же его привязали к столбу и стали завязывать глаза, он что-то сказал матросу, который, поправив повязку, отошел.
- Мы все как будто замерли, устремив глаза на Суханова, - рассказывал мне очевидец, - вдруг раздался залп, голова Суханова опустилась на грудь, и я почувствовал, как что-то у меня оборвалось в груди, слезы подступили к глазам и я, боясь разрыдаться, должен был быстро уйти».
...Было 8 часов 45 минут утра.
…В тот же день морской министр адмирал Шестаков, вернувшись с успешной экзекуции, записал в своем дневнике: «Суханов вел себя с достоинством. «Мертвые сраму не имут».
… После казни мать Николая Евгеньевича просила выдать ей его серебряные часы. Это было разрешено, но несчастной было сделано строжайшее внушение, «чтобы эти часы служили ей лишь памятью о сыне, и не приобрели характер вещи, используемой для агитации, связанной с той преступной деятельности, которая погубила Николая Суханова».
Мать же поставила крест на могиле и украсила ее венками, но это встревожило полицию, и было велено «убрать все». Дальнейшие сведения о могиле неизвестны…
"Если душа твоя жаждет чего-нибудь, о человек, возьми это и заплати положенную цену…"
«Я старался сделать все,что мог,
Не просил судьбу ни разу: высвободи!
И скажу на самой смертной исповеди,
Если есть на свете детский Бог:
Все я, Боже, получил сполна,
Где,в которой расписаться ведомости?
Об одном прошу, спаси от ненависти,
Мне не причитается она…»
(А.Галич)
[1986-1987] - ноябрь-декабрь 2006