О виртуальных играх доктора исторических наук Оксаны Киянской
Я долго колебалась и не хотела обнародовать эту историю, но наглое и беспардонное вранье доктора исторических наук Оксаны Ивановны Киянской и мысль о том, что, возможно, это не первый и не последний случай, когда она безнаказанно развлеклась за чужой счет, заставляет и меня поступить не лучшим образом.
Итак, вот свежие ссылки.
http://naiwen.livejournal.com/344985.html
http://naiwen.livejournal.com/344985.html?thread=3781529#t3781529
http://naiwen.livejournal.com/344985.html?thread=3812761#t3812761
http://naiwen.livejournal.com/344985.html?thread=3826585#t3826585
А теперь предыстория. Пояснение - далее речь идет о моей опубликованной в интернете повести "Колыбельная для призрака"
Три года назад однажды вечером я вернулась с дачи и обнаружила у себя в почтовом ящике следующее письмо.
Адрес отправителя sm1825@yandex.ru
Имя отправителя: Сергей Муравьев
Тема письма: "Весьма важно".
В пустое письмо был вложен большой файл в формате Word со следующим текстом (привожу без изменений):
"Здравствуйте, милая, добрая девушка Сабрина !
Вы не знаете меня, я знаю вас - и довольно! В странном мире, в котором вы живете, возможно все. По содержанию моего письма вы скоро поймете, кто я. Льщу себя надеждой, что вы искали встречи со мной. Надеюсь, что я не обману ваши ожидания. Хотя может быть, что надежда эта напрасна. Что делать, терять надежду приходилось слишком часто… Но писать к вам - мой долг, как я его сейчас себе представляю.
Почитаю долгом сказать сразу, что я не совсем таков, каким, быть может, вы меня представляете. Я не был святым - я был обыкновенный человек, каких миллионы. И дорога моя, как вы сами уже поняли, привела меня в Ад. Зачем я сделал то, что сделал? Говорить об этом трудно и страшно. Во-первых, вспомните, я ведь был так молод тогда. Мне казалось, что мои намерения, которые до самого конца почитал я благими и чистыми, почитаются таковым и всеми вокруг. Но впоследствии, когда прошла первая боль и появилось много свободного времени, я понял, что это не так. Кто я? Я преступник, погубивший своих братьев, своих друзей, своих солдат. Во имя чего? России эти прекрасные жертвы были не нужны. Самый успех нам был бы пагубен для всех нас, как сказал в минуту прозрения мой друг Мишель.
Признаюсь честно, милая девушка, я искал славы. Славы, которая сделала бы меня всем известным, заставила бы моих соплеменников произносить имя мое с благоговением. Я был уверен, что историю творят такие, как я - молодые и сильные, верящие в свою звезду, и что залог победы - не долгий кропотливый труд, а железная воля нескольких людей. За свои заблуждения я заплатил жизнью.
И ведь предупреждали меня. И пытались остановить. Прежде всего, конечно, это был Поль - вы ведь знаете его? Он говорил, что я в своих мыслях хожу по розам, что то, за что мы взялись - грязная и трудная работа. И что в белых перчатках ее не сделать. И не раз говаривал Матюше, что я слишком чист для такого кровавого дела. Что мои действия приведут только к бесполезному кровопролитию.
Но что мне было до него и его предупреждений и до него самого? Мне казалось, что российский деспотизм стар, что стоит только крикнуть первый крик - и все само рухнет. Что те, кого пошлют против нас, к нам же и присоединяться. И будет эра всеобщего счастья, коего я буду первым виновником. Я ошибался, но, умоляю вас, вспомните, что я был молод и очень хотел славы. Потом я признал правоту Поля. Я сказал лично ему, что он был прав. Но сказал слишком поздно: за час до того, как мы оба перестали существовать на Земле. Я думаю, что его тоже погубил я: ежели бы не мои действия, он бы жил, пошел бы со всеми в Сибирь. Как, быть может, и я сам.
Ваша повесть, милая девушка, разбередила старые раны, заставила меня снова вспомнить, как все было. Вы в своих представлениях не точны, но в этом нисколько нет вашей вины. Конечно, я потом, на следствии, рассказал не все. Все рассказать было просто невозможно. Почти невозможно говорить об этом даже сейчас, когда уже столько лет прошло. Но больная совесть заставляет сообщить некоторые подробности. Сообщить единственно вам. Судите ж меня как хотите.
19 ноября умер царь, и во всех умах воцарилось недоумение. Престол стал игрушкою в руках власть имущих, и я понял, что наступает мое время. 13 декабря арестовали Поля - я узнал об этом через неделю. Совершенно справедливо вы замечаете, что разнесся слух, будто он застрелился при аресте. Слух этот был ложным, но тогда я не знал этого. У меня же был лоскут бумаги, где он сам, своею рукою, написал, что в случае, ежели с ним что-нибудь случится, я должен принять на себя всю ответственность и возглавить дело. Мне казалось, что у меня не было выбора - хотя теперь понимаю, что выбор был. Я мог бы сохранить тех, кого я любил, от смерти и позора. Я мог бы сохранить своих солдат. О себе не говорю - наверное, я не смог бы жить бы при любом исходе событий.
Не буду говорит о том, что вы и так, наверное, знаете - о том, как мы с братом ездили по полкам, пытаясь уговорить их командиров - участников нашего дела - помочь нам. О том, как все они, прежде клявшиеся в вечной верности нашему союзу, отказали нам в помощи. И о том, как догнавший нас в пути Мишель сообщил, что нас ищут и хотят арестовать.
Начну с самого страшного - с ночи 28/29, когда, собственно, все и началось. Началось нелепо и кроваво. Прежде, на войне, мне не раз приходилось убивать и видеть, как убивают. И я привык к убийству. Но тут, когда вокруг были не враги-французы, а бывшие мои полковые товарищи… Полковой командир, что он сделал мне плохого? Он никогда не был мне врагом, сколько раз мы делили с ним хлеб и вино! Теперь же он только лишь исполнял приказ - приказ арестовать меня и брата. Я бил его штыком, и бил жестоко. В ту минуту мне хотелось только одного - чтобы он поскорее умер. Мне казалось, что вольность наступит прямо сейчас, когда умрет этот человек - главное препятствие на ее, вольности, святом пути. Клянусь, я никогда не был жесток к людям. Но здесь, что здесь со мною сделалось? Матвей оттащил меня от него, не дал его убить - и уже за это я ему вечно буду благодарен.
Потом, когда я очнулся от наваждения, я поехал просить у него прощения - не смотря даже на негодование моих офицеров. Я просил прощения, преклонив колени. Я умолял его именем Бога не держать на меня зла. Но он молчал и ничего мне не ответил.
В общем, каша была заварена. Отступать теперь уже было поздно. И я принял общее командование над полком. Первые два дня прошли в состоянии восторга, братания, радости. Но потом… Потом все рухнуло. Думаете, я не знал, что мои солдаты, почувствовав вольности, принялись грабить, жечь, насиловать? А знаете ли вы, что они приходили ко мне спрашивать разрешения на все это? И я, потомок гетмана, офицер, дворянин - я сам дал им такое разрешение. Иначе они не пошли бы за мною. Уже тогда, через два дня пути, я понял, что спасения нет. Ни им, ни мне. Идти больше некуда. Но идти надо. Понимаете ли вы это?
Еще скажу: знаете ли, что я делал, когда полк останавливался на отдых? Я запирался ото всех и пил, пил по черному, беспробудно. Я не мог иначе, иначе я бы сошел с ума. Но тогда я не мог этого себе позволить. Что творится вокруг, до конца понимал только я один. Может быть, еще брат Матвей чувствовал. Но я его первого тогда не пускал, удалил от себя. Потом, когда полк выступал, я с трудом влезал на коня и спал на ходу; два конных солдата придерживали меня с двух сторон.
Но в ту последнюю ночь он все же пришел ко мне. Пришел, когда все мы уже знали, что в Белой Церкви наших нет. Я был пьян так, что не мог говорить. Помню, что он силой выволок меня на улицу, на холод, вылил на голову ведро воды. И потребовал ответа в моих действиях и что почему я за три дня три раза поменял направление. Я сказал тогда, что все уже кончено, что идти можно было куда угодно - смерть была везде. Тогда он предложил мне свой пистолет, чтобы застрелиться. Я отказался, но не из малодушия. Отказался, потому что уже знал, что сделаю завтра.
Зачем пошел я степью на пушки? Вы удивляетесь, милая девушка. Удивлялись и они, мои товарищи. Но я знал: можно только так. Они думали, что это наши и они присоединятся к нам. Но я точно знал, что это не так. Сказать ли? У меня были свои лазутчики, никто о них не знал. И они мне уже донесли, что эти войска будут по нас стрелять. Но другого пути у меня не было. Зубы дракона, которые я сам посеял, нужно было рвать с корнем. Но самостоятельно я этого сделать уже не мог.
Конечно, я был уверен, что не уйду живым с этого проклятого места! Когда начали стрелять, я надел шляпу с плюмажем и выехал впереди колонны - чтоб по мне наводили пушку. Но - чертова российская действительность! - они не смогли меня убить, а только ранили.
Что было потом, я помню плохо. Смутно помню, как меня, связанного, везли в Могилев, в штаб армии. По дороге кто-то сорвал с меня эполеты и кресты, кто-то оторвал ворот мундира, кто-то бил по щекам, кто-то кричал на меня, кто-то грозился застрелить тут же на месте. Потом в Могилеве меня развязали и сделали операцию, делал ее наш лучший армейский хирург. Помню, что было очень больно и что я просил его дать мне яду. Он отказался. Хорошо помню, как везли меня из Могилева в Петербург. Я уже не был связан, а просто скован. Я был слаб, и конвоир, молодой офицер, сочувствовал мне. Он хотел, вопреки предписанию, расковать меня и дать отдохнуть несколько дней. Я сказал ему что-то весьма язвительное и дерзкое, и он оставил свои намерения. Я не мог тогда терпеть жалость к себе, я хотел боли, просто физической боли и страданий за все, что сделал. Понимаете ли? Я хотел искупления, а его не было. Потом меня привезли в Петербург. И я был рад тому, что моя мать мертва и не может видеть меня - вот такого. Что было дальше - вы знаете.
Еще должен сказать о моих товарищах. О тех, кого вы тоже называете по именам.
Сначала - мои братья. Ипполит и Матюша. Ипполит счастливее нас всех, ему было 19 лет и он умер за свободу, не успев узнать ни угрызений совести, ни цепей, ни казематов. Его смерть, в отличие от моей, была смертью воина. После я часто завидовал ему. Матвей был другой, он был опытный, добрый и умный. Это был самый внутренне близкий мне человек во всю мою жизнь, товарищ моих детских игр. Никто, слышите, никто и никогда не мог стать между нами. Он был умнее, благороднее и чище меня. Он много лет пытался вытащить меня из пропасти, а когда понял, что напрасно - упал в нее вместе со мною.
Дальше - мои офицеры. Иван, Веня, Анастасий Кузьмин, Миша Щепилло, Андрей Быстрицкий. Вы забываете еще одного, Сашу Мозалевского (хотя в тот день, который вы описываете, его уже не было с нами). Все они погибли за меня. Они были не похожи на моих братьев. Они не были добрыми и никогда (заметьте - никогда!) не плакали. Злость и обида на жизнь привели их ко мне. Они уже не были детьми, но бедность не давала им найти себя в жизни. Они были армейскими обер-офицерами без всякой надежды на будущее. Но они были тщеславны, мои офицеры… Они думали о славном будущем. И рвались в бой во имя этого будущего. Они действительно поверили в меня. Я же предал их, выведя под пушки.
И будущее их оказалось ужасно. Щепилло и Кузьмин погибли - и это было их счастье. Других осудили на вечную каторгу и отправили в Сибирь по этапу. Многомесячный переход убил их души. Они опустились, они все забыли, они превратились в отчаянных, закоренелых преступников-уголовников. В них уцелела только одна мечта - вырваться на волю. Ради этой мечты сложил в Сибири голову Иван. Вы об этом, тоже, конечно, знаете.
И еще обо одном человеке, вы его упоминаете тоже. Это Мишель. Кем он был мне? Братом? Другом? Нет, все не то. Составляли ли мы одного человеке, как говаривал часто Поль? Вряд ли. Мы были разные, но я без него существовать с какого-то времени уже не мог. Совесть, моя больная совесть снова мучает меня, когда я думаю о нем. Говорят, что я вовлек его в союз и погубил. Нет, это не так. Мишель сам выбрал свою дорогу, впрочем, как и я сам ее выбрал для себя. Скажу более, он обладал какой-то неземной, странно энергией, завораживавшей меня. Я шел за ним. О том, что было между нами, наши следователи знали. Знали от Михаила Орлова, нашего ненавистника. Зачем Орлов сказал это? Я и тогда этого не понимал, и сейчас не понимаю. И без его слов было ясно, что оба мы уже мертвы и что воскрешения не будет.
И последнее. В моей жизни был она. Ее звали не Ревекка и не Вера. Ее звали Мария, Маша. Все было просто: она была крепостная у отца. Детей же наших звали Петром и Катериной, в память об ее родителях. Я знаю, что с ними стало: отец мой лишил их обоих нашей фамилии и отдал после моей смерти в воспитательный дом. Через год оба они умерли.
Вот и все, милая Сабрина. Я не вернусь, мне нельзя быть среди живых. Ежели то, что сказано мною, не найдет в вас отклика, считайте это послание с того света как бы не бывшим. Ежели оно тронет вас, скажите мне. По условиям я имею право еще на одно послание - и не более того.
С совершенным почтением и преданностию
Имею честь быть
Вашим, сударыня, покорнейшим слугою".
После короткого расследования, проведенного совместно с Натали, мною было отправлено следующее письмо:
""Уважаемая Оксана Ивановна Киянская!
Не думала, не гадала пересечься с Вами, но Вы сами подставились.
Собственно, Вы допустили две ошибки. Во-первых, мир тесен. Вы меня не знаете, а я Вас знаю, во всяком случае заочно. Я старая подруга и однокурсница Наталии Соколовой, которая работает в Историческом архиве Москвы, и занимается в том числе публикацией документов, связанных с декабристской тематикой. Я также однокурсница Ольги Эйдельман. В свое время я подавала документы на соискательство к Семеновой, также по декабристской проблематике, но вынуждена была бросить работу по специальности по семейным обстоятельствам. Впрочем, это Вас совершенно не касается. С Вашими работами, включая Вашу кандидатскую и докторскую диссертацию я, так уж случилось, знакома. Собственно, я и опознала Вас в значительной степени по изложенным в Вашем письме взглядам на события.
Однако же не только. Если вы Вы имели больше опыта работы в Интернете, если бы Вы догадались просто прислать свой текст в теле письма, я бы могла по-прежнему лишь догадываться. Но Вы послали свой текст вложенным документом в ворде. А при открытии word-овских документов отображается автор. И этот автор, помимо всего прочего, совпадал с имеющимися у Наталии Соколовой документами Вашего авторства.
А теперь вопрос - чего Вы добивались? Я подозреваю, что Вы искренне полагали, что пишете молоденькой, наивной и малограмотной барышне. Но я, в свою очередь, полагаю, что подобный розыгрыш, независимо от мотивации, недостоин человека взрослого, доктора исторических наук. Полагаю, что я имею право требовать извинений. В противном случае Наталья будет вынуждена довести Ваш поступок до сведения Ваших общих знакомых в среде исторической науки.
С наилучшими,
Раиса"
На следующий день был получен такой ответ (уже с другого электронного адреса):
"Уважаемая Раиса!
Да, это действительно была я. Простите ради бога, если я вас в чем-то обидела. Я, конечно, понимала, что вы сразу все раскусите, в том числе и мое авторство. Я, конечно, знаю, что вы однокурсница Наташи Соколовой, которой я искренне желаю всего самого лучшего. И знаю, как и что отражается в электронной почте. НО: я не думала, что вы не поймете главного. А главное - то, насколько сильно подействовала на меня ваша повесть и как сильно после этого мне захотелось завести знакомство с вами.
Если вы прочли мой текст, то, наверное, не могли не понять, насколько он серьезен. Почему же он не достоин доктора наук? Что в нем недостойного? Это - тоже своеобразная повесть, поверьте, она написана сердцем, но сформулирована была в связи с вашим текстом.
Может быть, вы обиделись на странную форму подачи этого текста? Я просто полагала, что в том ирреальном мире, в котором отчасти существуете вы, а отчасти и я, возможно все невозможное. Собственно, ваша повесть тоже есть отражение нереального в реальном. Он, кроме того, опубликован на сайте толкиенистов, к которым, отчасти, отношу и себя. И мне очень жаль, что мой
текст вы приняли за плохую шутку. Еще раз повторяю, он серьезен. Я думаю, что постараюсь его опубликовать.
Насчет же научной общественности - воля ваша, конечно. Но скажу вам по секрету: общественное мнение, особенно научно-общественное, меня беспокоит мало. Я в науке маргинал, и полагаю, что им и останусь. Я привыкла к злой критике, в том числе и вненаучной, на уровне "сам дурак". Собственно, это фоорма моей жизни, переносить такую критику. Кстати, присланный текст - тому свидетельство. Просто в вас я почувствовала родственную душу и очень захотела завязать с вами знакомство и предложить сотрудничество.
Еще раз приношу вам самые искренние извинения, если я вас невольно обидела.
Если вы обиделись не очень, то предлагаю дружбу и сотрудничество. Есть еще варианты: рассматривайте этот текст как рецензию на вас, как самостоятельную повесть. На ваш выбор: принять или не принять мои извинения, все забыть, принять предложения искренней дружбы и
сотрудничества.
И еще раз: мне искренне жаль, что вы обиделись. Примите самые искренние мои извинения. Но еще раз повторю: мне очень бы хотелось познакомиться или хотя бы компьютерно пообщаться с вами.
Во всяком случае хотелось бы знать ваш ответ.
Всегда Ваша
Оксана Киянская".
Этот тред закрыт. Желающие подискутировать о моем моральном облике, а также выяснить личность мифического бывшего сотрудника РГГУ, который якобы был уволен за то, что пользовался именем Киянской, могут сделать это в любом другом месте. Я могу гарантировать, что ни я, ни Натали не придем туда с комментариями.
Итак, вот свежие ссылки.
http://naiwen.livejournal.com/344985.html
http://naiwen.livejournal.com/344985.html?thread=3781529#t3781529
http://naiwen.livejournal.com/344985.html?thread=3812761#t3812761
http://naiwen.livejournal.com/344985.html?thread=3826585#t3826585
А теперь предыстория. Пояснение - далее речь идет о моей опубликованной в интернете повести "Колыбельная для призрака"
Три года назад однажды вечером я вернулась с дачи и обнаружила у себя в почтовом ящике следующее письмо.
Адрес отправителя sm1825@yandex.ru
Имя отправителя: Сергей Муравьев
Тема письма: "Весьма важно".
В пустое письмо был вложен большой файл в формате Word со следующим текстом (привожу без изменений):
"Здравствуйте, милая, добрая девушка Сабрина !
Вы не знаете меня, я знаю вас - и довольно! В странном мире, в котором вы живете, возможно все. По содержанию моего письма вы скоро поймете, кто я. Льщу себя надеждой, что вы искали встречи со мной. Надеюсь, что я не обману ваши ожидания. Хотя может быть, что надежда эта напрасна. Что делать, терять надежду приходилось слишком часто… Но писать к вам - мой долг, как я его сейчас себе представляю.
Почитаю долгом сказать сразу, что я не совсем таков, каким, быть может, вы меня представляете. Я не был святым - я был обыкновенный человек, каких миллионы. И дорога моя, как вы сами уже поняли, привела меня в Ад. Зачем я сделал то, что сделал? Говорить об этом трудно и страшно. Во-первых, вспомните, я ведь был так молод тогда. Мне казалось, что мои намерения, которые до самого конца почитал я благими и чистыми, почитаются таковым и всеми вокруг. Но впоследствии, когда прошла первая боль и появилось много свободного времени, я понял, что это не так. Кто я? Я преступник, погубивший своих братьев, своих друзей, своих солдат. Во имя чего? России эти прекрасные жертвы были не нужны. Самый успех нам был бы пагубен для всех нас, как сказал в минуту прозрения мой друг Мишель.
Признаюсь честно, милая девушка, я искал славы. Славы, которая сделала бы меня всем известным, заставила бы моих соплеменников произносить имя мое с благоговением. Я был уверен, что историю творят такие, как я - молодые и сильные, верящие в свою звезду, и что залог победы - не долгий кропотливый труд, а железная воля нескольких людей. За свои заблуждения я заплатил жизнью.
И ведь предупреждали меня. И пытались остановить. Прежде всего, конечно, это был Поль - вы ведь знаете его? Он говорил, что я в своих мыслях хожу по розам, что то, за что мы взялись - грязная и трудная работа. И что в белых перчатках ее не сделать. И не раз говаривал Матюше, что я слишком чист для такого кровавого дела. Что мои действия приведут только к бесполезному кровопролитию.
Но что мне было до него и его предупреждений и до него самого? Мне казалось, что российский деспотизм стар, что стоит только крикнуть первый крик - и все само рухнет. Что те, кого пошлют против нас, к нам же и присоединяться. И будет эра всеобщего счастья, коего я буду первым виновником. Я ошибался, но, умоляю вас, вспомните, что я был молод и очень хотел славы. Потом я признал правоту Поля. Я сказал лично ему, что он был прав. Но сказал слишком поздно: за час до того, как мы оба перестали существовать на Земле. Я думаю, что его тоже погубил я: ежели бы не мои действия, он бы жил, пошел бы со всеми в Сибирь. Как, быть может, и я сам.
Ваша повесть, милая девушка, разбередила старые раны, заставила меня снова вспомнить, как все было. Вы в своих представлениях не точны, но в этом нисколько нет вашей вины. Конечно, я потом, на следствии, рассказал не все. Все рассказать было просто невозможно. Почти невозможно говорить об этом даже сейчас, когда уже столько лет прошло. Но больная совесть заставляет сообщить некоторые подробности. Сообщить единственно вам. Судите ж меня как хотите.
19 ноября умер царь, и во всех умах воцарилось недоумение. Престол стал игрушкою в руках власть имущих, и я понял, что наступает мое время. 13 декабря арестовали Поля - я узнал об этом через неделю. Совершенно справедливо вы замечаете, что разнесся слух, будто он застрелился при аресте. Слух этот был ложным, но тогда я не знал этого. У меня же был лоскут бумаги, где он сам, своею рукою, написал, что в случае, ежели с ним что-нибудь случится, я должен принять на себя всю ответственность и возглавить дело. Мне казалось, что у меня не было выбора - хотя теперь понимаю, что выбор был. Я мог бы сохранить тех, кого я любил, от смерти и позора. Я мог бы сохранить своих солдат. О себе не говорю - наверное, я не смог бы жить бы при любом исходе событий.
Не буду говорит о том, что вы и так, наверное, знаете - о том, как мы с братом ездили по полкам, пытаясь уговорить их командиров - участников нашего дела - помочь нам. О том, как все они, прежде клявшиеся в вечной верности нашему союзу, отказали нам в помощи. И о том, как догнавший нас в пути Мишель сообщил, что нас ищут и хотят арестовать.
Начну с самого страшного - с ночи 28/29, когда, собственно, все и началось. Началось нелепо и кроваво. Прежде, на войне, мне не раз приходилось убивать и видеть, как убивают. И я привык к убийству. Но тут, когда вокруг были не враги-французы, а бывшие мои полковые товарищи… Полковой командир, что он сделал мне плохого? Он никогда не был мне врагом, сколько раз мы делили с ним хлеб и вино! Теперь же он только лишь исполнял приказ - приказ арестовать меня и брата. Я бил его штыком, и бил жестоко. В ту минуту мне хотелось только одного - чтобы он поскорее умер. Мне казалось, что вольность наступит прямо сейчас, когда умрет этот человек - главное препятствие на ее, вольности, святом пути. Клянусь, я никогда не был жесток к людям. Но здесь, что здесь со мною сделалось? Матвей оттащил меня от него, не дал его убить - и уже за это я ему вечно буду благодарен.
Потом, когда я очнулся от наваждения, я поехал просить у него прощения - не смотря даже на негодование моих офицеров. Я просил прощения, преклонив колени. Я умолял его именем Бога не держать на меня зла. Но он молчал и ничего мне не ответил.
В общем, каша была заварена. Отступать теперь уже было поздно. И я принял общее командование над полком. Первые два дня прошли в состоянии восторга, братания, радости. Но потом… Потом все рухнуло. Думаете, я не знал, что мои солдаты, почувствовав вольности, принялись грабить, жечь, насиловать? А знаете ли вы, что они приходили ко мне спрашивать разрешения на все это? И я, потомок гетмана, офицер, дворянин - я сам дал им такое разрешение. Иначе они не пошли бы за мною. Уже тогда, через два дня пути, я понял, что спасения нет. Ни им, ни мне. Идти больше некуда. Но идти надо. Понимаете ли вы это?
Еще скажу: знаете ли, что я делал, когда полк останавливался на отдых? Я запирался ото всех и пил, пил по черному, беспробудно. Я не мог иначе, иначе я бы сошел с ума. Но тогда я не мог этого себе позволить. Что творится вокруг, до конца понимал только я один. Может быть, еще брат Матвей чувствовал. Но я его первого тогда не пускал, удалил от себя. Потом, когда полк выступал, я с трудом влезал на коня и спал на ходу; два конных солдата придерживали меня с двух сторон.
Но в ту последнюю ночь он все же пришел ко мне. Пришел, когда все мы уже знали, что в Белой Церкви наших нет. Я был пьян так, что не мог говорить. Помню, что он силой выволок меня на улицу, на холод, вылил на голову ведро воды. И потребовал ответа в моих действиях и что почему я за три дня три раза поменял направление. Я сказал тогда, что все уже кончено, что идти можно было куда угодно - смерть была везде. Тогда он предложил мне свой пистолет, чтобы застрелиться. Я отказался, но не из малодушия. Отказался, потому что уже знал, что сделаю завтра.
Зачем пошел я степью на пушки? Вы удивляетесь, милая девушка. Удивлялись и они, мои товарищи. Но я знал: можно только так. Они думали, что это наши и они присоединятся к нам. Но я точно знал, что это не так. Сказать ли? У меня были свои лазутчики, никто о них не знал. И они мне уже донесли, что эти войска будут по нас стрелять. Но другого пути у меня не было. Зубы дракона, которые я сам посеял, нужно было рвать с корнем. Но самостоятельно я этого сделать уже не мог.
Конечно, я был уверен, что не уйду живым с этого проклятого места! Когда начали стрелять, я надел шляпу с плюмажем и выехал впереди колонны - чтоб по мне наводили пушку. Но - чертова российская действительность! - они не смогли меня убить, а только ранили.
Что было потом, я помню плохо. Смутно помню, как меня, связанного, везли в Могилев, в штаб армии. По дороге кто-то сорвал с меня эполеты и кресты, кто-то оторвал ворот мундира, кто-то бил по щекам, кто-то кричал на меня, кто-то грозился застрелить тут же на месте. Потом в Могилеве меня развязали и сделали операцию, делал ее наш лучший армейский хирург. Помню, что было очень больно и что я просил его дать мне яду. Он отказался. Хорошо помню, как везли меня из Могилева в Петербург. Я уже не был связан, а просто скован. Я был слаб, и конвоир, молодой офицер, сочувствовал мне. Он хотел, вопреки предписанию, расковать меня и дать отдохнуть несколько дней. Я сказал ему что-то весьма язвительное и дерзкое, и он оставил свои намерения. Я не мог тогда терпеть жалость к себе, я хотел боли, просто физической боли и страданий за все, что сделал. Понимаете ли? Я хотел искупления, а его не было. Потом меня привезли в Петербург. И я был рад тому, что моя мать мертва и не может видеть меня - вот такого. Что было дальше - вы знаете.
Еще должен сказать о моих товарищах. О тех, кого вы тоже называете по именам.
Сначала - мои братья. Ипполит и Матюша. Ипполит счастливее нас всех, ему было 19 лет и он умер за свободу, не успев узнать ни угрызений совести, ни цепей, ни казематов. Его смерть, в отличие от моей, была смертью воина. После я часто завидовал ему. Матвей был другой, он был опытный, добрый и умный. Это был самый внутренне близкий мне человек во всю мою жизнь, товарищ моих детских игр. Никто, слышите, никто и никогда не мог стать между нами. Он был умнее, благороднее и чище меня. Он много лет пытался вытащить меня из пропасти, а когда понял, что напрасно - упал в нее вместе со мною.
Дальше - мои офицеры. Иван, Веня, Анастасий Кузьмин, Миша Щепилло, Андрей Быстрицкий. Вы забываете еще одного, Сашу Мозалевского (хотя в тот день, который вы описываете, его уже не было с нами). Все они погибли за меня. Они были не похожи на моих братьев. Они не были добрыми и никогда (заметьте - никогда!) не плакали. Злость и обида на жизнь привели их ко мне. Они уже не были детьми, но бедность не давала им найти себя в жизни. Они были армейскими обер-офицерами без всякой надежды на будущее. Но они были тщеславны, мои офицеры… Они думали о славном будущем. И рвались в бой во имя этого будущего. Они действительно поверили в меня. Я же предал их, выведя под пушки.
И будущее их оказалось ужасно. Щепилло и Кузьмин погибли - и это было их счастье. Других осудили на вечную каторгу и отправили в Сибирь по этапу. Многомесячный переход убил их души. Они опустились, они все забыли, они превратились в отчаянных, закоренелых преступников-уголовников. В них уцелела только одна мечта - вырваться на волю. Ради этой мечты сложил в Сибири голову Иван. Вы об этом, тоже, конечно, знаете.
И еще обо одном человеке, вы его упоминаете тоже. Это Мишель. Кем он был мне? Братом? Другом? Нет, все не то. Составляли ли мы одного человеке, как говаривал часто Поль? Вряд ли. Мы были разные, но я без него существовать с какого-то времени уже не мог. Совесть, моя больная совесть снова мучает меня, когда я думаю о нем. Говорят, что я вовлек его в союз и погубил. Нет, это не так. Мишель сам выбрал свою дорогу, впрочем, как и я сам ее выбрал для себя. Скажу более, он обладал какой-то неземной, странно энергией, завораживавшей меня. Я шел за ним. О том, что было между нами, наши следователи знали. Знали от Михаила Орлова, нашего ненавистника. Зачем Орлов сказал это? Я и тогда этого не понимал, и сейчас не понимаю. И без его слов было ясно, что оба мы уже мертвы и что воскрешения не будет.
И последнее. В моей жизни был она. Ее звали не Ревекка и не Вера. Ее звали Мария, Маша. Все было просто: она была крепостная у отца. Детей же наших звали Петром и Катериной, в память об ее родителях. Я знаю, что с ними стало: отец мой лишил их обоих нашей фамилии и отдал после моей смерти в воспитательный дом. Через год оба они умерли.
Вот и все, милая Сабрина. Я не вернусь, мне нельзя быть среди живых. Ежели то, что сказано мною, не найдет в вас отклика, считайте это послание с того света как бы не бывшим. Ежели оно тронет вас, скажите мне. По условиям я имею право еще на одно послание - и не более того.
С совершенным почтением и преданностию
Имею честь быть
Вашим, сударыня, покорнейшим слугою".
После короткого расследования, проведенного совместно с Натали, мною было отправлено следующее письмо:
""Уважаемая Оксана Ивановна Киянская!
Не думала, не гадала пересечься с Вами, но Вы сами подставились.
Собственно, Вы допустили две ошибки. Во-первых, мир тесен. Вы меня не знаете, а я Вас знаю, во всяком случае заочно. Я старая подруга и однокурсница Наталии Соколовой, которая работает в Историческом архиве Москвы, и занимается в том числе публикацией документов, связанных с декабристской тематикой. Я также однокурсница Ольги Эйдельман. В свое время я подавала документы на соискательство к Семеновой, также по декабристской проблематике, но вынуждена была бросить работу по специальности по семейным обстоятельствам. Впрочем, это Вас совершенно не касается. С Вашими работами, включая Вашу кандидатскую и докторскую диссертацию я, так уж случилось, знакома. Собственно, я и опознала Вас в значительной степени по изложенным в Вашем письме взглядам на события.
Однако же не только. Если вы Вы имели больше опыта работы в Интернете, если бы Вы догадались просто прислать свой текст в теле письма, я бы могла по-прежнему лишь догадываться. Но Вы послали свой текст вложенным документом в ворде. А при открытии word-овских документов отображается автор. И этот автор, помимо всего прочего, совпадал с имеющимися у Наталии Соколовой документами Вашего авторства.
А теперь вопрос - чего Вы добивались? Я подозреваю, что Вы искренне полагали, что пишете молоденькой, наивной и малограмотной барышне. Но я, в свою очередь, полагаю, что подобный розыгрыш, независимо от мотивации, недостоин человека взрослого, доктора исторических наук. Полагаю, что я имею право требовать извинений. В противном случае Наталья будет вынуждена довести Ваш поступок до сведения Ваших общих знакомых в среде исторической науки.
С наилучшими,
Раиса"
На следующий день был получен такой ответ (уже с другого электронного адреса):
"Уважаемая Раиса!
Да, это действительно была я. Простите ради бога, если я вас в чем-то обидела. Я, конечно, понимала, что вы сразу все раскусите, в том числе и мое авторство. Я, конечно, знаю, что вы однокурсница Наташи Соколовой, которой я искренне желаю всего самого лучшего. И знаю, как и что отражается в электронной почте. НО: я не думала, что вы не поймете главного. А главное - то, насколько сильно подействовала на меня ваша повесть и как сильно после этого мне захотелось завести знакомство с вами.
Если вы прочли мой текст, то, наверное, не могли не понять, насколько он серьезен. Почему же он не достоин доктора наук? Что в нем недостойного? Это - тоже своеобразная повесть, поверьте, она написана сердцем, но сформулирована была в связи с вашим текстом.
Может быть, вы обиделись на странную форму подачи этого текста? Я просто полагала, что в том ирреальном мире, в котором отчасти существуете вы, а отчасти и я, возможно все невозможное. Собственно, ваша повесть тоже есть отражение нереального в реальном. Он, кроме того, опубликован на сайте толкиенистов, к которым, отчасти, отношу и себя. И мне очень жаль, что мой
текст вы приняли за плохую шутку. Еще раз повторяю, он серьезен. Я думаю, что постараюсь его опубликовать.
Насчет же научной общественности - воля ваша, конечно. Но скажу вам по секрету: общественное мнение, особенно научно-общественное, меня беспокоит мало. Я в науке маргинал, и полагаю, что им и останусь. Я привыкла к злой критике, в том числе и вненаучной, на уровне "сам дурак". Собственно, это фоорма моей жизни, переносить такую критику. Кстати, присланный текст - тому свидетельство. Просто в вас я почувствовала родственную душу и очень захотела завязать с вами знакомство и предложить сотрудничество.
Еще раз приношу вам самые искренние извинения, если я вас невольно обидела.
Если вы обиделись не очень, то предлагаю дружбу и сотрудничество. Есть еще варианты: рассматривайте этот текст как рецензию на вас, как самостоятельную повесть. На ваш выбор: принять или не принять мои извинения, все забыть, принять предложения искренней дружбы и
сотрудничества.
И еще раз: мне искренне жаль, что вы обиделись. Примите самые искренние мои извинения. Но еще раз повторю: мне очень бы хотелось познакомиться или хотя бы компьютерно пообщаться с вами.
Во всяком случае хотелось бы знать ваш ответ.
Всегда Ваша
Оксана Киянская".
Этот тред закрыт. Желающие подискутировать о моем моральном облике, а также выяснить личность мифического бывшего сотрудника РГГУ, который якобы был уволен за то, что пользовался именем Киянской, могут сделать это в любом другом месте. Я могу гарантировать, что ни я, ни Натали не придем туда с комментариями.