О природе знания
Сперва мир представлялся нам вместилищем одухотворённых сущностей или их проявлений. Затем эти сущности отошли на второй план и мир оказался разделён на "видимый" (наш мир) и "невидимый" (мир богов, мир идей, мир вещей в себе). Затем позитивисты провозгласили, что "невидимый" мир нам не интересен - именно постольку, поскольку невидим, т.е. никак с нами не взаимодействует: нам же нужно исследовать лишь реально имеющий значение и наполненный познаваемыми объектами "видимый" мир. [До сих пор большинство учёных находятся на этом уровне мировосприятия]. Затем неопозитивисты добавили, что и в "видимом" мире присутствуют не объекты, а лишь "утверждения о наличии объектов". "Мир - это совокупность фактов, а не объектов", - говорит Витгенштейн. Обиженный невнимательностью к своим трудам Ницше окликает его сзади: "Нет даже и фактов, а есть лишь интерпретации".
Итак, потихоньку в культуре и теории познания возникло понимание того, что "единицей бытия" является не одухотворённая сущность (премодерн) и даже не неодушевлённый объект (модерн), а интерпретация, оценка (постмодерн). Вместе с тем интерпретирование тесно связано с природой жизни как таковой, с движением от менее желательного к более желательному, к усвоению одного и выплёвыванию другого, к выстраиванию самого себя и своих отношений с окружающим миром (также выстраиваемым из интерпретаций). Из этой идеи вырос конструктивизм.
В основных его посылках я считаю конструктивизм (в особенности радикальный конструктивизм) адекватным, однако вместо использования специфических для него абстракций хочу задействовать немного другой язык. Я хочу подчеркнуть иной аспект того же мировосприятия, перевести его на немного другие рельсы: а именно, я буду говорить, что мир - это совокупность рассказываемых историй. Интерпретация и оценка, о которой говорит Ницше и вслед за ним повторяют конструктивисты, - это чересчур бледный и безжизненный, а вместе с тем допускающий излишнее дробление реальности образ; это как бы повторное превращение в объект "утверждения об отсутствии объекта" (но присутствия чего-то ещё).
Рассказанная история же - это нечто гораздо более динамичное и выпуклое, да и более уважительное и естественное для среды, которая используется нами для сообщения своих мыслей. При этом же оказывается, что сама интерпретация - это атрибут рассказываемой истории, это тот свет, который делает её видимой, - то есть и утверждение о её примате своего значения не теряет.
Что характерно для любой истории? У неё есть рассказчик (он же - интерпретатор), есть слушатель и есть действующие лица, которые предпринимают какие-то действия по отношению друг к другу. В таком контексте даже и понятие (и вообще любая другая сущность, любой "объект") может быть сведено к рассказыванию истории о нём: просто нужно рассказать историю о его отношениях с другими понятиями/сущностями/объектами, - и оно будет целиком через эту историю определяться (любой словарь или энциклопедия при определении незнакомого понятия именно это и делает). Не обязательно осуществлять этот рассказ целиком в явном виде: большая часть необходимых для понимания истории связей может лишь подразумеваться, - благо, наша культура уже достаточно богата, чтобы позволить такие упрощения (в тему - см. заметку об эволюции языка).
При этом, что любопытно, рассказчиком и слушателем вполне может оказаться одно и то же лицо. Вообще похоже, что позиция слушателя в большинстве случаев (по крайней мере когда речь идёт о познании) чисто техническая. В каком-то смысле она может отождествляться с самим способом рассказывания истории и с используемыми для этого средствами, с языком, в конце концов. То есть слушатель - это своего рода ограничитель, задающий правила и порядок рассказывания истории.
Отмечу, что, в общем, и неопозитивисты пришли к аналогичным идеям о ключевой роли языка и "рассказывания историй" (см. "протокольные предложения" и проч.). Единственное, что отличает их воззрения от изложенных здесь - то, что они верили в существование некоей объективной Истории, которую при должном подходе можно рассказать о мире и которая окажется истинной в полном смысле этого слова. Отсюда их озабоченность аккуратной обработкой высказываний, логической экспликацией и т.п. (см. также работы Гуссерля), - в общем, это напоминает погоню за собственным хвостом. Это тщетные поиски внешних, "объективных" смыслов там, где есть лишь свои, родные, субъективные, которые могут уточняться сколь угодно долго, но никакого прорыва в трансцендентное не дадут, - просто потому что отсюда уже некуда прорываться.
Действительно, если это ещё не очевидно из вышеизложенного, ницшеанский конструктивистский подход исключает возможность существования "объективной истины": более того, он постулирует, что интерпретация (у меня - рассказанная история) должна различаться у двух разных интерпретаторов (у меня - рассказчиков/пересказчиков). Она может быть идентична лишь постольку, поскольку сами они идентичны. На всякий случай оговорюсь, что у интерпретаторов вне процесса интерпретации нет никакого "бытия". Они обнаруживают себя лишь в этом акте.
Итак, мир - это совокупность рассказываемых историй. Знание же, постольку, поскольку должно быть равновелико миру, также является совокупностью рассказываемых историй. Вот так парадоксальным образом утверждение об отсутствии "объективного мира" приводит даже к некоторому гносеологическому оптимизму. Если раньше мы робко надеялись построить "субъективную модель", которая будет описывать "объективный мир", то теперь мы смело говорим, что сам "объективный мир" де-факто тождественен этой субъективной модели.
Вернусь к тому, о чём когда-то уже писал: наиболее простой и всем понятной формой рассказывания историй является мифология. Именно поэтому я говорю, что она является основанием всей культуры. В ней в наиболее явном виде обнажены все те рисунки мышления, которые далее используются при построении тела культуры, включая сюда и науку, и искусство, и религию, и все прочие способы познания. Кто знает - может быть, древние греки достигли таких высот в познании именно потому, что любили рассказывать истории?
Замечу на полях, что "рассказывание историй" иногда служит синонимом лжи ("что ты мне сказки рассказываешь?!"), и в этой области греки тоже ожидаемо преуспели, - см. слова Монтеня о "пуническом вероломстве". В более общем случае: если смотреть на вещи наивно, то в отсутствие истины любое высказывание окажется ложью; однако можно сказать и наоборот, - любое высказывание является правдой, поскольку отсутствует "абсолютное мерило" истины, по степени несоответствия которому можно было бы заключать о ложности. Ложность (или "истинность") какой-либо истории, таким образом, может быть лишь относительной - что непосредственно определяется при её столкновении с другой, противоречащей ей историей, и прямом сравнении их сил. Соответственно, наша задача при познании заключается лишь в подборе таких историй, которые бы покрывали как можно большее пространство, таких, которым нельзя было бы противопоставить более сильные и масштабные истории.
Здесь сразу же на поверхность всплывает существенно нелинейный характер знания. Рассказываемая история тем сильнее, тем "правдоподобнее", чем больше других рассказываемых историй она может с собою увязать. (Это в очередной раз подчёркивает часто игнорируемый политический аспект познания, - см. подробнее здесь, здесь и здесь). Всякая история, прежде чем быть принятой, должна искать себе союзников среди других историй и выстраивать вместе с ними разветвлённую сеть, охватывающую как можно большее "жизненное" (культурное) пространство.
Чем большей оказывается эта сеть, тем больше "народной поддержки" имеет рассказанная история, тем "истиннее", "массивнее" она становится, поскольку другой истории для противостояния этой приходится мобилизировать как минимум столько же ресурсов. Это полностью аналогично политическим партиям, пытающимся высказывать свои воззрения так, чтобы угодить наибольшей аудитории, ищущим финансирования у заинтересованных групп и т.д., и т.п. В научном мире происходят аналогичные процессы: сам институт цитирования есть в явном виде выстраивание этих сетей поддержки, ну и за кадром ещё остаются многие другие политические вопросы (к примеру, наличие должностей и званий, в свою очредедь опирающихся на общественные или государственные институты, у которых в свою очередь свои поддерживающие сети, пресловутое финансирование и т.п.).
Приведу ставший классическим пример, ярко демонстрирующий ситуацию противостояния двух историй: корпускулярно-волновой дуализм. У нас есть одна история ("весь мир состоит из частиц"), и есть другая история ("весь мир состоит из волн").
Мы готовим эксперименты (сам этот процесс есть также совокупность историй, но более сложно эксплицируемых; упомяну лишь, что любой эксперимент опирается сразу на множество теорий - т.е. пересказываемых историй, - и мы заведомо готовим его так, будто "действующие лица" этих историй реально существуют и ведут себя так, как в этих историях и описано, т.е. эти истории "истинны", - иначе неизбежно наступает хаос и теряется смысл происходящего), в ходе которых пытаемся выяснить, какая из этих историй "более верная", - т.к. у каждой из них есть сильные союзники в лице множества других историй. В свою очередь, проводимые эксперименты сами могут стать теми историями, которые значительно перевесят чашу предпочтений в пользу одной из двух вышеупомянутых историй, выступив в её поддержку.
В итоге же выясняется, что одни эксперименты рассказывают нам историю о волнах, а другие - историю о частицах. Так с чем же мы имеем дело "на самом деле"? Что имеет место в "объективной реальности": волны или частицы?
Ответ в контексте вышесказанного очень прост: ни то, ни другое. И то, и другое - это просто рассказываемые истории, которые мы используем для восприятия (конструирования) мира. И в том, что одна история противоречит другой, нет ничего страшного. Есть ещё и много других историй, которые противоречат одновременно этим двум, и т.п. Но как при виде этого ещё можно всерьёз считать, что где-то есть "объективная реальность" - не очень понятно.
Мы безусловно можем (а может быть, даже и вынуждены) притворяться, что говорим об "объективной реальности", - но делать мы это будем не иначе как рассказывая историю о ней и полагая, что наша история "истинна", то есть имеет за плечами поддержку из множества других историй. Но рассказывание новых историй (в т.ч. в виде экспериментов, наблюдений или использования альтернативных языков для пересказа уже существующих историй и т.п.) легко может сместить существующие предпочтения, образуя новые альянсы и сети историй, выводя некую иную историю, отличную от рассказанной нами, на пьедестал "истинности". Причём, как уже отмечалось выше, и "пьедестала"-то никакого нет (т.е. это дело субъективных предпочтений - опять-таки интерпретирования): миру, в общем-то, всё равно, какую историю мы считаем истинной, и как в современной культуре выстроены сети других поддерживающих её историй.
Ещё один целиком аналогичный пример - противостояние историй, рассказываемых квантовой механикой и историй, рассказываемых теорией относительности. Обе имеют за собой огромные сети из поддерживающих историй, т.е. считаются "истинными", но принципиально оказываются не совместимы. Квантовая механика в ядре своих историй игнорирует понятие пространства (и связанные с ним истории), а теория относительности в своих историях практически только из него и исходит. Так какая из этих историй истинна?
Как видим, логический закон исключённого третьего оказывается неприменим к познанию, поскольку предполагает наличие категории "истинности". Он был бы возможен, если бы хотя бы одна история оказывалась истинной в полном классическом смысле этого слова (т.е. мир и правда содержал бы хотя бы один факт, а не сплошные интерпретации). Тогда её можно было бы использовать как якорь, зацепленный за "объективную реальность", и заведомо отбрасывать другие противоречащие ей истории. Но наблюдается противоположное: практически на любую историю можно найти противоречащую ей, и при этом обе они могут входить в весьма влиятельные сети других, полагаемых "истинными" историй.
Напоследок хотел бы переопределить в контексте вышесказанного и само понятие "объективности". Итак, я предлагаю определять объективное просто как пригодное к сообщению. Т.е. объективная история - это та, которую можно сообщить другим (для которой может существовать слушатель). Она, конечно, в общем случае не будет "истинной", т.е. "самой массивной", но нам это и не интересно в данном случае. Интересно то, что она (определённая таким образом) может быть встроена в общий резервуар культуры и найти там своё место среди других рассказываемых историй.
Таким образом, если переходить на язык банальностей, объективная история - это просто любая осмысленная (пусть даже и в очень специальном контексте и т.п.) история. Дальше уже с ней работают в обычном "политическом" ключе, выстраивая альянсы и сети, сталкивая её с другими историями и т.п., - и здесь уже можно говорить об их относительной "истинности". Но культура, как можно заметить ( пример 1, пример 2 и др.), устроена таким образом, что для неё вопросы истинности глубоко вторичны, и она охотно впускает в своё лоно любые идеи и истории, лишь бы они могли быть высказаны, т.е. являлись (по моему определению) объективными.
Итак, потихоньку в культуре и теории познания возникло понимание того, что "единицей бытия" является не одухотворённая сущность (премодерн) и даже не неодушевлённый объект (модерн), а интерпретация, оценка (постмодерн). Вместе с тем интерпретирование тесно связано с природой жизни как таковой, с движением от менее желательного к более желательному, к усвоению одного и выплёвыванию другого, к выстраиванию самого себя и своих отношений с окружающим миром (также выстраиваемым из интерпретаций). Из этой идеи вырос конструктивизм.
В основных его посылках я считаю конструктивизм (в особенности радикальный конструктивизм) адекватным, однако вместо использования специфических для него абстракций хочу задействовать немного другой язык. Я хочу подчеркнуть иной аспект того же мировосприятия, перевести его на немного другие рельсы: а именно, я буду говорить, что мир - это совокупность рассказываемых историй. Интерпретация и оценка, о которой говорит Ницше и вслед за ним повторяют конструктивисты, - это чересчур бледный и безжизненный, а вместе с тем допускающий излишнее дробление реальности образ; это как бы повторное превращение в объект "утверждения об отсутствии объекта" (но присутствия чего-то ещё).
Рассказанная история же - это нечто гораздо более динамичное и выпуклое, да и более уважительное и естественное для среды, которая используется нами для сообщения своих мыслей. При этом же оказывается, что сама интерпретация - это атрибут рассказываемой истории, это тот свет, который делает её видимой, - то есть и утверждение о её примате своего значения не теряет.
Что характерно для любой истории? У неё есть рассказчик (он же - интерпретатор), есть слушатель и есть действующие лица, которые предпринимают какие-то действия по отношению друг к другу. В таком контексте даже и понятие (и вообще любая другая сущность, любой "объект") может быть сведено к рассказыванию истории о нём: просто нужно рассказать историю о его отношениях с другими понятиями/сущностями/объектами, - и оно будет целиком через эту историю определяться (любой словарь или энциклопедия при определении незнакомого понятия именно это и делает). Не обязательно осуществлять этот рассказ целиком в явном виде: большая часть необходимых для понимания истории связей может лишь подразумеваться, - благо, наша культура уже достаточно богата, чтобы позволить такие упрощения (в тему - см. заметку об эволюции языка).
При этом, что любопытно, рассказчиком и слушателем вполне может оказаться одно и то же лицо. Вообще похоже, что позиция слушателя в большинстве случаев (по крайней мере когда речь идёт о познании) чисто техническая. В каком-то смысле она может отождествляться с самим способом рассказывания истории и с используемыми для этого средствами, с языком, в конце концов. То есть слушатель - это своего рода ограничитель, задающий правила и порядок рассказывания истории.
Отмечу, что, в общем, и неопозитивисты пришли к аналогичным идеям о ключевой роли языка и "рассказывания историй" (см. "протокольные предложения" и проч.). Единственное, что отличает их воззрения от изложенных здесь - то, что они верили в существование некоей объективной Истории, которую при должном подходе можно рассказать о мире и которая окажется истинной в полном смысле этого слова. Отсюда их озабоченность аккуратной обработкой высказываний, логической экспликацией и т.п. (см. также работы Гуссерля), - в общем, это напоминает погоню за собственным хвостом. Это тщетные поиски внешних, "объективных" смыслов там, где есть лишь свои, родные, субъективные, которые могут уточняться сколь угодно долго, но никакого прорыва в трансцендентное не дадут, - просто потому что отсюда уже некуда прорываться.
Действительно, если это ещё не очевидно из вышеизложенного, ницшеанский конструктивистский подход исключает возможность существования "объективной истины": более того, он постулирует, что интерпретация (у меня - рассказанная история) должна различаться у двух разных интерпретаторов (у меня - рассказчиков/пересказчиков). Она может быть идентична лишь постольку, поскольку сами они идентичны. На всякий случай оговорюсь, что у интерпретаторов вне процесса интерпретации нет никакого "бытия". Они обнаруживают себя лишь в этом акте.
Итак, мир - это совокупность рассказываемых историй. Знание же, постольку, поскольку должно быть равновелико миру, также является совокупностью рассказываемых историй. Вот так парадоксальным образом утверждение об отсутствии "объективного мира" приводит даже к некоторому гносеологическому оптимизму. Если раньше мы робко надеялись построить "субъективную модель", которая будет описывать "объективный мир", то теперь мы смело говорим, что сам "объективный мир" де-факто тождественен этой субъективной модели.
Вернусь к тому, о чём когда-то уже писал: наиболее простой и всем понятной формой рассказывания историй является мифология. Именно поэтому я говорю, что она является основанием всей культуры. В ней в наиболее явном виде обнажены все те рисунки мышления, которые далее используются при построении тела культуры, включая сюда и науку, и искусство, и религию, и все прочие способы познания. Кто знает - может быть, древние греки достигли таких высот в познании именно потому, что любили рассказывать истории?
Замечу на полях, что "рассказывание историй" иногда служит синонимом лжи ("что ты мне сказки рассказываешь?!"), и в этой области греки тоже ожидаемо преуспели, - см. слова Монтеня о "пуническом вероломстве". В более общем случае: если смотреть на вещи наивно, то в отсутствие истины любое высказывание окажется ложью; однако можно сказать и наоборот, - любое высказывание является правдой, поскольку отсутствует "абсолютное мерило" истины, по степени несоответствия которому можно было бы заключать о ложности. Ложность (или "истинность") какой-либо истории, таким образом, может быть лишь относительной - что непосредственно определяется при её столкновении с другой, противоречащей ей историей, и прямом сравнении их сил. Соответственно, наша задача при познании заключается лишь в подборе таких историй, которые бы покрывали как можно большее пространство, таких, которым нельзя было бы противопоставить более сильные и масштабные истории.
Здесь сразу же на поверхность всплывает существенно нелинейный характер знания. Рассказываемая история тем сильнее, тем "правдоподобнее", чем больше других рассказываемых историй она может с собою увязать. (Это в очередной раз подчёркивает часто игнорируемый политический аспект познания, - см. подробнее здесь, здесь и здесь). Всякая история, прежде чем быть принятой, должна искать себе союзников среди других историй и выстраивать вместе с ними разветвлённую сеть, охватывающую как можно большее "жизненное" (культурное) пространство.
Чем большей оказывается эта сеть, тем больше "народной поддержки" имеет рассказанная история, тем "истиннее", "массивнее" она становится, поскольку другой истории для противостояния этой приходится мобилизировать как минимум столько же ресурсов. Это полностью аналогично политическим партиям, пытающимся высказывать свои воззрения так, чтобы угодить наибольшей аудитории, ищущим финансирования у заинтересованных групп и т.д., и т.п. В научном мире происходят аналогичные процессы: сам институт цитирования есть в явном виде выстраивание этих сетей поддержки, ну и за кадром ещё остаются многие другие политические вопросы (к примеру, наличие должностей и званий, в свою очредедь опирающихся на общественные или государственные институты, у которых в свою очередь свои поддерживающие сети, пресловутое финансирование и т.п.).
Приведу ставший классическим пример, ярко демонстрирующий ситуацию противостояния двух историй: корпускулярно-волновой дуализм. У нас есть одна история ("весь мир состоит из частиц"), и есть другая история ("весь мир состоит из волн").
Мы готовим эксперименты (сам этот процесс есть также совокупность историй, но более сложно эксплицируемых; упомяну лишь, что любой эксперимент опирается сразу на множество теорий - т.е. пересказываемых историй, - и мы заведомо готовим его так, будто "действующие лица" этих историй реально существуют и ведут себя так, как в этих историях и описано, т.е. эти истории "истинны", - иначе неизбежно наступает хаос и теряется смысл происходящего), в ходе которых пытаемся выяснить, какая из этих историй "более верная", - т.к. у каждой из них есть сильные союзники в лице множества других историй. В свою очередь, проводимые эксперименты сами могут стать теми историями, которые значительно перевесят чашу предпочтений в пользу одной из двух вышеупомянутых историй, выступив в её поддержку.
В итоге же выясняется, что одни эксперименты рассказывают нам историю о волнах, а другие - историю о частицах. Так с чем же мы имеем дело "на самом деле"? Что имеет место в "объективной реальности": волны или частицы?
Ответ в контексте вышесказанного очень прост: ни то, ни другое. И то, и другое - это просто рассказываемые истории, которые мы используем для восприятия (конструирования) мира. И в том, что одна история противоречит другой, нет ничего страшного. Есть ещё и много других историй, которые противоречат одновременно этим двум, и т.п. Но как при виде этого ещё можно всерьёз считать, что где-то есть "объективная реальность" - не очень понятно.
Мы безусловно можем (а может быть, даже и вынуждены) притворяться, что говорим об "объективной реальности", - но делать мы это будем не иначе как рассказывая историю о ней и полагая, что наша история "истинна", то есть имеет за плечами поддержку из множества других историй. Но рассказывание новых историй (в т.ч. в виде экспериментов, наблюдений или использования альтернативных языков для пересказа уже существующих историй и т.п.) легко может сместить существующие предпочтения, образуя новые альянсы и сети историй, выводя некую иную историю, отличную от рассказанной нами, на пьедестал "истинности". Причём, как уже отмечалось выше, и "пьедестала"-то никакого нет (т.е. это дело субъективных предпочтений - опять-таки интерпретирования): миру, в общем-то, всё равно, какую историю мы считаем истинной, и как в современной культуре выстроены сети других поддерживающих её историй.
Ещё один целиком аналогичный пример - противостояние историй, рассказываемых квантовой механикой и историй, рассказываемых теорией относительности. Обе имеют за собой огромные сети из поддерживающих историй, т.е. считаются "истинными", но принципиально оказываются не совместимы. Квантовая механика в ядре своих историй игнорирует понятие пространства (и связанные с ним истории), а теория относительности в своих историях практически только из него и исходит. Так какая из этих историй истинна?
Как видим, логический закон исключённого третьего оказывается неприменим к познанию, поскольку предполагает наличие категории "истинности". Он был бы возможен, если бы хотя бы одна история оказывалась истинной в полном классическом смысле этого слова (т.е. мир и правда содержал бы хотя бы один факт, а не сплошные интерпретации). Тогда её можно было бы использовать как якорь, зацепленный за "объективную реальность", и заведомо отбрасывать другие противоречащие ей истории. Но наблюдается противоположное: практически на любую историю можно найти противоречащую ей, и при этом обе они могут входить в весьма влиятельные сети других, полагаемых "истинными" историй.
Напоследок хотел бы переопределить в контексте вышесказанного и само понятие "объективности". Итак, я предлагаю определять объективное просто как пригодное к сообщению. Т.е. объективная история - это та, которую можно сообщить другим (для которой может существовать слушатель). Она, конечно, в общем случае не будет "истинной", т.е. "самой массивной", но нам это и не интересно в данном случае. Интересно то, что она (определённая таким образом) может быть встроена в общий резервуар культуры и найти там своё место среди других рассказываемых историй.
Таким образом, если переходить на язык банальностей, объективная история - это просто любая осмысленная (пусть даже и в очень специальном контексте и т.п.) история. Дальше уже с ней работают в обычном "политическом" ключе, выстраивая альянсы и сети, сталкивая её с другими историями и т.п., - и здесь уже можно говорить об их относительной "истинности". Но культура, как можно заметить ( пример 1, пример 2 и др.), устроена таким образом, что для неё вопросы истинности глубоко вторичны, и она охотно впускает в своё лоно любые идеи и истории, лишь бы они могли быть высказаны, т.е. являлись (по моему определению) объективными.