О новых научных атеистах, или Еще раз о нашем старом общем знакомце Базарове (часть 2, окончание)
В первой части этой заметки, которую нет смысла напоминать, поскольку вы читали ее вчера, а если нет - то вот она, шла речь о недавно опубликованных статьях о научном атеизме нового времени, в основном об атеизме ученого и, в частности, научного сотрудника постсоветского мира. Автор статьи в «Полит.ру» Леонид Костюков поставил в ней два вопроса: Почему ученый-атеист нередко бывает агрессивен в ходе общественной дискуссии, несмотря на несомненное понимание того, что в ней он выходит за черту собственно науки и теряет «особое право специалиста»? и (менее важный, наводящий) В чем ученый-атеист видит существенную связь между наукой и атеизмом? После длительной и интересной дискуссии читатель обнаруживает, что прямого ответа на вопросы автор не дает.
Поскольку Леонид Костюков заканчивал кафедру матлогики МГУ, отсутствие ответа не могло остаться для него незамеченным. Наиболее вероятное на мой взгляд объяснение этого кажущегося противоречия состоит в том, что целью автора был не столько ответ на эти вопросы, сколько желание мягко попенять своим коллегам - авторам из Polit.ru и в такой мягкой форме обратить их внимание на существование затронутых автором аспектов проблемы. Иначе говоря, не желая слишком углубляться в этот весьма непростой вопрос, Леонид Костюков хотел вежливо заметить друзьям, что их иногда заносит.
Постараемся избежать разочарования, вызванного отсутствием ответов, тем более, что анализ в статье был весьма интересным, и отметим несколько моментов, проясняющих «взгляд изнутри» на отношения между политическим либерализмом и церковью и, как следствие, между либерализмом и атеизмом, причем не только «в общем и целом», но в их российском варианте.
Начиная этот раздел, автор признает, что свободное добровольное самоограничение, выбор жизненных принципов и правил является проявлением свободы. “Церковь, увиденная изнутри”, - пишет Леонид Костюков, «есть место встречи свободных людей, избравших сходные пути самоограничения. Церковь, увиденная извне, есть центр ограничения свободы.” Примем это с одним уточнением; слова “церковь, увиденная изнутри” в данном случае означают скорее “церковь, увиденная изнутри человеком, который на минуту зашел туда оглядеться”. Автор продолжает свою мысль так - “несвобода, навязываемая прихожанину церковью, полностью извиняется абсолютной свободой человека быть или не быть прихожанином”, демонстрируя этим вполне последовательный либерализм.
Вот это, скорее, место встречи свободных людей, избравших сходные пути самоограничения. Они не позволяют себе бить по мячу руками.
Затем речь заходит о реалиях нашего времени, когда либерализм давно уже приобрел излишне страстный оттенок, потеряв былое ощущение границы личных свобод. “Как только свобода человека не ходить в церковь хоть чуть-чуть ущемляется, как только церковь начинает проявлять общественную активность, особенно однонаправленную со властной активностью, как только начинает вмешиваться в культуру, науку и образование, антиклерикализм обретает твердую почву под ногами.”
Из этого короткого параграфа можно сделать несколько важных практических выводов. Первое, с точки зрения либерала нашего времени общественная активность церкви это вполне достаточное основание для антиклерикализма. Смягчая эффект, автор оговаривает, что активность однонаправленная с властью «особенно» плоха, но нигде не говорит, что плоха исключительно такая активность. Следовательно, любое проявление церковью общественной активности неприемлемо для тех, о ком идет речь; это обстоятельство необходимо учитывать при построении отношений с исповедающей либеральные взгляды частью общества.
Второе, с точки зрения либералов нового времени недопустимо вмешивательство церкви в культуру, науку и образование. Поскольку вмешательством может считаться любая активность прямо или косвенно влияющая на культуру, науку и образование, а эта триада, в свою очередь, объемлет почти все без исключения области человеческой деятельности, то становится ясно, что любое действие церкви, направленое на внешний мир, считается недопустимым. Впрочем, мы уже знали об этом из вышеупомянутого тезиса о недопустимости общественной активности церкви.
Беспардонное вмешательство церкви в культуру, науку и образование одновременно. Торжественная месса по случаю инаугурации ректора университета (где-то на краю Эйкумены).
Как видим, либеральные принципы отношения к церкви вполне сходны с теми, которые лежали в основе политики советской власти, направленной на то, чтобы загнать церковь в ограды храмов. Различается только преамбула; в одном случае высшей ценностью провозглашается царство свободы и общечеловеческих ценностей, а в другом - торжество социальной справедливости в форме совершенного бесклассового общества.
Несомненно, у вас может возникнуть вопрос - насколько Леонид Костюков согласен с этой программой? Насколько перечисленное выше является авторским изложением кредо либералов и насколько - желанным для самого автора поворотом событий. Следующая строчка из статьи не оставляет сомнений на этот счет: «Лично мое мнение [Леонида Костюкова, не перепутайте - прим. Партизана]: из того немногого, что грамотно сделали большевики, - отделение церкви от государства и школы от церкви.” Признание церковной политики большевиков грамотной позволяет надеяться на последующие откровенности, и они не заставляют себя долго ждать.
Далее автор пишет: «На мой взгляд, извне церковь должна выглядеть исключительно как сооружение, радующее глаз. Всякий ее внешний образ как организации сомнителен… Либерал не без доли справедливости, как правило, воспринимает церковь извне - как очаг обскурантизма, несвободы и фундаментализма.” *
Автор умен и прекрасно знает, где находятся расставленные либерализмом ловушки, и понимает ограниченность либерального мышления. Но нам, церковникам и обскурантам, от этого не легче, потому что даже подвергая либеральное мышление критическому анализу, автор предлагает читателю в качестве само собой разумеющегося лежалый товар знакомых до банальности идей: “…так как либеральное мышление не очень внимательно к мелочам, либерал отождествляет: внешнюю церковь и внутреннюю, служителей и прихожан, иерархов и рядовых священников, религию и веру, церковь и Бога.” Т.е. по мнению автора, так полагают не слишком искушенные либералы; а те, что в теме, знают чем отличается “внутренняя церковь” от “внешней”, “религия” от “веры”, и вообще все “низкое и мракобесное” от всего “высокого и свободного”. Мне кажется, что признание человеком либеральных взглядов принадлежности этих карикатурных противопоставлений либеральному тезаурсу является важным и ценным.
Если вы добрались до этого места - значит вы осилили пятнадцать тысяч знаков. Было бы невежливо обмануть ожидания читателя и было бы неразумно не схватить его за лацканы и не рассказать ему всего, что я думаю о жизни, вселенной и всем-веем-всем отпустить его ни с чем. Поскольку автор обсуждаемой статьи не счел необходимым ответить на заданный самим собой вопрос об источнике агрессивности ученого-атеиста в общественном дискурсе, я предложу вам несколько своих соображений по этой теме.
Мне кажется, что идея о вненаучном происхождении атеизма как явления общественной мысли и склада личных убеждений ни у кого не вызовет особенного недоумения; многие обоснования этой идеи были приведены в разное время самыми разными людьми. В полном согласии с этой идеей, Леонид Костюков пишет о том, что тенденция к принятию учеными атеистического мировоззрения связана с переносом некоторых черт их профессиональной деятельности, например, приверженности принципу свободы научного поиска, из лаборатории «в мир» (см. выше в части 1). Но отчего атеизм ученого не останавливается на приобретении этих убеждений и нередко ведет к миссионерству? И отчего наука становится «священным текстом» в этой миссионерской работе?
Осмелюсь предложить избитый, но тем не менее неизбежно-корректный ответ (который отвечает также на извечный русский вопрос: «Кто виноват?»): «Так сложилось исторически». Хотя вероятность возникновения связки «наука-атеизм» была велика, неизбежным этот союз не был. Раз возникнув и осознав свою самость, наука вступила в конфликт с религией, который был не только и не столько борьбой идей, сколько борьбой за «жизненное пространство». Поскольку христианство к 17/18 вв. так или иначе контролировало все области интеллектуальной деятельности, наука не могла не сражаться с религией за отдельное от последней место в культуре. Несмотря на то, что молодая наука нередко боролась за свою свободу так же страстно и так же неуклюже, как дети-подростки сражаются с родителями, эта болезнь роста не обязательно должна была испортить отношения между ними на столетия вперед; в начале своего пути наука не имела специфических общественных притязаний.
Но ее новые игрушки приглянулись ребятишкам постарше, которые любили играть в дочки-матери казаки-разбойники магазин школу реформирование общества на основах того, что они называли рационализмом и самостоятельным мышлением, и что на деле было борьбой за внедрение новых догм, которые в отличие от догматов христианских были не плодом Божественного откровения (отвергавшегося прорабами Просвещения вместе со всеми идеями христианства, считавшегося ими главным источником мирового зла), а плодом размышлений человеческих.
Несмотря на всю привлекательность нового потока общественной мысли, который породил немало из того, чем мы с удовольствием продолжаем использаться, хотя и не без ожесточенных споров, а также немало того, от чего нам всем тяжко икается, у него были серьезные проблемы с обоснованием новых догм. Отцы-основатели Просвещения пытались вывести все принципы общественной жизни из естественных процессов рациональным путем, но как назло, почти никто из них не имел прямого отношения к изучению природы, а их аргументы оставались в основном риторическими. Убедительными их могла сделать апелляция к науке как к авторитетному арбитру, что и было сделано.
В статье, о которой шла речь выше, утверждалось, что общественные взгляды ученого несут специфические черты его профессиональной деятельности; так, принцип свободы научного поиска отражается в тенденции к политическому либерализму, который делает носителя более восприимчивым к атеизму. Но в дополнение к этому есть и вполне общечеловеческие качества, которые несомненно сыграли роль в соблазнении науки. Естествоиспытатели времен маркизы Помпадур, как и все мы от начала времен, располагали значительным запасом гордости, и поэтому роль судии, в одобрении которого нуждались и к чьему мнению прислушивались, прельщала их больше, чем роль подростка, вынужденного постоянно отстаивать свою независимость в споре с родителями.
На одном из трех портретов - естествоиспытатель. Угадайте - кто?
А
Бе
Цэ
Который из трех?
Последовавшая за Просвещением эпоха Прогресса, как и ее предшественница, нуждалась в обосновании своих идей. Это обоснование не могло иметь источником традицию, поскольку идея прогресса была основана на столь резком контрасте светлого настоящего с темным прошлым, что необходимое для доказательства этого тезиса прошлое приходилось изобретать практически с нуля. Единственным авторитетным источником обоснования общественных идей в таких условиях могла быть только наука. По этой причине эпоха Прогресса положительно деифицировала науку; в какое еще время Веры Павловны всех стран могли видеть сны о городах из стекла и алюминия, а пустые речи студента-недоучки могли производить на «отцов» впечатление интеллектуального вызова? Роль жреца Храма Науки и Прогресса пришлась по душе не только базаровым «им-же-несть-числа», но и вполне состоявшимся естествоиспытателям.
Психологической привлекательностью этой роли можно объяснить и атеизм многих научных сотрудников, и агрессивный его характер. Позиция жреца делает необходимым обращение к профанам с толкованием знамений и призывами к исполнению ритуала. По этой причине Евгений Васильевич Базаров не только жил во времена Дарвина и жив сейчас, но и будет жить в обозримом будущем.
Что готовит нам будущее необозримое угадать нелегко. Несомненно то, что период деификации науки уже прошел; раз начав сбрасывать прошлое с борта парохода, теплохода, атомохода (нужное вписать) невозможно остановиться, так что наука имеет шанс последовать за борт вслед за персидской княжной и прочими атрибутами прошлого. Уже сейчас отношение к науке меняется; несмотря на то, что положение жреца подразумевает наличие не только авторитета, но и определенной власти, общество не обеспечивает ученому ни того, ни другого, что нередко является причиной когнитивного диссонанса и других расстройств психики.
Но наш век базаровых несомненно хватит. Поскольку закономерности их поведения хорошо изучены, мы знаем, чего нам стоит ожидать. Несомненно, следует быть всегда готовыми к рутинными попытками сделать из реальной мухи фантастического слона путем нехитрой социальной магии, а время от времени также и к мрачным пророчествам о всеобщем голоде с призывами к исполнению ритуала профилактической стерилизации.
*Дался им этот «фундаментализм». Такое ощущение, что понятнее они объяснить свою мысль не могут.
Поскольку Леонид Костюков заканчивал кафедру матлогики МГУ, отсутствие ответа не могло остаться для него незамеченным. Наиболее вероятное на мой взгляд объяснение этого кажущегося противоречия состоит в том, что целью автора был не столько ответ на эти вопросы, сколько желание мягко попенять своим коллегам - авторам из Polit.ru и в такой мягкой форме обратить их внимание на существование затронутых автором аспектов проблемы. Иначе говоря, не желая слишком углубляться в этот весьма непростой вопрос, Леонид Костюков хотел вежливо заметить друзьям, что их иногда заносит.
Постараемся избежать разочарования, вызванного отсутствием ответов, тем более, что анализ в статье был весьма интересным, и отметим несколько моментов, проясняющих «взгляд изнутри» на отношения между политическим либерализмом и церковью и, как следствие, между либерализмом и атеизмом, причем не только «в общем и целом», но в их российском варианте.
Начиная этот раздел, автор признает, что свободное добровольное самоограничение, выбор жизненных принципов и правил является проявлением свободы. “Церковь, увиденная изнутри”, - пишет Леонид Костюков, «есть место встречи свободных людей, избравших сходные пути самоограничения. Церковь, увиденная извне, есть центр ограничения свободы.” Примем это с одним уточнением; слова “церковь, увиденная изнутри” в данном случае означают скорее “церковь, увиденная изнутри человеком, который на минуту зашел туда оглядеться”. Автор продолжает свою мысль так - “несвобода, навязываемая прихожанину церковью, полностью извиняется абсолютной свободой человека быть или не быть прихожанином”, демонстрируя этим вполне последовательный либерализм.
Вот это, скорее, место встречи свободных людей, избравших сходные пути самоограничения. Они не позволяют себе бить по мячу руками.
Затем речь заходит о реалиях нашего времени, когда либерализм давно уже приобрел излишне страстный оттенок, потеряв былое ощущение границы личных свобод. “Как только свобода человека не ходить в церковь хоть чуть-чуть ущемляется, как только церковь начинает проявлять общественную активность, особенно однонаправленную со властной активностью, как только начинает вмешиваться в культуру, науку и образование, антиклерикализм обретает твердую почву под ногами.”
Из этого короткого параграфа можно сделать несколько важных практических выводов. Первое, с точки зрения либерала нашего времени общественная активность церкви это вполне достаточное основание для антиклерикализма. Смягчая эффект, автор оговаривает, что активность однонаправленная с властью «особенно» плоха, но нигде не говорит, что плоха исключительно такая активность. Следовательно, любое проявление церковью общественной активности неприемлемо для тех, о ком идет речь; это обстоятельство необходимо учитывать при построении отношений с исповедающей либеральные взгляды частью общества.
Второе, с точки зрения либералов нового времени недопустимо вмешивательство церкви в культуру, науку и образование. Поскольку вмешательством может считаться любая активность прямо или косвенно влияющая на культуру, науку и образование, а эта триада, в свою очередь, объемлет почти все без исключения области человеческой деятельности, то становится ясно, что любое действие церкви, направленое на внешний мир, считается недопустимым. Впрочем, мы уже знали об этом из вышеупомянутого тезиса о недопустимости общественной активности церкви.
Беспардонное вмешательство церкви в культуру, науку и образование одновременно. Торжественная месса по случаю инаугурации ректора университета (где-то на краю Эйкумены).
Как видим, либеральные принципы отношения к церкви вполне сходны с теми, которые лежали в основе политики советской власти, направленной на то, чтобы загнать церковь в ограды храмов. Различается только преамбула; в одном случае высшей ценностью провозглашается царство свободы и общечеловеческих ценностей, а в другом - торжество социальной справедливости в форме совершенного бесклассового общества.
Несомненно, у вас может возникнуть вопрос - насколько Леонид Костюков согласен с этой программой? Насколько перечисленное выше является авторским изложением кредо либералов и насколько - желанным для самого автора поворотом событий. Следующая строчка из статьи не оставляет сомнений на этот счет: «Лично мое мнение [Леонида Костюкова, не перепутайте - прим. Партизана]: из того немногого, что грамотно сделали большевики, - отделение церкви от государства и школы от церкви.” Признание церковной политики большевиков грамотной позволяет надеяться на последующие откровенности, и они не заставляют себя долго ждать.
Далее автор пишет: «На мой взгляд, извне церковь должна выглядеть исключительно как сооружение, радующее глаз. Всякий ее внешний образ как организации сомнителен… Либерал не без доли справедливости, как правило, воспринимает церковь извне - как очаг обскурантизма, несвободы и фундаментализма.” *
Автор умен и прекрасно знает, где находятся расставленные либерализмом ловушки, и понимает ограниченность либерального мышления. Но нам, церковникам и обскурантам, от этого не легче, потому что даже подвергая либеральное мышление критическому анализу, автор предлагает читателю в качестве само собой разумеющегося лежалый товар знакомых до банальности идей: “…так как либеральное мышление не очень внимательно к мелочам, либерал отождествляет: внешнюю церковь и внутреннюю, служителей и прихожан, иерархов и рядовых священников, религию и веру, церковь и Бога.” Т.е. по мнению автора, так полагают не слишком искушенные либералы; а те, что в теме, знают чем отличается “внутренняя церковь” от “внешней”, “религия” от “веры”, и вообще все “низкое и мракобесное” от всего “высокого и свободного”. Мне кажется, что признание человеком либеральных взглядов принадлежности этих карикатурных противопоставлений либеральному тезаурсу является важным и ценным.
Если вы добрались до этого места - значит вы осилили пятнадцать тысяч знаков. Было бы невежливо обмануть ожидания читателя и было бы неразумно не схватить его за лацканы и не рассказать ему всего, что я думаю о жизни, вселенной и всем-веем-всем отпустить его ни с чем. Поскольку автор обсуждаемой статьи не счел необходимым ответить на заданный самим собой вопрос об источнике агрессивности ученого-атеиста в общественном дискурсе, я предложу вам несколько своих соображений по этой теме.
Мне кажется, что идея о вненаучном происхождении атеизма как явления общественной мысли и склада личных убеждений ни у кого не вызовет особенного недоумения; многие обоснования этой идеи были приведены в разное время самыми разными людьми. В полном согласии с этой идеей, Леонид Костюков пишет о том, что тенденция к принятию учеными атеистического мировоззрения связана с переносом некоторых черт их профессиональной деятельности, например, приверженности принципу свободы научного поиска, из лаборатории «в мир» (см. выше в части 1). Но отчего атеизм ученого не останавливается на приобретении этих убеждений и нередко ведет к миссионерству? И отчего наука становится «священным текстом» в этой миссионерской работе?
Осмелюсь предложить избитый, но тем не менее неизбежно-корректный ответ (который отвечает также на извечный русский вопрос: «Кто виноват?»): «Так сложилось исторически». Хотя вероятность возникновения связки «наука-атеизм» была велика, неизбежным этот союз не был. Раз возникнув и осознав свою самость, наука вступила в конфликт с религией, который был не только и не столько борьбой идей, сколько борьбой за «жизненное пространство». Поскольку христианство к 17/18 вв. так или иначе контролировало все области интеллектуальной деятельности, наука не могла не сражаться с религией за отдельное от последней место в культуре. Несмотря на то, что молодая наука нередко боролась за свою свободу так же страстно и так же неуклюже, как дети-подростки сражаются с родителями, эта болезнь роста не обязательно должна была испортить отношения между ними на столетия вперед; в начале своего пути наука не имела специфических общественных притязаний.
Но ее новые игрушки приглянулись ребятишкам постарше, которые любили играть в дочки-матери казаки-разбойники магазин школу реформирование общества на основах того, что они называли рационализмом и самостоятельным мышлением, и что на деле было борьбой за внедрение новых догм, которые в отличие от догматов христианских были не плодом Божественного откровения (отвергавшегося прорабами Просвещения вместе со всеми идеями христианства, считавшегося ими главным источником мирового зла), а плодом размышлений человеческих.
Несмотря на всю привлекательность нового потока общественной мысли, который породил немало из того, чем мы с удовольствием продолжаем использаться, хотя и не без ожесточенных споров, а также немало того, от чего нам всем тяжко икается, у него были серьезные проблемы с обоснованием новых догм. Отцы-основатели Просвещения пытались вывести все принципы общественной жизни из естественных процессов рациональным путем, но как назло, почти никто из них не имел прямого отношения к изучению природы, а их аргументы оставались в основном риторическими. Убедительными их могла сделать апелляция к науке как к авторитетному арбитру, что и было сделано.
В статье, о которой шла речь выше, утверждалось, что общественные взгляды ученого несут специфические черты его профессиональной деятельности; так, принцип свободы научного поиска отражается в тенденции к политическому либерализму, который делает носителя более восприимчивым к атеизму. Но в дополнение к этому есть и вполне общечеловеческие качества, которые несомненно сыграли роль в соблазнении науки. Естествоиспытатели времен маркизы Помпадур, как и все мы от начала времен, располагали значительным запасом гордости, и поэтому роль судии, в одобрении которого нуждались и к чьему мнению прислушивались, прельщала их больше, чем роль подростка, вынужденного постоянно отстаивать свою независимость в споре с родителями.
На одном из трех портретов - естествоиспытатель. Угадайте - кто?
А
Бе
Цэ
Который из трех?
Последовавшая за Просвещением эпоха Прогресса, как и ее предшественница, нуждалась в обосновании своих идей. Это обоснование не могло иметь источником традицию, поскольку идея прогресса была основана на столь резком контрасте светлого настоящего с темным прошлым, что необходимое для доказательства этого тезиса прошлое приходилось изобретать практически с нуля. Единственным авторитетным источником обоснования общественных идей в таких условиях могла быть только наука. По этой причине эпоха Прогресса положительно деифицировала науку; в какое еще время Веры Павловны всех стран могли видеть сны о городах из стекла и алюминия, а пустые речи студента-недоучки могли производить на «отцов» впечатление интеллектуального вызова? Роль жреца Храма Науки и Прогресса пришлась по душе не только базаровым «им-же-несть-числа», но и вполне состоявшимся естествоиспытателям.
Психологической привлекательностью этой роли можно объяснить и атеизм многих научных сотрудников, и агрессивный его характер. Позиция жреца делает необходимым обращение к профанам с толкованием знамений и призывами к исполнению ритуала. По этой причине Евгений Васильевич Базаров не только жил во времена Дарвина и жив сейчас, но и будет жить в обозримом будущем.
Что готовит нам будущее необозримое угадать нелегко. Несомненно то, что период деификации науки уже прошел; раз начав сбрасывать прошлое с борта парохода, теплохода, атомохода (нужное вписать) невозможно остановиться, так что наука имеет шанс последовать за борт вслед за персидской княжной и прочими атрибутами прошлого. Уже сейчас отношение к науке меняется; несмотря на то, что положение жреца подразумевает наличие не только авторитета, но и определенной власти, общество не обеспечивает ученому ни того, ни другого, что нередко является причиной когнитивного диссонанса и других расстройств психики.
Но наш век базаровых несомненно хватит. Поскольку закономерности их поведения хорошо изучены, мы знаем, чего нам стоит ожидать. Несомненно, следует быть всегда готовыми к рутинными попытками сделать из реальной мухи фантастического слона путем нехитрой социальной магии, а время от времени также и к мрачным пророчествам о всеобщем голоде с призывами к исполнению ритуала профилактической стерилизации.
*Дался им этот «фундаментализм». Такое ощущение, что понятнее они объяснить свою мысль не могут.