Дневник Л. В. Шапориной (III) Сороковые годы
Записи военных лет у Шапориной самые длинные, подробные, дотошные: писанина - единственное, что отвлекает, способно отвлечь, «переключить внимание» (вслед за Пьером Безуховым, сформулировавшим эту психотехнику, Шапорина «переключает внимание», заставляя отвлечься от ужасающих бедствий кругом повседневных забот, связанных с выживанием), из-за чего становятся понятными мгновенные переключения тематических регистров внутри записей, жесткий монтаж, удивлявший ещё в записях тридцатых годов.
Хронический голод, бомбежки и ужасы советского быта описываются Любовь Васильевной во всей их ужасающей повседневности, обыденности. Трупы, каннибальство, бесчеловечность официальных институтов и редкостная душевная щедрость людей, помогающих последним. Постоянные смерти близких и далёких, красота опустевшего Ленинграда, списки цен и норм хлеба. Работа медсестрой и попытки воскресить кукольный театр, писание статей, холод в комнатах. Бессилие.
Блокадные записки Шапориной, готовой умереть в любой момент, впрочем, как и блокадная проза Лидии Яковлевны Гинзбург завораживают (здесь пригодно именно это слово) особым беспримерным состоянием, сочетающим бытовуху жизненного уклада с мощным экзистенциальным горением, движимым не только инстинктом самосохранения, но и какими-то духовными мотивациями.
Иногда, вспоминая о еде, Шапорина ругает себя за недостаточную силу воли, однако, дух её, благородный и аристократический, только крепнет день ото дня, наливаясь дополнительными оттенками. На последние деньги она, вместо еды, покупает книги у букинистов, так как во время обстрелов нужно же чем-то заниматься, что-то читать; ходит в церковь.
Первая блокадная зима выходит, на новенького, особенно тяжёлой, вторая зиждется на повторениях, кажется, уже ничто не может удивить, однако, особенно если это сравнивать с записями второй половины сороковых и начала пятидесятых, высокая (и, пожалуй, единственно возможная цель) выживать дополняется стремлением не оскотиниться.
Позже, Шапорина обозначит свой блокадный опыт как сокровенный, неразмененный. Неразмениваемый. Странным образом, концентрация предпоследних сил и цель (совсем как в болезни) делает жизнь не только простой и понятной, но цельной и захватывающе интересной - умереть Шапориной не жалко, жалко не увидеть, как она это называет «рассвета» (имея ввиду даже не конец войны, но падение режима и встречу с братом, живущим в Париже: сведений о нём она не имеет до 1950-го года).
Книги вместо хлеба могли бы стать пошлой метафорой, если бы не выходили сермягой: дворянка и интеллигентка (искусство - вот что самое важное в её одинокой жизни), подруга Ахматовой и Кругликовой, матери Шостаковича и бывшей жены Толстого, Остроумовой и десятков менее известных личностей, она, одновременно, уязвлена и ослаблена своим культурным бэкграундом, заставляющем её отойти от хамской очереди за мякиной - но им же и вооружена. Именно «ум» (понимание, рефлексия, любопытство, графомания) помогают ей пережить нечеловеческие условия Блокады там, где другие падают от истощения.
Поразительная, в своей кинематографической пошаговой разложенности на составляющие, дилемма! Не знаешь, где найдёшь, а где потеряешь и что в пограничной ситуации способно оказаться соломой, предохраняющей от окончательного падения.
В послеблокадных и, тем более, послевоенных записях самочувствие её заметно проседает из-за отсутствия цели и цельности, из-за хронического голода и бедности (Шапорина тянет не себе двух девочек, дочек сосланной знакомой, а так же двух своих внуков, брошенных сыном и его развратной женой Наташей, и, при этом, вытягивающих из старушки последнее), чудовищной нищеты (вся страна выживает на грани, цены растут вместе с безработицей, уголовщиной и репрессиями).
Да, особенно гнетёт Любовь Васильевну беспросветность жизни народа-победителя, его окончательная деклассированность, быдлизация всей страны, ставшая ежедневной государственной политикой).
Перестают помогать даже ощущения, охранявшие её в более трудные военные годы - тоска по умершей дочери (самое страшное переживание, разделившее жизнь Шапориной на «до» и на «после», тускнет и становится каким-то дежурным), самый важный её секрет, объясняющий лёгкость и внутреннее равнодушие, с каким Любовь Васильевна перешагивает через самые сильные лишения, её неувядаемая интеллектуальность.
Неизменной, даже крепчающей, остаётся вера с Бога (количество евангельских цитат возрастает пропорционально эмоциональному упадку), реликтовое православие, лишённое каких бы то ни было примесей, языческих или декадентских, позволяющее построить внутри своей жизни нескончаемый параллельный коридор, в котором можно спрятаться и отсидеться. Пересидеть.
Первая часть впечатлений от дневников Л. В. Шапориной: http://paslen.livejournal.com/1564677.html
Дневник Л.В. Шапориной в 30-е годы: http://paslen.livejournal.com/1566176.html
Хронический голод, бомбежки и ужасы советского быта описываются Любовь Васильевной во всей их ужасающей повседневности, обыденности. Трупы, каннибальство, бесчеловечность официальных институтов и редкостная душевная щедрость людей, помогающих последним. Постоянные смерти близких и далёких, красота опустевшего Ленинграда, списки цен и норм хлеба. Работа медсестрой и попытки воскресить кукольный театр, писание статей, холод в комнатах. Бессилие.
Блокадные записки Шапориной, готовой умереть в любой момент, впрочем, как и блокадная проза Лидии Яковлевны Гинзбург завораживают (здесь пригодно именно это слово) особым беспримерным состоянием, сочетающим бытовуху жизненного уклада с мощным экзистенциальным горением, движимым не только инстинктом самосохранения, но и какими-то духовными мотивациями.
Иногда, вспоминая о еде, Шапорина ругает себя за недостаточную силу воли, однако, дух её, благородный и аристократический, только крепнет день ото дня, наливаясь дополнительными оттенками. На последние деньги она, вместо еды, покупает книги у букинистов, так как во время обстрелов нужно же чем-то заниматься, что-то читать; ходит в церковь.
Первая блокадная зима выходит, на новенького, особенно тяжёлой, вторая зиждется на повторениях, кажется, уже ничто не может удивить, однако, особенно если это сравнивать с записями второй половины сороковых и начала пятидесятых, высокая (и, пожалуй, единственно возможная цель) выживать дополняется стремлением не оскотиниться.
Позже, Шапорина обозначит свой блокадный опыт как сокровенный, неразмененный. Неразмениваемый. Странным образом, концентрация предпоследних сил и цель (совсем как в болезни) делает жизнь не только простой и понятной, но цельной и захватывающе интересной - умереть Шапориной не жалко, жалко не увидеть, как она это называет «рассвета» (имея ввиду даже не конец войны, но падение режима и встречу с братом, живущим в Париже: сведений о нём она не имеет до 1950-го года).
Книги вместо хлеба могли бы стать пошлой метафорой, если бы не выходили сермягой: дворянка и интеллигентка (искусство - вот что самое важное в её одинокой жизни), подруга Ахматовой и Кругликовой, матери Шостаковича и бывшей жены Толстого, Остроумовой и десятков менее известных личностей, она, одновременно, уязвлена и ослаблена своим культурным бэкграундом, заставляющем её отойти от хамской очереди за мякиной - но им же и вооружена. Именно «ум» (понимание, рефлексия, любопытство, графомания) помогают ей пережить нечеловеческие условия Блокады там, где другие падают от истощения.
Поразительная, в своей кинематографической пошаговой разложенности на составляющие, дилемма! Не знаешь, где найдёшь, а где потеряешь и что в пограничной ситуации способно оказаться соломой, предохраняющей от окончательного падения.
В послеблокадных и, тем более, послевоенных записях самочувствие её заметно проседает из-за отсутствия цели и цельности, из-за хронического голода и бедности (Шапорина тянет не себе двух девочек, дочек сосланной знакомой, а так же двух своих внуков, брошенных сыном и его развратной женой Наташей, и, при этом, вытягивающих из старушки последнее), чудовищной нищеты (вся страна выживает на грани, цены растут вместе с безработицей, уголовщиной и репрессиями).
Да, особенно гнетёт Любовь Васильевну беспросветность жизни народа-победителя, его окончательная деклассированность, быдлизация всей страны, ставшая ежедневной государственной политикой).
Перестают помогать даже ощущения, охранявшие её в более трудные военные годы - тоска по умершей дочери (самое страшное переживание, разделившее жизнь Шапориной на «до» и на «после», тускнет и становится каким-то дежурным), самый важный её секрет, объясняющий лёгкость и внутреннее равнодушие, с каким Любовь Васильевна перешагивает через самые сильные лишения, её неувядаемая интеллектуальность.
Неизменной, даже крепчающей, остаётся вера с Бога (количество евангельских цитат возрастает пропорционально эмоциональному упадку), реликтовое православие, лишённое каких бы то ни было примесей, языческих или декадентских, позволяющее построить внутри своей жизни нескончаемый параллельный коридор, в котором можно спрятаться и отсидеться. Пересидеть.
Первая часть впечатлений от дневников Л. В. Шапориной: http://paslen.livejournal.com/1564677.html
Дневник Л.В. Шапориной в 30-е годы: http://paslen.livejournal.com/1566176.html