Музыка райского уголка. (Начало)
Окончание
- Скрип, скрип, скрип! - поют ролики, перекатываясь от трения бельевой верёвки.
Надрывно трещат цикады: «Хрум! Хрум! Хрум!» - поймаешь такую, высмотрев в переплетении трещин коры дерева, окружишь ладонями, и будет она стрекотать и возмущённо повизгивать в своей тёплой, мягкой клетке.
- Как ненастроенная рация… - смеёшься ты. А жена отвечает: «Нет, это она ругается на тебя по-своему, цикадочьему! Ну отпусти её, бедную, чего мучаешь?!»
Разведёшь ладони, и огромная муха, почуяв свободу, с возмущённым жужжанием уносится вверх - поближе к солнцу - подальше от этих ненормальных людей.
Жизнь на юге, это не только жара, кудрявые горы и море тёплой, ласковой воды. Это ещё и тишина, наполненная звуками. Как-то так… И в Абхазии эта тишина и эти звуки особенно ясны и чисты, несмотря на то, что, порою сливаются в какую-то какофонию.
- Мананааааа!
- Оу!
- Мананаааа, ты, действительно, что делаешь? Твоё бельё на моё капаееет! Оуф!
- Хатууна! Ну куда капает, ради Бога! Я же его выжимаю!
- Оуф! Она выжимает! Ты посмотри, если глаза есть! Она выжимает!
- Что случилось, девочки? - раздаётся третий голос.
- Вааля! Скажи Хатуне, что моё бельё на неё не капает!
- Ой, Мананочка, капает! Да ещё как!
- Ох, Хатуночка, прости ради бога! Я не знала, что капает!
Ага, не знала. А о чём Вам только что говорили?
- Взик-Взик-Взик! - снова заскрипели ролики…
- Мананаааа, ты, действительно, что делаешь?
- Бельё уберу, что бы не капало! Прости, господи!
- Да оставь! Смотри, как жарко! Всё равно высохнееет!
- Хорошо, Xаааатуночка!
Сидишь, и думаешь, а чего, собственно, стоило весь сыр-бор разводить? Поговорить им, что ли, нескем?
- Лееена! Лееена! - раздаётся другой крик - Лееена! Ты на рынок идёшь? Леееена!
- Она уже на рынке! - гремит в ответ мужской голос.
- Кааак? Ты скажи, что Эльвира заходила! Лена говорила, что вместе на рынок поедем!
- Слушай, женщина! Она тебя во сколько ждала? К 9 утра! А сейчас сколько? Уже полдень!
- Так я говорила, что опоздать могу!
Да уж… Ничего себе «опоздать»… Часы уже скоро час дня покажут…
Как-то Андрюха Храмов спросил у меня, сколько в абхазском часе минут… Их может быть очень много. Больше, чем вы себе представляете. Гораздо больше. Жизнь тут размерена. Никто никуда не спешит, никто никуда не опаздывает… Да и само южное солнце как-то, признаться, не предрасполагает к спешке. Порою хочется просто лечь на диван, потягивать холодную минералку и не шевелиться, наслаждаясь шумом окружающего тебя мира…
Правда, в тот же год Андрюха спросил, сколько в абхазском километре метров… Это когда мы пошли на Синопскую гору…
Синопская гора - некогда святое место.
Было время, собирался весь наш двор, покупалось мясо, вино… И мы все вместе шли на нашу поляну.
Говорить о Синопской горке «гора» - вроде как много чести. Так, сопка. Сотни метров. Но зато какой открывается вид рядом с поляной на её вершине!
Ныряешь в кусты на тоненькую, как жилка, едва заметную тропинку. Шаг, другой. Колючки, протянувшие свои цепкие лапы, норовят ухватить за руки, опутать, не пустить. Листья рододендрона щекочут по лицу. Кажется, ведёт тропинка в глубокую, непролазную чащу, откуда нет хода…
Но вдруг многоцветный лабиринт леса обрывается небольшой площадочкой у самого края головокружительного обрыва.
Справа сочится из земли небольшой родничок. Тихо сочится - не слышно журчания воды среди песни ветра, шёпота листвы, поскрипываний ветвей и надрывного - словно в честь праздника - птичьего хора, которому аккомпанируют расстроенные скрипки кузнечиков и всё тех же, вездесущих цикад.
- Бум-бум-бум! - колотят в барабаны какие-то жуки.
- Тра-та-та-та-та! - это дятел начал не к месту играть свою партию.
А вот и кукушка подтянулась: «Ку-ку! Ку-ку!»
И вдруг откуда-то, слышишь, едва-едва различимое: «Му-у-у-у…»
Глядишь налево… Ба! Вот это да!
Горные хребты тут образуют подобие чаши, изготовленной абстракционистом-недоучкой. Края этой чаши неровные. Стенки где-то почти отвесные, где-то пологие, аляповатые. Где-то кисть мастера, играя с оттенками зелёного, жёлтого, коричневого изобразила филигранные узоры, любоваться которыми хочется вновь и вновь. А где-то небрежный валик маляра оставил широкие мазки серых скал и бурых песчаных осыпей.
И стоишь ты на вершине одного из хребтов. И смотришь вниз, на дно чаши. А там, далеко внизу…
Там, внизу, кудрявятся сады, окружающие крохотные - как будто бы гномичьи - домики. Квадратики огородов наполнены разноцветными точками - это трудятся их хозяева. А по едва заметной змейке дороги бегут, оставляя за собою облачка пыли, мультяшные машинки.
И наискосок, через всю эту сказочную акварель, петляя и извиваясь, то спрятанная среди садов, то вновь извлечённая на свет, наклеена нить новогоднего серебристо-синего «дождика» - речушка Дзигута. Изворачивается, вихляет, играет на солнце перекатиками, синеет отмуточками.
И над этим всем - небо! Огромное, иссинее, бездонное! И ветер. Легкий, задорный, тёплый и ласковый ветерок, который насвистывает свою песнь, подыгрывая себе древесными кронами.
А коровы? Ну те, которые мычали.
Так вон они, внизу! Коричневыми чёрточками нарисованы на квадратике поля у самого подножия горы, где ты стоишь! Не углядел? Так смотри внимательнее! И слушай… Слушай…
А причём тут «абхазский километр»?
О, так это древняя история.
По карте от пляжа до вершины Синопской горы 2 с копейками километра. По прямой. И без учёта поворотов и перепадов высот.
А вот не по бумажке, а по сыпучим тропинкам, крутым подъёмам, через переплетения лиан и ветвей в непроходимых южных джунглях путь туда оказывается немного длиннее. Столь немного, что ощутив это «немногое», Андрюха и поинтересовался. Ну было объявлено ему перед выдвижением: «Да тут недалеко. Пара километров всего! Рядышком!»
- А, ну если недалеко, то пошли!
Ну да, ведь, в принципе-то, никто его и не обманывал. Правда-правда!
Но если здоровье ползать по кручам не позволяет, ну или если лень одолела, тогда есть экспресс-вариант, так сказать. Синопский родник.
Когда-то он был полноводен и бодр. С полдесятка источников с журчанием вырывались из вспоротого ущельем бока горы.
К роднику вела широкая дорога, а около него местные жители поддерживали импровизированную площадку для отдыха.
Но времена меняются. Родник устал. Устал поить людей. И спрятались почти все его источники под землю, скрылись от глаз людских. А потом и слизняк-оползень скатился на дорогу, завалив, переварив склон, искорёжив и снеся остатки тропы вниз, в воды родникового ручья.
Спрятался родник. Надоели ему праздношатающиеся. Укрылся от глаз человеческих. И журчит теперь только один источник.
Жители Зелёной улицы заботливо окружили этот последний ключик каменной чашей, почистили, привязали рядом кружки - пей, путник. Пей, но береги это место!
И мало кто сейчас ходит к роднику. Туда, где в зелёном полумраке, врезанном в горный склон, можно укрыться от суеты. Туда, где за иссохшим языком оползня всегда можно насладиться живительной прохладой и поющей тишиной.
- Щёлк-щёлк-щёлк! - трещат полешки, объятые пламенем. Берёшь в руки газетку, помахиваешь над костром, и пропадает это потрескивание, сменяясь негромким воем: «У-у-у-уф! У-у-уф!» - то огонь поёт свою песню, набираясь жаром, обращая дерево в уголь, да золу.
Ароматный дымок растекается мёдом по ущелью. Журчит родничок, подпевая костру. Шумит лес. Щебечут птахи.
А вот жар и готов. Кладёшь на камни, окружающие костёр, тяжёлые шампуры с шашлыком. И вмиг жар принимается шипеть, ругаться. Щёлкают камни, лопаясь от капающего на них рассола, а сизый дымный запах сменяется ароматом жареного лука, терпкого вина да нежного мяса.
Хорошо здесь! От города совсем недалеко, но место безлюдное. Никто тут не побеспокоит. Никто не помешает напиться студёной родниковой воды, не будет приставать с расспросами, не будет шуметь. Сиди на берегу задорного ручейка, вкушай мясо, приготовленное на дубовых - других тут не найдёшь - полешках, запивай его молодым игристым вином, да слушай, слушай, наслаждайся жизнерадостной песенкой абхазского лета! Сплелись в этой песенке тысячи звуков природы. И каждый раз она новая - как у чукчи из анекдота - только, в отличии от песни чукчи, ладная эта песня, чистая и ровная. Иногда это этакий блюз, исполняемый ветрами, травами и птицами. Иногда это колыбельная, которую поёт мир своим детям. А иногда и задорный рок-н-рольчик.
Хотя, бывает и так, что вздумается абхазской природе исполнить жёсткий хард-рок с массой ударников, электрогитарными рифами и виртуозными соло. И, уж поверьте, это у неё очень даже получается!
- Вш-ш-ш-ш-ш! Вш-ш-ш-ш-ш-ш! Бум-бум-бум-бум! Тра-та-та-та-та! - вступает дождь, сорвавшись непроглядным водопадом с куражащихся небес.
Летний дождь тут редко бывает соплив и изморосен. Нет. Раз жизнь тут не любит разводить нюни, то и дожди ей подстать!
- Тресь! - вступили ударники - Тресь! Тресь! Тресь! - и всю Вселенную озаряет светомузыка молнии!
- Бабах! - барабан грома разорвал пространство.
- Ву-у-у-у! Айвууууууууу! Ай-ай-ай-йааааяяяя! - запел солист-ветер - что тут «Металлика»?! - такие переходы, пожалуй, ни один двуногий певец не вытянет!
А потом хриплым гроулингом: «Арррр! Арх! Ааааааааарррр!» - затрещали ветви валящихся под напором чувств деревьев.
-Уффффф! Уффффф! Уфффф! Бабах-ш-ш-ш-ш-ш! - донеслось со стороны моря, рванувшего на новый штурм неподатливой суши. И огромные волны, словно бойцы в атаку, бросились грудью на берег, шибанулись о него, вскрыли свои животы о бетонные ножи волнорезов, да причалов, да обрушились неподъёмными тушами на камни, словно срезала их пулемётная очередь.
Стихия стенает. Рвёт берег в клочья. Но снова и снова атаки волн со стоном откатываются обратно, оставляя за собою море пены - крови. Фантастическое зрелище!
И над этим всем: «Хрясь!» - расколола небо очередная молния. «Хрясь! Хрясь! Хрясь! Ба-ба-бах!» - ударники лупят, оттенив на время солиста-ветра и басухи дождя.
А вот и новый инструмент вступил в исполнение композиции. «Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш! Гульк-гульк-гульк-буль!» - понёсся по улицам поток тёплой воды. Мчится, пенится пузырями, разлетается брызгами…
- Шварк! Щёлк! - это, ещё полчаса назад пустая канава заиграла камнями, которые колет, дробит, несущаяся теперь по ней река.
- Тра-та-та-та-та! - это вновь пронёсся над мечущемся в кураже миром оглушительный гром.
- О-о-о-о-о! О! О-о-о-о! - солирует ветер - О! О-о-о-о-о! Вау-вау-вау!
И всё это безумство с какой-то фанатичной скоростью опрокидывается в ночь. Ночь гасит иллюминацию в зрительном зале, оставляя место только для света небесного электричества.
- Армагеддон! - орёт гром - Армагеддон! - и вновь, и вновь молнии освещают пространство, превращая его то в плоскую картинку, очерченную резкими контурами теней, то в какой-то фантастический эффект из 3D-фильма.
Открой окно - только не забудь закрепить створки крючками, не то вырвет - и обдаст потоком брызг, и дополнится концерт новыми звуками.
- Виу-виу-ви! Ви-тра-та-та-таратата-ви! - поют скрипки ветвей.
- Трам-тараратампампам-трам! Тирару-рирару-риарау-тру! - врывается в мир партия рояля, которую исполняют по крышам огромные дождевые капли.
Ох здорово!
Но коли оказался в разгар такого концерта в лесу, на природе, хватай плящущие стены палатки руками - сорвёт тент, унесёт в ночь - не найдёшь, не выпутаешь из зарослей колючек! Да благодари судьбу за то, что не стал разбивать лагерь на той красивой полянке у самого берега реки. Сурова сейчас река. Исполняет свою ревущую партию, перекрывая всё и вся. И грохочет мутный поток, сносящий любые преграды на своём пути, рассекая безумие перемешанного неба, земли и воды. Всё смешала гроза, словно краски в палитре художника. И не разобрать, где тут и что. Только грохот концерта, пляска мира, всполыхи пиротехники да песнь: «Арррррмагедддон! Арррмагеддддддооннннн!» - это просто великолепно!
А утром…
Открываешь глаза, а там в мир, подуставший, признаться, от ночного концерта небесных металлистов, несётся яркий, чистый солнечный свет.
Мир омыт, мир чист и свеж. И лишь вывороченные с корнем деревья, да месиво из сорванной листвы, ветвей, нанесённых камней да песчаных языков, вытянутых из склонов потоками воды напоминают о том, что вчера тут прошло выступление знаменитых рокеров.
Прислушиваешься, и, слышишь? Вот оно! Пение миллионов птичьих голосов катится серебристым ручьём над миром. Будто бы и не плясали вчера пространство и время под тяжёлый рок. Как быстро меняет природа свои музыкальные предпочтения! Как быстро декорации электронного концерта сменяет украшенная цветами и венками из трав сцена для выступления коллективов этно-музыки!
А утро крепнет, льётся по миру золотом лучей. И вдруг опять:
- Мананааааа!
- Оу!
- Мананаааа, ты зачем это делаешь? Твоё бельё на моё капаееет! Оуф!
- Хатууна! Ну куда капает, ради Бога! Я же его выжимааю!
О! Началось! Интересно, в этот-то раз поссорятся? Или, как всегда?
Новый жаркий, солнечный день растекается над городом. И пробуждает тысячи голосов.
- Оуф! Я его душу!
- Тенго, что случилось?
- Я его душу! Вчера телевизор у подъезда оставил, а его дождём залило!
- А зачем оставил?
- Выкинул. Я новый вчера купил!
- А чего тогда переживаешь?
- Так дождём залило!
- Новый телевизор?
- Новый нет, пароход! Говорю, старый!
- Ты же его выкинул!
- Мамой клянусь, выкинул! Но всё равно, жалко. Может, взял бы себе кто-нибудь!
- А он хороший был?
- Сломанный! Делать надо было.
- Ну кому сломанный нужен?
- Оуф, по-батски, я его душу! Не знаю, кому сломанный нужен, но теперь он ещё больше сломанный! На помойку тащить надо!
- Тенго, ты так и скажи, что на помойку тебе лень нести его!
И потом: «Эльвирааа! Свари нам, пожалуйста кофе! Мы с Тенго телевизор сейчас выносить будем! Оуф, женщина! Какой целый! Поломанный! Да, на помойку! Он не донесёт один! Кофе нам сделай, будь добра!»
Сидишь на веранде, подслушиваешь невольно чужие разговоры и посмеиваешься про себя. Какими же они, наверное, нелепыми кажутся непосвящённому человеку! Какими, порою, смешными и абсурдными! Но такими милыми, житейскими, домашними. Абхазский двор, улица, район, город - это как большая семья. Семья со своими ссорами, недоразумениями, радостями и заботами. Здесь все друг друга знают, все друг другом дорожат. Хотя внутри семьи могут и спорить, злиться, строить козни. Но если что случается: праздник ли, беда ли - все собираются вместе, каждый протянет руку, каждый окажет уважение и помощь.
А день катится к своему зениту.
Отдыхающие возвращаются с пляжа, шурша надутыми матрасами и кругами. Детвора, весело чирикая, носится неуловимой стайкой по двору…
- Вееера! Вееера!
- Оу! Что, Галя?
- Ты у армянки Зои молоко покупаешь?
- А ты что, не покупаешь? Конечно, покупаю!
- Вееера! Она мне кислое молоко сегодня продала!
- Оуф! Ма-а-а-а-ма! Как кислое? Совсем кислое?
- Да, совсем! Мамой клянусь, свернувшееся!
Тут в разговор вступает тётя Зоя, возвращающаяся через двор к себе домой: «Ты что?! Какой кислое?! Я только из-под коровы тебе продала! Себе ни литр не оставила, а! А она «кислое»! Оуф!»
- Я тебе говорю, кислое!
- Это бидон у тебя грязный был! Бидон мыть надо! Да?!
- Какой бидон! Я в бутылке покупала!
- Да, Зоя! - вновь вступает в разговор вторая соседка - А тоже три года назад у тебя кислое молоко брала!
- Девочки, что случилось? - это уже тётя Валя.
- Оуф! Зоя кислое молоко продаёт! Прямо всё кислое! Даже, я сейчас посмотрю, зелёное!
- Как зелёное?! - отбивается Зоя - Какой зелёное?! Ты где видела зелёное молоко? Это же не «Растишка», я тебе говорю!
- Да, сейчас посмотрю! Оуф! Зелёное! Всё, всё зелёное!
- У тебя бидон зелёный!
Тут один из мальчуганов, бегавших по двору, останавливается: «Мама! Мааама!»
- Что, Асланчик?
- Маама, это я молоко скислил!
- Оуф! Как?!
- Я посмотреть хотел, что будет, если туда лимон выжать.
- Ах! Он посмотреть хотел! Вот домой придёшь, я тебе уши оторву! Оуф! Он посмотреть хотел! Химик! Химию в школе учи, я тебе говорю!
И тут двор, словно дружный хохот, накрывает многоголосие невесть почему очухавшихся ото сна цикад: «Три-три-три-три-три!». Песня лета… Яркая, порою, назойливая. Но зимой её не услышать. Зимой другая музыка правит бал.
Окончание
- Скрип, скрип, скрип! - поют ролики, перекатываясь от трения бельевой верёвки.
Надрывно трещат цикады: «Хрум! Хрум! Хрум!» - поймаешь такую, высмотрев в переплетении трещин коры дерева, окружишь ладонями, и будет она стрекотать и возмущённо повизгивать в своей тёплой, мягкой клетке.
- Как ненастроенная рация… - смеёшься ты. А жена отвечает: «Нет, это она ругается на тебя по-своему, цикадочьему! Ну отпусти её, бедную, чего мучаешь?!»
Разведёшь ладони, и огромная муха, почуяв свободу, с возмущённым жужжанием уносится вверх - поближе к солнцу - подальше от этих ненормальных людей.
Жизнь на юге, это не только жара, кудрявые горы и море тёплой, ласковой воды. Это ещё и тишина, наполненная звуками. Как-то так… И в Абхазии эта тишина и эти звуки особенно ясны и чисты, несмотря на то, что, порою сливаются в какую-то какофонию.
- Мананааааа!
- Оу!
- Мананаааа, ты, действительно, что делаешь? Твоё бельё на моё капаееет! Оуф!
- Хатууна! Ну куда капает, ради Бога! Я же его выжимаю!
- Оуф! Она выжимает! Ты посмотри, если глаза есть! Она выжимает!
- Что случилось, девочки? - раздаётся третий голос.
- Вааля! Скажи Хатуне, что моё бельё на неё не капает!
- Ой, Мананочка, капает! Да ещё как!
- Ох, Хатуночка, прости ради бога! Я не знала, что капает!
Ага, не знала. А о чём Вам только что говорили?
- Взик-Взик-Взик! - снова заскрипели ролики…
- Мананаааа, ты, действительно, что делаешь?
- Бельё уберу, что бы не капало! Прости, господи!
- Да оставь! Смотри, как жарко! Всё равно высохнееет!
- Хорошо, Xаааатуночка!
Сидишь, и думаешь, а чего, собственно, стоило весь сыр-бор разводить? Поговорить им, что ли, нескем?
- Лееена! Лееена! - раздаётся другой крик - Лееена! Ты на рынок идёшь? Леееена!
- Она уже на рынке! - гремит в ответ мужской голос.
- Кааак? Ты скажи, что Эльвира заходила! Лена говорила, что вместе на рынок поедем!
- Слушай, женщина! Она тебя во сколько ждала? К 9 утра! А сейчас сколько? Уже полдень!
- Так я говорила, что опоздать могу!
Да уж… Ничего себе «опоздать»… Часы уже скоро час дня покажут…
Как-то Андрюха Храмов спросил у меня, сколько в абхазском часе минут… Их может быть очень много. Больше, чем вы себе представляете. Гораздо больше. Жизнь тут размерена. Никто никуда не спешит, никто никуда не опаздывает… Да и само южное солнце как-то, признаться, не предрасполагает к спешке. Порою хочется просто лечь на диван, потягивать холодную минералку и не шевелиться, наслаждаясь шумом окружающего тебя мира…
Правда, в тот же год Андрюха спросил, сколько в абхазском километре метров… Это когда мы пошли на Синопскую гору…
Синопская гора - некогда святое место.
Было время, собирался весь наш двор, покупалось мясо, вино… И мы все вместе шли на нашу поляну.
Говорить о Синопской горке «гора» - вроде как много чести. Так, сопка. Сотни метров. Но зато какой открывается вид рядом с поляной на её вершине!
Ныряешь в кусты на тоненькую, как жилка, едва заметную тропинку. Шаг, другой. Колючки, протянувшие свои цепкие лапы, норовят ухватить за руки, опутать, не пустить. Листья рододендрона щекочут по лицу. Кажется, ведёт тропинка в глубокую, непролазную чащу, откуда нет хода…
Но вдруг многоцветный лабиринт леса обрывается небольшой площадочкой у самого края головокружительного обрыва.
Справа сочится из земли небольшой родничок. Тихо сочится - не слышно журчания воды среди песни ветра, шёпота листвы, поскрипываний ветвей и надрывного - словно в честь праздника - птичьего хора, которому аккомпанируют расстроенные скрипки кузнечиков и всё тех же, вездесущих цикад.
- Бум-бум-бум! - колотят в барабаны какие-то жуки.
- Тра-та-та-та-та! - это дятел начал не к месту играть свою партию.
А вот и кукушка подтянулась: «Ку-ку! Ку-ку!»
И вдруг откуда-то, слышишь, едва-едва различимое: «Му-у-у-у…»
Глядишь налево… Ба! Вот это да!
Горные хребты тут образуют подобие чаши, изготовленной абстракционистом-недоучкой. Края этой чаши неровные. Стенки где-то почти отвесные, где-то пологие, аляповатые. Где-то кисть мастера, играя с оттенками зелёного, жёлтого, коричневого изобразила филигранные узоры, любоваться которыми хочется вновь и вновь. А где-то небрежный валик маляра оставил широкие мазки серых скал и бурых песчаных осыпей.
И стоишь ты на вершине одного из хребтов. И смотришь вниз, на дно чаши. А там, далеко внизу…
Там, внизу, кудрявятся сады, окружающие крохотные - как будто бы гномичьи - домики. Квадратики огородов наполнены разноцветными точками - это трудятся их хозяева. А по едва заметной змейке дороги бегут, оставляя за собою облачка пыли, мультяшные машинки.
И наискосок, через всю эту сказочную акварель, петляя и извиваясь, то спрятанная среди садов, то вновь извлечённая на свет, наклеена нить новогоднего серебристо-синего «дождика» - речушка Дзигута. Изворачивается, вихляет, играет на солнце перекатиками, синеет отмуточками.
И над этим всем - небо! Огромное, иссинее, бездонное! И ветер. Легкий, задорный, тёплый и ласковый ветерок, который насвистывает свою песнь, подыгрывая себе древесными кронами.
А коровы? Ну те, которые мычали.
Так вон они, внизу! Коричневыми чёрточками нарисованы на квадратике поля у самого подножия горы, где ты стоишь! Не углядел? Так смотри внимательнее! И слушай… Слушай…
А причём тут «абхазский километр»?
О, так это древняя история.
По карте от пляжа до вершины Синопской горы 2 с копейками километра. По прямой. И без учёта поворотов и перепадов высот.
А вот не по бумажке, а по сыпучим тропинкам, крутым подъёмам, через переплетения лиан и ветвей в непроходимых южных джунглях путь туда оказывается немного длиннее. Столь немного, что ощутив это «немногое», Андрюха и поинтересовался. Ну было объявлено ему перед выдвижением: «Да тут недалеко. Пара километров всего! Рядышком!»
- А, ну если недалеко, то пошли!
Ну да, ведь, в принципе-то, никто его и не обманывал. Правда-правда!
Но если здоровье ползать по кручам не позволяет, ну или если лень одолела, тогда есть экспресс-вариант, так сказать. Синопский родник.
Когда-то он был полноводен и бодр. С полдесятка источников с журчанием вырывались из вспоротого ущельем бока горы.
К роднику вела широкая дорога, а около него местные жители поддерживали импровизированную площадку для отдыха.
Но времена меняются. Родник устал. Устал поить людей. И спрятались почти все его источники под землю, скрылись от глаз людских. А потом и слизняк-оползень скатился на дорогу, завалив, переварив склон, искорёжив и снеся остатки тропы вниз, в воды родникового ручья.
Спрятался родник. Надоели ему праздношатающиеся. Укрылся от глаз человеческих. И журчит теперь только один источник.
Жители Зелёной улицы заботливо окружили этот последний ключик каменной чашей, почистили, привязали рядом кружки - пей, путник. Пей, но береги это место!
И мало кто сейчас ходит к роднику. Туда, где в зелёном полумраке, врезанном в горный склон, можно укрыться от суеты. Туда, где за иссохшим языком оползня всегда можно насладиться живительной прохладой и поющей тишиной.
- Щёлк-щёлк-щёлк! - трещат полешки, объятые пламенем. Берёшь в руки газетку, помахиваешь над костром, и пропадает это потрескивание, сменяясь негромким воем: «У-у-у-уф! У-у-уф!» - то огонь поёт свою песню, набираясь жаром, обращая дерево в уголь, да золу.
Ароматный дымок растекается мёдом по ущелью. Журчит родничок, подпевая костру. Шумит лес. Щебечут птахи.
А вот жар и готов. Кладёшь на камни, окружающие костёр, тяжёлые шампуры с шашлыком. И вмиг жар принимается шипеть, ругаться. Щёлкают камни, лопаясь от капающего на них рассола, а сизый дымный запах сменяется ароматом жареного лука, терпкого вина да нежного мяса.
Хорошо здесь! От города совсем недалеко, но место безлюдное. Никто тут не побеспокоит. Никто не помешает напиться студёной родниковой воды, не будет приставать с расспросами, не будет шуметь. Сиди на берегу задорного ручейка, вкушай мясо, приготовленное на дубовых - других тут не найдёшь - полешках, запивай его молодым игристым вином, да слушай, слушай, наслаждайся жизнерадостной песенкой абхазского лета! Сплелись в этой песенке тысячи звуков природы. И каждый раз она новая - как у чукчи из анекдота - только, в отличии от песни чукчи, ладная эта песня, чистая и ровная. Иногда это этакий блюз, исполняемый ветрами, травами и птицами. Иногда это колыбельная, которую поёт мир своим детям. А иногда и задорный рок-н-рольчик.
Хотя, бывает и так, что вздумается абхазской природе исполнить жёсткий хард-рок с массой ударников, электрогитарными рифами и виртуозными соло. И, уж поверьте, это у неё очень даже получается!
- Вш-ш-ш-ш-ш! Вш-ш-ш-ш-ш-ш! Бум-бум-бум-бум! Тра-та-та-та-та! - вступает дождь, сорвавшись непроглядным водопадом с куражащихся небес.
Летний дождь тут редко бывает соплив и изморосен. Нет. Раз жизнь тут не любит разводить нюни, то и дожди ей подстать!
- Тресь! - вступили ударники - Тресь! Тресь! Тресь! - и всю Вселенную озаряет светомузыка молнии!
- Бабах! - барабан грома разорвал пространство.
- Ву-у-у-у! Айвууууууууу! Ай-ай-ай-йааааяяяя! - запел солист-ветер - что тут «Металлика»?! - такие переходы, пожалуй, ни один двуногий певец не вытянет!
А потом хриплым гроулингом: «Арррр! Арх! Ааааааааарррр!» - затрещали ветви валящихся под напором чувств деревьев.
-Уффффф! Уффффф! Уфффф! Бабах-ш-ш-ш-ш-ш! - донеслось со стороны моря, рванувшего на новый штурм неподатливой суши. И огромные волны, словно бойцы в атаку, бросились грудью на берег, шибанулись о него, вскрыли свои животы о бетонные ножи волнорезов, да причалов, да обрушились неподъёмными тушами на камни, словно срезала их пулемётная очередь.
Стихия стенает. Рвёт берег в клочья. Но снова и снова атаки волн со стоном откатываются обратно, оставляя за собою море пены - крови. Фантастическое зрелище!
И над этим всем: «Хрясь!» - расколола небо очередная молния. «Хрясь! Хрясь! Хрясь! Ба-ба-бах!» - ударники лупят, оттенив на время солиста-ветра и басухи дождя.
А вот и новый инструмент вступил в исполнение композиции. «Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш! Гульк-гульк-гульк-буль!» - понёсся по улицам поток тёплой воды. Мчится, пенится пузырями, разлетается брызгами…
- Шварк! Щёлк! - это, ещё полчаса назад пустая канава заиграла камнями, которые колет, дробит, несущаяся теперь по ней река.
- Тра-та-та-та-та! - это вновь пронёсся над мечущемся в кураже миром оглушительный гром.
- О-о-о-о-о! О! О-о-о-о! - солирует ветер - О! О-о-о-о-о! Вау-вау-вау!
И всё это безумство с какой-то фанатичной скоростью опрокидывается в ночь. Ночь гасит иллюминацию в зрительном зале, оставляя место только для света небесного электричества.
- Армагеддон! - орёт гром - Армагеддон! - и вновь, и вновь молнии освещают пространство, превращая его то в плоскую картинку, очерченную резкими контурами теней, то в какой-то фантастический эффект из 3D-фильма.
Открой окно - только не забудь закрепить створки крючками, не то вырвет - и обдаст потоком брызг, и дополнится концерт новыми звуками.
- Виу-виу-ви! Ви-тра-та-та-таратата-ви! - поют скрипки ветвей.
- Трам-тараратампампам-трам! Тирару-рирару-риарау-тру! - врывается в мир партия рояля, которую исполняют по крышам огромные дождевые капли.
Ох здорово!
Но коли оказался в разгар такого концерта в лесу, на природе, хватай плящущие стены палатки руками - сорвёт тент, унесёт в ночь - не найдёшь, не выпутаешь из зарослей колючек! Да благодари судьбу за то, что не стал разбивать лагерь на той красивой полянке у самого берега реки. Сурова сейчас река. Исполняет свою ревущую партию, перекрывая всё и вся. И грохочет мутный поток, сносящий любые преграды на своём пути, рассекая безумие перемешанного неба, земли и воды. Всё смешала гроза, словно краски в палитре художника. И не разобрать, где тут и что. Только грохот концерта, пляска мира, всполыхи пиротехники да песнь: «Арррррмагедддон! Арррмагеддддддооннннн!» - это просто великолепно!
А утром…
Открываешь глаза, а там в мир, подуставший, признаться, от ночного концерта небесных металлистов, несётся яркий, чистый солнечный свет.
Мир омыт, мир чист и свеж. И лишь вывороченные с корнем деревья, да месиво из сорванной листвы, ветвей, нанесённых камней да песчаных языков, вытянутых из склонов потоками воды напоминают о том, что вчера тут прошло выступление знаменитых рокеров.
Прислушиваешься, и, слышишь? Вот оно! Пение миллионов птичьих голосов катится серебристым ручьём над миром. Будто бы и не плясали вчера пространство и время под тяжёлый рок. Как быстро меняет природа свои музыкальные предпочтения! Как быстро декорации электронного концерта сменяет украшенная цветами и венками из трав сцена для выступления коллективов этно-музыки!
А утро крепнет, льётся по миру золотом лучей. И вдруг опять:
- Мананааааа!
- Оу!
- Мананаааа, ты зачем это делаешь? Твоё бельё на моё капаееет! Оуф!
- Хатууна! Ну куда капает, ради Бога! Я же его выжимааю!
О! Началось! Интересно, в этот-то раз поссорятся? Или, как всегда?
Новый жаркий, солнечный день растекается над городом. И пробуждает тысячи голосов.
- Оуф! Я его душу!
- Тенго, что случилось?
- Я его душу! Вчера телевизор у подъезда оставил, а его дождём залило!
- А зачем оставил?
- Выкинул. Я новый вчера купил!
- А чего тогда переживаешь?
- Так дождём залило!
- Новый телевизор?
- Новый нет, пароход! Говорю, старый!
- Ты же его выкинул!
- Мамой клянусь, выкинул! Но всё равно, жалко. Может, взял бы себе кто-нибудь!
- А он хороший был?
- Сломанный! Делать надо было.
- Ну кому сломанный нужен?
- Оуф, по-батски, я его душу! Не знаю, кому сломанный нужен, но теперь он ещё больше сломанный! На помойку тащить надо!
- Тенго, ты так и скажи, что на помойку тебе лень нести его!
И потом: «Эльвирааа! Свари нам, пожалуйста кофе! Мы с Тенго телевизор сейчас выносить будем! Оуф, женщина! Какой целый! Поломанный! Да, на помойку! Он не донесёт один! Кофе нам сделай, будь добра!»
Сидишь на веранде, подслушиваешь невольно чужие разговоры и посмеиваешься про себя. Какими же они, наверное, нелепыми кажутся непосвящённому человеку! Какими, порою, смешными и абсурдными! Но такими милыми, житейскими, домашними. Абхазский двор, улица, район, город - это как большая семья. Семья со своими ссорами, недоразумениями, радостями и заботами. Здесь все друг друга знают, все друг другом дорожат. Хотя внутри семьи могут и спорить, злиться, строить козни. Но если что случается: праздник ли, беда ли - все собираются вместе, каждый протянет руку, каждый окажет уважение и помощь.
А день катится к своему зениту.
Отдыхающие возвращаются с пляжа, шурша надутыми матрасами и кругами. Детвора, весело чирикая, носится неуловимой стайкой по двору…
- Вееера! Вееера!
- Оу! Что, Галя?
- Ты у армянки Зои молоко покупаешь?
- А ты что, не покупаешь? Конечно, покупаю!
- Вееера! Она мне кислое молоко сегодня продала!
- Оуф! Ма-а-а-а-ма! Как кислое? Совсем кислое?
- Да, совсем! Мамой клянусь, свернувшееся!
Тут в разговор вступает тётя Зоя, возвращающаяся через двор к себе домой: «Ты что?! Какой кислое?! Я только из-под коровы тебе продала! Себе ни литр не оставила, а! А она «кислое»! Оуф!»
- Я тебе говорю, кислое!
- Это бидон у тебя грязный был! Бидон мыть надо! Да?!
- Какой бидон! Я в бутылке покупала!
- Да, Зоя! - вновь вступает в разговор вторая соседка - А тоже три года назад у тебя кислое молоко брала!
- Девочки, что случилось? - это уже тётя Валя.
- Оуф! Зоя кислое молоко продаёт! Прямо всё кислое! Даже, я сейчас посмотрю, зелёное!
- Как зелёное?! - отбивается Зоя - Какой зелёное?! Ты где видела зелёное молоко? Это же не «Растишка», я тебе говорю!
- Да, сейчас посмотрю! Оуф! Зелёное! Всё, всё зелёное!
- У тебя бидон зелёный!
Тут один из мальчуганов, бегавших по двору, останавливается: «Мама! Мааама!»
- Что, Асланчик?
- Маама, это я молоко скислил!
- Оуф! Как?!
- Я посмотреть хотел, что будет, если туда лимон выжать.
- Ах! Он посмотреть хотел! Вот домой придёшь, я тебе уши оторву! Оуф! Он посмотреть хотел! Химик! Химию в школе учи, я тебе говорю!
И тут двор, словно дружный хохот, накрывает многоголосие невесть почему очухавшихся ото сна цикад: «Три-три-три-три-три!». Песня лета… Яркая, порою, назойливая. Но зимой её не услышать. Зимой другая музыка правит бал.
Окончание