Наш ответ носорогу
Милейший юзер xgrbml (черт, не выговоришь имечко) сжалился надо мной и принял условие игры, от которой высокомерно отказались профессиональные критики. Надо объяснить ему, в чем смысл стихотворения Щербакова Chinatown.
Сначала - текст.
"...нет заглавной буквы, есть простая,
мелкая, для выплаты, для траты,
нет начала, есть квартал Китая,
есть Китай квартала, вросший в Штаты
Северной Америки, я тоже,
видимо, врасту". Конец цитаты.
Так или примерно так, похоже,
в лавке сувениров и безделиц
из фаянса, воска, камня, кожи
думает, быть может, чужеземец
(крупноват немного для китайца,
для арийца несколько приземист).
Он по лавке в ритме как бы танца
ходит иностранными стопами,
роется руками иностранца
в торбах с черепками, с черепами,
что-то сочиняет, напевает,
морщит бровь и шевелит губами.
Сочинив, немедля забывает
всё, но, хоть и знает, что забудет,
записать не хочет, хоть и знает
сам, что первый после рад не будет.
Ходит, равномерный, однотонный,
бодрых усыпляет, сонных будит,
временами в сумрак заоконный
смотрит иностранными очами,
ёжится, и, глядя в сумрак оный,
что-то декламирует о чаре
с птичьим молоком иль царской водкой,
либо просто о горячем чае.
За окном канал, и правит лодкой
ангел, и смеркается всё боле.
Чужеземец бронзу трёт бархоткой,
щупает шандалы, жирандоли,
он не здесь уже, он по соседству
где-то, ближе к детству, к школе, что ли,
ближе к манускрипту, к палимпсесту,
к бронзовому ангелу с трубою.
Гаснущие блики ближе к сердцу
принимает он, чем нас с тобою.
Ближе к водам Стикса, чем канала,
он стопу преследует стопою.
Нет начала, есть огонь шандала,
есть чужак, утративший прозванье,
в сумерках китайского квартала,
в лавке небылиц, в одно касанье,
с мелкой буквы, со строки не красной,
длящий не своё повествованье.
А тебе кто не велит, несчастный?
Я попробую показать, что именно в этом стихотворении, как в немногих других даже у Щербакова, форма идеально работает на содержание. Просто по слову, по строке разобрать, как именно это делается.
Прежде всего, о чем оно? Внешняя канва очень проста: взгляд как будто извне на лавку древностей в китайском квартале, в каком-то обобщенном американском городе. По лавке ходит хозяин, посетителей нет, и он перебирает товар. Вечереет, скоро закрываться. Всë.
О чем же оно на самом деле? Тут тоже очень просто: об одиночестве, о потерянности, о ностальгии по месту и времени, о неизбежности смерти в конце - и о том, что избежать этого нельзя, а жить с этим нужно.
Теперь давайте смотреть - как это делается.
Стихотворение начинается как будто с середины фразы. Автонимичность тут даже слегка утрированная - первая строка, начинающаяся с маленькой буквы, именно и говорит о том, что заглавной буквы нет. Потом метафора вдруг оборачивается другой стороной - мелкая буква превращается в мелкую монету, и тут же их - букву и монету - объединяет мотив траты, долга, выплаты. Всë - в первых двух строках, скорость метафор задается очень высокая, и она потом сохраняется и растет. При этом ритм синтаксический - наоборот, невероятно убаюкивающий и завораживающий. Но мы еще к этому вернемся. А пока в третьей строке опять потдверждается, что мы не ошиблись, начала - нет, мы начали с середины. Потом - фирменная щербаковская амплификация - «есть квартал Китая, есть Китай квартала...» - и «конец цитаты». Лексически этот «конец цитаты» сразу создает дополнительное ощущение - строгости рассуждения, точнее, делается заявка на то, что всë будет документированно, без пропусков, и очень подробно. Еще попутно автор успевает бросить важное утверждение от лица героя - «я тоже, видимо, врасту» - собственно, доказательством или опровержением этого мы потом и занимаемся на протяжении всего стихотворениея.
К этому моменту пресловутый внимательный читатель стихотворения «уж, верно, заметил», что написано оно терцинами - строфа редкостная в наш испорченный расхлябанный век, и требующая жестокой самодисциплины. Зато выигрыш в данном случае несомненный - текст течет, переливается, сам по себе, независимо от содержания, создавая ощущение бесконечного движения по кругу. Бесконечность особого рода - когда герой
«Сочинив, немедля забывает
всё, но, хоть и знает, что забудет,
записать не хочет, хоть и знает
сам, что первый после рад не будет».
Каждый круг - почти такой же, как прежний, и только забвение помогает не сойти с ума (ср. у Бродского - «от безумья забвеньем лечись, от забвенья безумье спасет» - тут вообще интересная перекличка).
А герой тем временем, как замечательно заметил Г.Хазагеров, сдвигается на периферию, в бесконечном перечислении разнородных предметов, имеющих мало отношения к повседневной жизни, уходит ко всë более редким и странным- от шандалов к жирандолям, а от манускриптов - к палимпсестам. Но уходит он не в нирвану, не в горние выси, как мог бы подумать поверхностный наблюдатель - нет, он идет в две стороны времени.
он не здесь уже, он по соседству
где-то, ближе к детству, к школе, что ли,
ближе к манускрипту, к палимпсесту...
Забвение стирает ближайшие слои памяти, и оказывается, как в палимпсесте, что там - детство и школа. Не знаю, кому как, а мне в этом месте становится до стеснения в груди понятно его одиночество и близость смерти, к которой он равнодушен - он ушел от нее назад.
Гаснущие блики ближе к сердцу
принимает он, чем нас с тобою.
Ближе к водам Стикса, чем канала,
он стопу преследует стопою...
Тут опять, конечно, странное совпадение героя и автора, только стопы у них разные.
И здесь наблюдателя отодвигают - он не нужен герою, потому что наблюдатель своë сделал, он героя оживил, и герой, сознательно себя затерявший, продолжает свое дело. Структура закольцовывается, вновь, почти теми же словами, что и вначале:
Нет начала, есть огонь шандала,
есть чужак, утративший прозванье,
в сумерках китайского квартала,
в лавке небылиц, в одно касанье,
с мелкой буквы, со строки не красной,
длящий не своё повествованье.
Только за время стихотворения всë темнеет и темнеет, и мы героя уже почти не различаем, виден только огонь шандала - он не зря, значит, был упомянут. И почти необязательная уже декларация -
А тебе кто не велит, несчастный?
Потому что если он может, этот совершенно потерянный и одинокий человек, то значит - каждый должен, ну, хотя бы, попробовать. Это такой своеобразный оптимизм...
Ну, и еще, конечно, надо сказать, что все-таки это песня, и музыка вызывает оторопь у профессиональных композиторов. Три аккорда и ровно 4 ноты. Всë работает на одно и то же ощущение - печального бесконечного цикла, который, тем не менее, каким-то непостижимым образом, не размыкаясь, приходит к итогу.
В общем, как раз в этом стихотворени/песне форма и содержание настолько идеально работают вместе, что я бы даже у Щербакова не взялся найти примера лучше.
Сначала - текст.
"...нет заглавной буквы, есть простая,
мелкая, для выплаты, для траты,
нет начала, есть квартал Китая,
есть Китай квартала, вросший в Штаты
Северной Америки, я тоже,
видимо, врасту". Конец цитаты.
Так или примерно так, похоже,
в лавке сувениров и безделиц
из фаянса, воска, камня, кожи
думает, быть может, чужеземец
(крупноват немного для китайца,
для арийца несколько приземист).
Он по лавке в ритме как бы танца
ходит иностранными стопами,
роется руками иностранца
в торбах с черепками, с черепами,
что-то сочиняет, напевает,
морщит бровь и шевелит губами.
Сочинив, немедля забывает
всё, но, хоть и знает, что забудет,
записать не хочет, хоть и знает
сам, что первый после рад не будет.
Ходит, равномерный, однотонный,
бодрых усыпляет, сонных будит,
временами в сумрак заоконный
смотрит иностранными очами,
ёжится, и, глядя в сумрак оный,
что-то декламирует о чаре
с птичьим молоком иль царской водкой,
либо просто о горячем чае.
За окном канал, и правит лодкой
ангел, и смеркается всё боле.
Чужеземец бронзу трёт бархоткой,
щупает шандалы, жирандоли,
он не здесь уже, он по соседству
где-то, ближе к детству, к школе, что ли,
ближе к манускрипту, к палимпсесту,
к бронзовому ангелу с трубою.
Гаснущие блики ближе к сердцу
принимает он, чем нас с тобою.
Ближе к водам Стикса, чем канала,
он стопу преследует стопою.
Нет начала, есть огонь шандала,
есть чужак, утративший прозванье,
в сумерках китайского квартала,
в лавке небылиц, в одно касанье,
с мелкой буквы, со строки не красной,
длящий не своё повествованье.
А тебе кто не велит, несчастный?
Я попробую показать, что именно в этом стихотворении, как в немногих других даже у Щербакова, форма идеально работает на содержание. Просто по слову, по строке разобрать, как именно это делается.
Прежде всего, о чем оно? Внешняя канва очень проста: взгляд как будто извне на лавку древностей в китайском квартале, в каком-то обобщенном американском городе. По лавке ходит хозяин, посетителей нет, и он перебирает товар. Вечереет, скоро закрываться. Всë.
О чем же оно на самом деле? Тут тоже очень просто: об одиночестве, о потерянности, о ностальгии по месту и времени, о неизбежности смерти в конце - и о том, что избежать этого нельзя, а жить с этим нужно.
Теперь давайте смотреть - как это делается.
Стихотворение начинается как будто с середины фразы. Автонимичность тут даже слегка утрированная - первая строка, начинающаяся с маленькой буквы, именно и говорит о том, что заглавной буквы нет. Потом метафора вдруг оборачивается другой стороной - мелкая буква превращается в мелкую монету, и тут же их - букву и монету - объединяет мотив траты, долга, выплаты. Всë - в первых двух строках, скорость метафор задается очень высокая, и она потом сохраняется и растет. При этом ритм синтаксический - наоборот, невероятно убаюкивающий и завораживающий. Но мы еще к этому вернемся. А пока в третьей строке опять потдверждается, что мы не ошиблись, начала - нет, мы начали с середины. Потом - фирменная щербаковская амплификация - «есть квартал Китая, есть Китай квартала...» - и «конец цитаты». Лексически этот «конец цитаты» сразу создает дополнительное ощущение - строгости рассуждения, точнее, делается заявка на то, что всë будет документированно, без пропусков, и очень подробно. Еще попутно автор успевает бросить важное утверждение от лица героя - «я тоже, видимо, врасту» - собственно, доказательством или опровержением этого мы потом и занимаемся на протяжении всего стихотворениея.
К этому моменту пресловутый внимательный читатель стихотворения «уж, верно, заметил», что написано оно терцинами - строфа редкостная в наш испорченный расхлябанный век, и требующая жестокой самодисциплины. Зато выигрыш в данном случае несомненный - текст течет, переливается, сам по себе, независимо от содержания, создавая ощущение бесконечного движения по кругу. Бесконечность особого рода - когда герой
«Сочинив, немедля забывает
всё, но, хоть и знает, что забудет,
записать не хочет, хоть и знает
сам, что первый после рад не будет».
Каждый круг - почти такой же, как прежний, и только забвение помогает не сойти с ума (ср. у Бродского - «от безумья забвеньем лечись, от забвенья безумье спасет» - тут вообще интересная перекличка).
А герой тем временем, как замечательно заметил Г.Хазагеров, сдвигается на периферию, в бесконечном перечислении разнородных предметов, имеющих мало отношения к повседневной жизни, уходит ко всë более редким и странным- от шандалов к жирандолям, а от манускриптов - к палимпсестам. Но уходит он не в нирвану, не в горние выси, как мог бы подумать поверхностный наблюдатель - нет, он идет в две стороны времени.
он не здесь уже, он по соседству
где-то, ближе к детству, к школе, что ли,
ближе к манускрипту, к палимпсесту...
Забвение стирает ближайшие слои памяти, и оказывается, как в палимпсесте, что там - детство и школа. Не знаю, кому как, а мне в этом месте становится до стеснения в груди понятно его одиночество и близость смерти, к которой он равнодушен - он ушел от нее назад.
Гаснущие блики ближе к сердцу
принимает он, чем нас с тобою.
Ближе к водам Стикса, чем канала,
он стопу преследует стопою...
Тут опять, конечно, странное совпадение героя и автора, только стопы у них разные.
И здесь наблюдателя отодвигают - он не нужен герою, потому что наблюдатель своë сделал, он героя оживил, и герой, сознательно себя затерявший, продолжает свое дело. Структура закольцовывается, вновь, почти теми же словами, что и вначале:
Нет начала, есть огонь шандала,
есть чужак, утративший прозванье,
в сумерках китайского квартала,
в лавке небылиц, в одно касанье,
с мелкой буквы, со строки не красной,
длящий не своё повествованье.
Только за время стихотворения всë темнеет и темнеет, и мы героя уже почти не различаем, виден только огонь шандала - он не зря, значит, был упомянут. И почти необязательная уже декларация -
А тебе кто не велит, несчастный?
Потому что если он может, этот совершенно потерянный и одинокий человек, то значит - каждый должен, ну, хотя бы, попробовать. Это такой своеобразный оптимизм...
Ну, и еще, конечно, надо сказать, что все-таки это песня, и музыка вызывает оторопь у профессиональных композиторов. Три аккорда и ровно 4 ноты. Всë работает на одно и то же ощущение - печального бесконечного цикла, который, тем не менее, каким-то непостижимым образом, не размыкаясь, приходит к итогу.
В общем, как раз в этом стихотворени/песне форма и содержание настолько идеально работают вместе, что я бы даже у Щербакова не взялся найти примера лучше.