Медиакратия: особенности побочного эффекта
В течение недели не успевал резюмировать для себя интересный разговор, начавшийся в позапрошлую пятницу; хоть и с опозданием, делаю это. Текст «О слабости» актуален тем, что иллюстрирует метод, применённый Ницше для раскрытия проблемы «европейского нигилизма». С точки зрения Ницше, эта проблема создаётся на стадии предописания действительности. Нигилизм рефлексивно рассматривается как способ видения, который можно заменить. Страданиям от бессмылицы мира предшествует операция по удалению смысла, который отсылается в неопределимое далеко и по дороге исчезает, как облако в ясном небе. То, что остаётся, теряет значение. Бог умер, потому что был убит - говоря конкретнее, распят.
Аналогично, вопрос не в том, почему в России, обильно населённой персонажами вроде Дерипаски и Фридмана, «рождаются слабые люди», он в том, когда и почему мы взялись выносить куда-то за пределы «сильных» и перестали их видеть, говоря об «обществе» и о «себе». Надо очень энергично щуриться, чтобы не замечать очевидного.
Россия перегружена силой - но варварской дорефлексивной силой, скрытой от себя самой, лишенной культового самосознания и высшего - системно-ценностного - самоутверждения. Россия перегружена левой силой, как это называется в моей терминологии, расширяющей и объясняющей традиционную терминологию.
Текст ivanov_petrov следует соотносить со сказанным тут в ходе дискуссии о распространённой склонности забывать, идеализируя Запад, что «демократическое общество», как бы мы его ни оценивали, это
«помимо большинства, которое потребляет, также управляющее, делающее бизнес, придающее обществу динамику меньшинство: 5- 7 % населения. Меньшинство, которое не столько «наслаждается» жизнью, сколько управляет ею. Обращение к опыту современного мира предусматривает в первую очередь формирование этого движущего меньшинства».
Меньшинство - движущее в той мере, в какой его миссия - культурно-ценностное лидерство: не просто власть, но ценность власти, её идея; другими словами, не просто движение (сообщаемое извне), но ценность движения, изнутри приводящая в движение способное двигаться.
Как было отмечено, «аристократия задаёт архетип, которым сохраняется и приводится в движение здоровый национально-государственный механизм. Сложность нашего перехода от социализма к пока неизвестно чему состоит в отправном пункте. Стартовый рубеж характеризуется полным демонтажом аристократических духовных основ власти, на невозобновляемом ресурсе которых она держится в тех обществах, где пока ещё балансирует над корзиной».
Посмотрим теперь другую версию мысли об отдалённо том же самом:
«Очевидно, что ранее - в колониальную и постколониальную эпоху - имелся поощряемый «образ человека». Да, это был воспитанный, эмансипированный, толерантный (не в нынешнем узком смысле, а в старом смысле) джентльмен. Такую форму мог принять человек любого цвета кожи, любой религиозной традиции и любого личного прошлого (хоть в тюрьме просиди 20 лет, хоть проживи маугли в лесу половину детства). И вся система европейской культурной традиции, педагогики, вся социальная философия были агрегатом по производству этого «совершеннолетнего» (как это называл Кант) человека. Понятно, что у этого «европейского воспитания» были свои издержки. Но во всяком случае понятно: на чем строилась и к чему привела «эмансипация-1».
Понятно, что она обладала колоссальной притягательностью, мощной культурной гравитацией». Понятно, что она обладала притягательностью, но почему, и на чём строилась эта притягательность вкупе с эмансипацией, заранее - из процитированных слов - непонятно совсем.
Давайте задумаемся, что именно здесь сказано. А. Морозов попытался при помощи нескольких слов и ассоциаций идентифицировать европейскую цивилизованность с учётом её мировой успешности и исключительного влияния. И именно приняв во внимание последнее обстоятельство, предложил идентификацию для внешнего употребления, неизбежно, в определённой степени гламуризированную и «овнешнествлённую». Так и хочется добавить: перед нами практически вся драма европейской культуры, спрессованная в один абзац, если не в одно предложение. Предложение, от которого нельзя отказаться, но в разное время по разным причинам.
Причины «колониальной эпохи» отдовинуты в темноту прошлого в угоду образной наглядности, доступной настоящему. К сожалению, сказать, что человек «воспитанный» - значит ничего не сказать. Слово давно не работает «по умолчанию». Слишком многие понимают под этим слишком разное и в данный момент совсем не очевидно (по крайней мере большинству), что скрывалось под оболочкой слова и воспитанности во времена «закладки основ». «Толерантность» также поменяла значение. Аристократическая терпимость знатного, уверенного в себе человека эпохи расцвета империализма далеко отстоит от идеологизированно-агрессивной «всеобщей толерантнообязанности» левого американского профессора или толерантности либерального публициста, в котором говорит классовая генетическая память страдавших «предков». А уж если взяться за «джентльмена», чей облик выписан Морозовым в несколько мазков, сложность дешифровки возрастёт в разы. Среди прочего, необходимо задаться вопросом, тот ли это, кто по-французски именовался и продолжает именоваться gentillehomme или просто некто «в хорошем костюме»? Действительно ли терпимость «знатного, уверенного в себе человека колониальной эпохи» распространялась настолько далеко, что он считал возможным любому достичь его состояния посредством костюмно-имитационного усилия или, полагая себя в качестве образца, он принуждал к более глубокой и долгосрочной стратегии самопреодоления? С одной стороны труды «всей европейской культурной традиции» во главе с Кантом, педагогики и философии с целью выработки формы, а в изнанке на другой стороне - всегдашняя готовность любого «маугли» «натянуть» эту унифицированную форму. Противоречие, с которым надо что-то делать.
Реконструируя цитируемое высказывание, приходится как минимум вносить следующие корректуры: «толерантный в старом смысле», «воспитанный в старом смысле», да и, особенно, «джентлмен в старом смысле». Осталось выяснить, в чём заключается этот «старый смысл» - и тогда утверждение Морозова его немедленно обретёт. Пока же оно, по сути, звонко молчит.
Морозов там же и дальше вполне конкретно констатирует, что нет нового смысла (куда-то идти). Я - выше - предполагаю, что уже не хватает и старого, даже в Европе, где ресурс ощутимо иссяк, у нас же он отсутствует катастрофически. Будь он с нами (и с европейцами), этот прежний фундаментальный смысл движения, его и в его первоначальной редакции было бы достаточно, чтобы сохранить привычный динамизм: неудовлетворенная потребность в изобретении, диагностируемая Морозовым, есть лишь задача вспомнить едва-едва забытое старое. Этот смысл заряжал энергией, а заодно и направлял её в правильное русло, но с тех пор, как он частично утрачен, в определённых слоях и социальных группах движение всё чаще перестаёт быть «движением вперёд» и обретает импульсивные судорожно-припадочные черты действия против себя - саморазрушения.
Эта тенденция стремится к преобладанию на фоне некоего общего явления. Говоря максимально широко, смыслократия по причине утраты истоков трансформируется в медиакратию, если перевести «медиа» как «по-средство», как нечто средне-посредничающее вообще, имея в виду подчинённо-вспомогательный аппаратно-инструментальный характер такового в сравнении с целью, или в медиумкратию, при условии, что последнее выражение кто-то сочтёт более точным. Происходит глобальный перенос акцентов на вспомогательность и замещение целей средствами и посредничеством.
Декларативно говорить о демократии, игнорируя главное в ней, даже если оно объявлено предметом внимания, не опосредуя, но именно вытесняя его «средним» и «средствами» - это называется «медиакратией». Запутаться в концах слабости, имея цель вытянуть за них силу, не обращая внимания на её начало - это «медиакратия». Заменить смысл передачей смысла и далее средствами передачи, полагая, что отныне смысл не только не теряется и не забалтывается в коммуникациях, как думали предшественники, не только раскрывает свою динамическую суть, самоутверждаясь посредством иного, как считал Гегель, но лишь в коммуникациях и возникает, - это тоже «медиакратия». Живущая с характерным убеждением: «общение всё, содержание - ничто, ничто и есть единственное достойное содержание». Медиакратия - это теория и практика опосредующих звеньев, которые никуда не ведут, а вместо того, чтобы вести, начинают опосредовать сами себя, погружаясь на всё более низкую ступень делимости.
Для медиакратии характерен подозрительный скептицизм ко всему в современном обществе, что связано с бизнесом, с «корпорациями». С этой точки зрения «бизнес» допущен существовать в порядке досадного недоразумения на общем леволиберальном фоне и воспринимается атавизмом подобно желудку при голове. Он тем благонадежнее, чем мельче. Есть мнение, постановляющее, что наёмные работники всегда лучше тех, кто их нанимает. Корпорации рассматриваются как проявления силы, которую пока ещё не удалось ослабить, как власть, уклонившаяся от известной процедуры «убитьдракона» и подмены опосредующими звеньями. И дело вовсе не в конфликте бизнеса с «национальными государствами», каковые также легко попадают под подозрение в качестве кандидатов на «укорот». Дело в утопической эмансипации посредственно-посредствующей среды от «крайностей», от того, что она когда-то «связывала», в её попытке стать безбрежной.
Дело в мятеже средств, в их отчуждении от смыслов и в вытекающем отсюда неэффективном намерении произвести силу из её собственной противоположности. Сила начинается и продолжается силой сильных, а не прерывается ею. Но она реально заканчивается там, где начинается слабость слабых. Там, дальше - другая земля, другое пространство. Сильное общество - это общество сильных, иные конструкции хлипки и ненадёжны.
Когда-то Ницше взорвал либеральный рационализм изнутри. Он сосредоточил внимание на том, что центральный пункт рациональной доктрины - та самая выгода, которую рационально преследует индивид (по одиночке или в составе группы), - держится на иррациональных основаниях. Нет ничего рационального в том, чтобы стремиться к выгоде, а не, например, отвергать её. Рационализм, который в принципе ведает не целями, а средствами, индифферентными по отношению к целям, обязан уравнять эти возможности, устранив неравноправие силы и слабости, бытия и небытия, выгоды и ущерба. После Ницше он главным образом этим и занимается, радикально склонившись влево: трудно опереться на пустое место.
Осталось ещё недолго подождать. Скоро мы увидим его на боку. И вот тогда глаза раскроются шире и внезапно обнаружится много нового и интересного.
Аналогично, вопрос не в том, почему в России, обильно населённой персонажами вроде Дерипаски и Фридмана, «рождаются слабые люди», он в том, когда и почему мы взялись выносить куда-то за пределы «сильных» и перестали их видеть, говоря об «обществе» и о «себе». Надо очень энергично щуриться, чтобы не замечать очевидного.
Россия перегружена силой - но варварской дорефлексивной силой, скрытой от себя самой, лишенной культового самосознания и высшего - системно-ценностного - самоутверждения. Россия перегружена левой силой, как это называется в моей терминологии, расширяющей и объясняющей традиционную терминологию.
Текст ivanov_petrov следует соотносить со сказанным тут в ходе дискуссии о распространённой склонности забывать, идеализируя Запад, что «демократическое общество», как бы мы его ни оценивали, это
«помимо большинства, которое потребляет, также управляющее, делающее бизнес, придающее обществу динамику меньшинство: 5- 7 % населения. Меньшинство, которое не столько «наслаждается» жизнью, сколько управляет ею. Обращение к опыту современного мира предусматривает в первую очередь формирование этого движущего меньшинства».
Меньшинство - движущее в той мере, в какой его миссия - культурно-ценностное лидерство: не просто власть, но ценность власти, её идея; другими словами, не просто движение (сообщаемое извне), но ценность движения, изнутри приводящая в движение способное двигаться.
Как было отмечено, «аристократия задаёт архетип, которым сохраняется и приводится в движение здоровый национально-государственный механизм. Сложность нашего перехода от социализма к пока неизвестно чему состоит в отправном пункте. Стартовый рубеж характеризуется полным демонтажом аристократических духовных основ власти, на невозобновляемом ресурсе которых она держится в тех обществах, где пока ещё балансирует над корзиной».
Посмотрим теперь другую версию мысли об отдалённо том же самом:
«Очевидно, что ранее - в колониальную и постколониальную эпоху - имелся поощряемый «образ человека». Да, это был воспитанный, эмансипированный, толерантный (не в нынешнем узком смысле, а в старом смысле) джентльмен. Такую форму мог принять человек любого цвета кожи, любой религиозной традиции и любого личного прошлого (хоть в тюрьме просиди 20 лет, хоть проживи маугли в лесу половину детства). И вся система европейской культурной традиции, педагогики, вся социальная философия были агрегатом по производству этого «совершеннолетнего» (как это называл Кант) человека. Понятно, что у этого «европейского воспитания» были свои издержки. Но во всяком случае понятно: на чем строилась и к чему привела «эмансипация-1».
Понятно, что она обладала колоссальной притягательностью, мощной культурной гравитацией». Понятно, что она обладала притягательностью, но почему, и на чём строилась эта притягательность вкупе с эмансипацией, заранее - из процитированных слов - непонятно совсем.
Давайте задумаемся, что именно здесь сказано. А. Морозов попытался при помощи нескольких слов и ассоциаций идентифицировать европейскую цивилизованность с учётом её мировой успешности и исключительного влияния. И именно приняв во внимание последнее обстоятельство, предложил идентификацию для внешнего употребления, неизбежно, в определённой степени гламуризированную и «овнешнествлённую». Так и хочется добавить: перед нами практически вся драма европейской культуры, спрессованная в один абзац, если не в одно предложение. Предложение, от которого нельзя отказаться, но в разное время по разным причинам.
Причины «колониальной эпохи» отдовинуты в темноту прошлого в угоду образной наглядности, доступной настоящему. К сожалению, сказать, что человек «воспитанный» - значит ничего не сказать. Слово давно не работает «по умолчанию». Слишком многие понимают под этим слишком разное и в данный момент совсем не очевидно (по крайней мере большинству), что скрывалось под оболочкой слова и воспитанности во времена «закладки основ». «Толерантность» также поменяла значение. Аристократическая терпимость знатного, уверенного в себе человека эпохи расцвета империализма далеко отстоит от идеологизированно-агрессивной «всеобщей толерантнообязанности» левого американского профессора или толерантности либерального публициста, в котором говорит классовая генетическая память страдавших «предков». А уж если взяться за «джентльмена», чей облик выписан Морозовым в несколько мазков, сложность дешифровки возрастёт в разы. Среди прочего, необходимо задаться вопросом, тот ли это, кто по-французски именовался и продолжает именоваться gentillehomme или просто некто «в хорошем костюме»? Действительно ли терпимость «знатного, уверенного в себе человека колониальной эпохи» распространялась настолько далеко, что он считал возможным любому достичь его состояния посредством костюмно-имитационного усилия или, полагая себя в качестве образца, он принуждал к более глубокой и долгосрочной стратегии самопреодоления? С одной стороны труды «всей европейской культурной традиции» во главе с Кантом, педагогики и философии с целью выработки формы, а в изнанке на другой стороне - всегдашняя готовность любого «маугли» «натянуть» эту унифицированную форму. Противоречие, с которым надо что-то делать.
Реконструируя цитируемое высказывание, приходится как минимум вносить следующие корректуры: «толерантный в старом смысле», «воспитанный в старом смысле», да и, особенно, «джентлмен в старом смысле». Осталось выяснить, в чём заключается этот «старый смысл» - и тогда утверждение Морозова его немедленно обретёт. Пока же оно, по сути, звонко молчит.
Морозов там же и дальше вполне конкретно констатирует, что нет нового смысла (куда-то идти). Я - выше - предполагаю, что уже не хватает и старого, даже в Европе, где ресурс ощутимо иссяк, у нас же он отсутствует катастрофически. Будь он с нами (и с европейцами), этот прежний фундаментальный смысл движения, его и в его первоначальной редакции было бы достаточно, чтобы сохранить привычный динамизм: неудовлетворенная потребность в изобретении, диагностируемая Морозовым, есть лишь задача вспомнить едва-едва забытое старое. Этот смысл заряжал энергией, а заодно и направлял её в правильное русло, но с тех пор, как он частично утрачен, в определённых слоях и социальных группах движение всё чаще перестаёт быть «движением вперёд» и обретает импульсивные судорожно-припадочные черты действия против себя - саморазрушения.
Эта тенденция стремится к преобладанию на фоне некоего общего явления. Говоря максимально широко, смыслократия по причине утраты истоков трансформируется в медиакратию, если перевести «медиа» как «по-средство», как нечто средне-посредничающее вообще, имея в виду подчинённо-вспомогательный аппаратно-инструментальный характер такового в сравнении с целью, или в медиумкратию, при условии, что последнее выражение кто-то сочтёт более точным. Происходит глобальный перенос акцентов на вспомогательность и замещение целей средствами и посредничеством.
Декларативно говорить о демократии, игнорируя главное в ней, даже если оно объявлено предметом внимания, не опосредуя, но именно вытесняя его «средним» и «средствами» - это называется «медиакратией». Запутаться в концах слабости, имея цель вытянуть за них силу, не обращая внимания на её начало - это «медиакратия». Заменить смысл передачей смысла и далее средствами передачи, полагая, что отныне смысл не только не теряется и не забалтывается в коммуникациях, как думали предшественники, не только раскрывает свою динамическую суть, самоутверждаясь посредством иного, как считал Гегель, но лишь в коммуникациях и возникает, - это тоже «медиакратия». Живущая с характерным убеждением: «общение всё, содержание - ничто, ничто и есть единственное достойное содержание». Медиакратия - это теория и практика опосредующих звеньев, которые никуда не ведут, а вместо того, чтобы вести, начинают опосредовать сами себя, погружаясь на всё более низкую ступень делимости.
Для медиакратии характерен подозрительный скептицизм ко всему в современном обществе, что связано с бизнесом, с «корпорациями». С этой точки зрения «бизнес» допущен существовать в порядке досадного недоразумения на общем леволиберальном фоне и воспринимается атавизмом подобно желудку при голове. Он тем благонадежнее, чем мельче. Есть мнение, постановляющее, что наёмные работники всегда лучше тех, кто их нанимает. Корпорации рассматриваются как проявления силы, которую пока ещё не удалось ослабить, как власть, уклонившаяся от известной процедуры «убитьдракона» и подмены опосредующими звеньями. И дело вовсе не в конфликте бизнеса с «национальными государствами», каковые также легко попадают под подозрение в качестве кандидатов на «укорот». Дело в утопической эмансипации посредственно-посредствующей среды от «крайностей», от того, что она когда-то «связывала», в её попытке стать безбрежной.
Дело в мятеже средств, в их отчуждении от смыслов и в вытекающем отсюда неэффективном намерении произвести силу из её собственной противоположности. Сила начинается и продолжается силой сильных, а не прерывается ею. Но она реально заканчивается там, где начинается слабость слабых. Там, дальше - другая земля, другое пространство. Сильное общество - это общество сильных, иные конструкции хлипки и ненадёжны.
Когда-то Ницше взорвал либеральный рационализм изнутри. Он сосредоточил внимание на том, что центральный пункт рациональной доктрины - та самая выгода, которую рационально преследует индивид (по одиночке или в составе группы), - держится на иррациональных основаниях. Нет ничего рационального в том, чтобы стремиться к выгоде, а не, например, отвергать её. Рационализм, который в принципе ведает не целями, а средствами, индифферентными по отношению к целям, обязан уравнять эти возможности, устранив неравноправие силы и слабости, бытия и небытия, выгоды и ущерба. После Ницше он главным образом этим и занимается, радикально склонившись влево: трудно опереться на пустое место.
Осталось ещё недолго подождать. Скоро мы увидим его на боку. И вот тогда глаза раскроются шире и внезапно обнаружится много нового и интересного.