Путешествие из Баку в Асхабад
Е. Л. Марков. Россия в Средней Азии: Очерки путешествия по Закавказью, Туркмении, Бухаре, Самаркандской, Ташкентской и Ферганской областям, Каспийскому морю и Волге. - СПб., 1901.
СЛЕДУЮЩИЙ ОТРЫВОК
Мы должны были отплыть в Узун-Ада на почтовом пароходе общества «Кавказ и Меркурий» «Князь Барятинский». Пароход отходил в 7 часов вечера, и мы, с помощью носильщиков персов и извозчиков татар, перекочевали на пароход еще совсем засветло.
Пристань общества «Кавказ и Меркурий» - самая обширная и во всех пристаней Баку; пароходы подходят к ней вплотную, так что избегается всегда неприятный переезд по морю на яликах. Вообще, это общество стоит, бесспорно, в главе каспийского и волжского пароходства по числу и удобству своих пароходов, по точности своих рейсов. Правительство заключило контракт с этим обществом на содержание почтового сообщения по всем линиям Каспийского моря и Волги, так что общество это является своего рода привилегированным и, так сказать, полуофициальным.
Мы с женой стояли на палубе и любовались незаметно отодвигавшимся от нас городом. Южная ночь падала непривычно быстро для северного глаза, и весь берег начинал мигать, будто роями светящихся мошек, бесчисленными огоньками. Особенно густо переливали эти огни в поясе заводов, тесною толпой охвативших берег справа, и целиком отражавшихся вместе со всеми этими мириадами трепещущих огоньков в темных омутах моря. «Черный городок» превратился в настоящий огненный город. С пристани Нобелевского завода долго впивалась в нас, будто глаз циклопа, преследующий беглецов, яркая звезда электрического фонаря, то нервно вспыхивавшая лихорадочным синевато-белым светом, то вдруг хмурившаяся чуть не до слепоты…
Красноватый огонь маяка, зажженный высоко на Девичьей башне, казался, сравнительно с этим бесплотным светом, каким-то тусклым масляным ночником. Все короче собираются в кучу огни берега, все виднее и шире выступают темные очертания Апшеронского полуострова на севере и гористые мысы на юге от исчезающего города. […]
С высоты своей рубки я оглядываю публику 3-го класса, уютно разместившуюся на палубе. Тут «такая смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний»! Интереснее всех для меня персы. Вот один какого-то, темно-желтого как имбирь цвета, с бородкой тщательно раскрашенною, тщательно подрезанною кругло как тарелка, полулежит на многом множестве опрятных подушек, тюфячков, одеял и ковриков, как всегда любят покоиться персы и турки даже во время своих переездов. Пред ним сидят кружком 5 или 6 его жен с лицами, затянутыми наглухо белым полотном, и среди них хорошенький глазатый юноша лет 14-15. Старый перс недовольно хмурится на мои пристально устремленные взоры и поминутно ревниво оглядывается на свой походный сераль.
Но и у нас в кают-компании не без оригинальных спутников. Мы знакомимся за утренним кофе с очень скромным и любезным американцем из Чикаго - мистером Крэном, членом Русского географического общества, уже совершившим три путешествия по России и имеющим рекомендательное письмо в Асхабад к генералу Куропаткину от нашего известного географа П. П. Семенова, вице-президента Географического общества. Это наш будущий спутник, потому что ему нужно проехать почти во все места, куда собираемся мы. Американца сопровождает толмач довольно необычного типа: грузин в черкеске с патронами, в кинжалах и насечках. Он говорит по-татарски, по-грузински, по-французски, по-русски и, кажется, еще по-армянски. Рядом с американцем сидит за нашим столом самый доморощенный рассейский субъект, составляющий презабавную художественную противоположность сосредоточенному янки. Это старичок чиновник, весь уже сморщенный в фигу, страдающий в Узун-Ада в роли какого-то начальства, и по свойству нашего брата русского изливающий все свои мнимые и истинные скорби всем, кому это интересно и не интересно слушать. В то время как юный потомок Вашингтона кажется преисполненным безмолвно-непоколебимой веры в себя и не смущается ничем ему предстоящим в неведомых странах, этот нервный сын Руси все время причитывает, как ворчливая старуха, и на все кругом в настоящем и будущем смотрит с абсолютною безнадежностью. Нигде тут нельзя жить, ничего тут не может выйти ни из чего, все делается не так, все ни к чему не годны. И во всем, конечно, виновата казна. Казна не отпускает того, не устраивает этого. Казна - нянька, без которой шага не может сделать этот бородатый, седой ребенок, которая за него живет и думает, и на которую он, понятно, должен постоянно ворчать и сердиться… […]
- Скажите, пожалуйста, что интересного можно посмотреть в Узун-Ада? - обратился я за обедом с вопросом к ворчливому обитателю этого новорожденного каспийского порта.
- Вы называете его Узун-Ада? - насмешливо переспросил он меня.
- А как же нужно называть его?
- Я зову его Узун-Ад, это имя гораздо подходящее! - желчно объявил старик, - А в аду что же можно смотреть? Пекло одно!.. Пекла и у нас сколько хотите… пятьдесят, шестьдесят градусов, а если мало - и больше… Песку тоже сколько душе угодно… Но уж кроме этого - ровно ничего!..
- Развели ж, я думаю, садики какие-нибудь, бульвары, - скромно заметил я.
Обитатель Узун-Ада сардонически захохотал.
- Слышите, Антон Станиславович, сады, бульвары? Каково! - обратился он, не отвечая мне, к своему соседу и, очевидно, земляку… - Как же-с, как же-с, Брынский лес целый… Понимаете ли, милостивый государь, розги одной нет во всем городе, ребенка высечь нечем… Или вы думаете, мы его напрасно Узун-Адом зовем?..
- Река же есть? - не унимался я.
- Река!.. слышите, Антон Станиславович, - ре-ка-а! - захохотал еще раздражительнее мой собеседник. - Когда б то река, а то ни одного колодца, государь мой, - воду за 136 верст со станции возят. Вы можете себе представить, какая это бывает вода при 55 градусах жара? Да в Узун-Аду иначе и быть не должно… На то он и ад кромешный…
- И развлечений никаких, ни клуба, ничего?..
- Как же, как же, развлечения на каждом шагу. То пароход придет, то пароход уйдет, а там железная дорога уйдет и придет… Чего ж еще?.. Правда, у нас во всем городе ни у кого ни одной лошади, ни одной коровы, ни одной овцы… Песком ведь не накормишь… Ну, да это вздор!..
- Общество ваше небось немногочисленное?
- Знаете ли, правду вам сказать, мы все друг с другом как раки перешептались!.. Рожу приятеля увидишь, так не знаешь, куда бежать… Помилуйте, поневоле глаз намозолишь, изо дня в день все на одних и тех же глядя… Правда ведь, Антон Станиславович?
Антон Станиславович, человек громадного роста и тучный, по-видимому, занимался в аде кромешном какими-нибудь небезвыгодными подрядами, и потому ответил чересчур нервному приятелю только снисходительною улыбкой, молча продолжая уписывать ростбиф с горчицей.
- Кто у нас там? Вот я, офицер жандармский, воинский начальник, да агентов человек пять… больше и нет никого, - перечислял желчный старик.
- Я слышал, дорогу скоро переведут отсюда в Красноводск, там, может быть, получше будет? - спросил я.
- Как же, держите карман! Так сейчас и переведут. В четверг после дождика разве. Ведь эта шуточка, батюшка мой, не больше, не меньше как в три с половиной миллиончика казне влетит!.. не то во все пять!.. Да и линия на сорок восемь верст длиннее будет, тоже прибыли мало… Отправитель не поблагодарит…
- Стало быть, вы против перевода в Красноводск?
- Конечно, против. Уж тут, по крайней мере, знаешь, что Узун - ад, ну и не ждешь ничего… привык все-таки, стерпелся… А там ведь тоже не пряники будут!.. Тоже песок да море, море да песок!..
В эту минуту капитан прислал мне сказать, что виден берег, что мы входим в залив.
Мы поднялись с женой на рубку полюбоваться берегами Туркмении.
День был ясный, и розовые гряды голых Красноводских гор весело сияли на чистой синеве неба слева от нас. Под этим неохватным голубым сводом, низкая, красновато-желтая полоса туркменского берега отрезала впереди, везде, куда глаз хватал, гладкую, голубую скатерть стихшего моря. Красновато-желтые острова пирамидами, горбами, холмами, плоскими отмелями, то круглые, как блюда, то узкие и длинные, как языки, целым перепутанным архипелагом обсыпали берега, оставляя между собою бесчисленные канальчики, проливы, бухты, озерки. Мы въезжали в какой-то лабиринт песчаных шхер, в котором мог распознаться только опытный лоцман. Признаюсь, я никогда не подозревал, что берег Каспия предстанет мне в таком оригинальном виде, напоминающем какую-нибудь Финляндию или Норвегию, хотя и с песком вместо скал. Я знал только о существовании единственного соседа Узун-Ада - довольно большого острова Челекеня, который теперь остался вправе от нас и на котором производится добыча нефти Нобелевского товарищества.
Влево от нас поворачивает Красноводский залив, оканчивающийся в своей глубине узкою и длинною Балаханскою бухтой, далеко врезающеюся в туркменский материк. Эта бухта, по всей вероятности, и была в древности устьем Амударьи, старое русло которой подходит прямо к ней.
Но мы держим курс правее, к Узун-Ада. Узун-Ада тоже один из бесчисленных песчаных островов, окаймляющих берега Туркмении. На персидском, или, как здесь выражаются, фарсийском языке [на туркменском - rus_turk], слово это означает «длинный остров».
Ряд красных железных столбов указывает нам вместо бакенов наш извилистый фарватер, капризно вьющийся между песчаных отмелей. Лед каждый год срезает всякого рода другие значки, так что пришлось склепывать по три рельса в один столб и забивать в песчаное дно. У конца Красноводской косы вырезается плавучая башня красноводского маяка. Там живет вечно окруженный волнами моря начальник маяка с помощником и командой. Это поскучнее и пооднообразнее всякого Узун-Ада!
Направо мы все ближе врезаемся в оригинальный архипелаг. Вот подошли мы к полуострову Дарджа. Все это одни и те же до отчаяния голые, желтые, песчаные курганы, с разбегающимися из-под них низкими длинными косами… Только на немногих островах, где песчаные барханы нагромождены целыми горами и успели достаточно оплотнеть снаружи, встречаются тощие, темные поросли саксаула, набившегося в пазухи, ползущего по скатам…
Какою чудною лазурью ни переливает пред нами море, как ни ясна беспорочная синева весеннего неба, но и в этой светлой картине унынием и смертью несет от песчаных могил, не обитаемых ни людьми, ни зверями, что облегли на многие версты пустынный берег Каспия.
Песчаные бугры растут и впереди, и кругом нас. Мы в безысходном царстве песков, одолевающих все больше и больше голубое море. Это роковой рубеж, где великая азиатская пустыня, стихия смерти, схватывается в отчаянной борьбе грудь с грудью с водой, с источником жизни…
Все эти неудержимо заносимые песком ежедневно мелеющие прибрежные воды, все эти вырастающие в течение веков на зыбкой груди моря бесчисленные песчаные холмы, перешейки, косы, весь этот лабиринт песчаных островков, отодвигающий все дальше и дальше от берега морскую глубь, - все это плоды победы смерти над жизнью, пустыни над морем. Море уходит все дальше, пустыня надвигается все ближе. Сегодняшний свободный пролив завтра делается отовсюду замкнутым озером, сегодняшнее озеро завтра зарастает материком. Безостановочно, с каждым движением ветра, напирают пески с широкого лона азиатской пустыни и строят, строят среди воды без счету и меры свои плотины, валы, брустверы, подымают свои пирамиды и башни… И какая сила сможет остановить их?..
Городок Узун-Ада
Жалкая кучка домиков, называющая себя местечком Узун-Ада, совсем погребена среди надвинувшихся на нее песчаных гор… Тут уж ни травинки нигде, ни деревца, даже всевыносливого саксаула следа не видно. Один свежий, ярко-желтый песок, только что взбуравленный ветром, еще весь в чуть застывшей зыби. Ступишь в него, по колена уйдешь. Это единственные окрестности городка на многие версты кругом. Безотрадная Сахара охватывает со всех сторон этот неудачно рожденный новый порт.
Порт Узун-Ада
Несколько пароходиков и парусных судов грузятся около пристани прессованным хлопком. Это, кажется, единственный тут товар. По берегу расставлены целыми стенами его белые кубические кипы, стянутые двумя полосками железа. Все дворы, склады, огорожи Узун-Ада полны тех же белых кубиков. Сейчас чувствуешь, что стоишь перед воротами хлопковой страны.
Туркестанский хлопок, ожидающий погрузки. (Это уже Красноводск, ставший главным портом Восточного побережья Каспийского моря в 1899 г., когда туда перенесли из Узун-Ада начальный пункт железной дороги).
Вот и наш пароход привстал вплотную к деревянной пристани, и небольшая кучка черномазого восточного люда, достаточно оборванного и пыльного, жадно обступает выходящих на берег, высматривая хищническими глазами, не будет ли какой поживы.
Как-то жутко покидать цивилизованную уютность парохода, его зеркальные столовые и бархатные диваны, чтоб отдаться этим зловещим пескам и этой грязной, и тоже зловещей, толпе. Ни извозчиков, ни лакеев из гостиниц, ни носильщиков с ярлыками - никого. Оборвыши атлетического вида в грязных тряпках, с черными разбойничьими буркалами, с рожами, коричневыми от загара и покрытыми каким-то маслянистым потом, вырывают у вас чуть ли не насильно ваши вещи и мчат их куда-то, скрываясь в теснящейся толпе таких же лупоглазых разбойничьих морд. Все это персы, татары, армяне самого скверного разбора. Есть в русские, тоже из рядов «золотой роты». Сюда забирается и здесь соглашается жить только отчаянный народ.
Местечко маленькое, а до станции железной дороги добираться приходится довольно далеко, и все по пескам, по невыносимому жару. Несколько агентских контор, транспортных, комиссионерских, пароходных, несколько складов, - вот и весь городишко. Домишки крошечные, жалкие, лавчонки и того хуже. Улица больше состоит из заборов, охватывающих обширные пустыри, среди которых навален хлопок.
До грусти тяжелое, душу придавливающее впечатление производит эта высадка из древнего моря Гирканского во вновь завоеванные закаспийские владения России.
Действительно согласишься с желчным старичком - его подневольным обитателем - что это Узун-ад.
Узун-Ада, бывшая станция Закаспийской военной железной дороги. Источник: http://hram-rpc.ucoz.ru
Станцию железной дороги совестно назвать вокзалом. Это точно станция, вроде почтовых станций наших проселочных дорог, маленькая и тесная. Вокруг видны неудавшиеся попытки развести что-то вроде садика. Потрачено много усилий и денег, привозилась издалека черная земля, поливалась водой, тоже привозимою издалека, - и все опять засыпалось неукротимыми песками, все выжигалось неумолимым солнцем азиатской пустыни. А вместе с тем, удивительным образом, на этих песках страшная сырость. Копнешь на полтора аршина в глубь и наталкиваешься на воду; только вода эта - морская. Все эти песчаные острова и мысы выросли на поверхности моря, которое они только затянули.
Мы с женой невольно вспомнили другой далекий уголок такой же знойной песчаной пустыни, посещенной нами, несколько лет тому назад. Измаилия на африканском берегу Суэцкого канала находилась совершенно в тех же условиях, как и Узун-Ада - ни кустика, ни травки, все выгорало и засыпалось. И, однако, энергия Фердинанда Лессепса добилась того, что теперь его Измаилия, любимое место его пребывания во время работ канала, - превратилась в цветущую корзину садов. Конечно, для этого потребовалось не более, не менее, как проведение из-под Нила канала сладких вод, сопутствующего почти на всем протяжении морскому каналу Суэца. Может быть, и для Узун-Ада сделали бы что-нибудь в этом смысле, если бы не постоянно висящий над ним в виде Дамоклова меча и до сих пор еще окончательно не разрешенный вопрос о перенесении порта в Красноводск, к которому могут подходить и глубоко сидящие суда. Теперь же сколько-нибудь большие суда, нагруженные товаром, должны останавливаться за несколько верст от Узун-Ада, пред входом в шхеры, и перегружаться в открытом море, иногда в непогоду, в небольшие береговые суда, что, конечно, вызывает потерю времени и серьезные расходы, а часто и несчастья с грузом. Трудно сомневаться, чтобы вопрос о переводе порта в Красноводск долго оставался неразрешенным. Это особенно необходимо в целях военных, так как Красноводск продолжает служить складочным военным пунктом. Нужно думать, что гениальный глаз Петра I, наметившего в Красноводске первую русскую стоянку для завоевания закаспийских областей, и здесь так же мало ошибся, как мало ошибался он во всех своих планах. Если для скорейшего начатия железнодорожного движения в свое время было чрезвычайно важно сократить рельсовую линию и воспользоваться первым возможным местом берега, как починным пунктом, то в настоящее время, когда железная дорога уже стала окупать сама себя, кажется, ничто не должно останавливать перенесения этого пункта в место наиболее безопасное и наиболее удобное для войны и торговли, хотя бы ценой некоторого удлинения линии.
Поезд потянулся черною коленчатой) стоножкой по узкой дамбе, соединяющей остров Узун-Ада с берегом и другими попутными островками. Дамба поднята, чтобы вода морских прибоев не перебивала пути. Тут человеку приходится бороться в одно и то же время с волнами моря и с песками земли, с палящим зноем лета и с сибирскою стужею зим.
Первая станция, поистине, наводит ужас, но хороши и остальные! Сплошные песчаные кучугуры, иные величиной с добрую гору, провожают вас справа и слева, и стелятся вдаль. Заливы и проливы моря, густо-синие среди ярко освещенных песков, то и дело подходят справа, а за ними опять недалеко лабиринт песчаных холмов, голых, сыпучих, без куста, без травки. […]
Прибрежные острова Каспия те же песчаные кучугуры, что покрывают его берега, только не успевшие еще слиться, как они, в один безотрадный и безжизненный материк.
Отчаяние возьмет смотреть на него, даже проносясь на крыльях пара, а не только жить среди него. Это настоящая картины Дантова ада.
Н. Н. Каразин. На пути в Индию. Узун-Ада.
(Копет-Даг. Дюны. Водяной поезд).
За картинку спасибо камраду rdp4v
С щемящим сердцем гляжу я на беспомощно заброшенные в этих титанических песчаных могилах одинокие караулки, мимо которых быстро проносит нас железнодорожный поезд. Это так называемый «околоток». Сторож и человек пять рабочих прячутся в маленькой казарме без двора и кустика, безустанно отбиваясь от везде царящего тут, все побеждающего песка, упрямо защищая от него своими крохотными силишками на протяжении нескольких верст узенький железный след, по которому пробегает эту дряхлую пустыню волшебный огненный конь европейской цивилизации. Ни колодца, ни деревца у этой казармы, никаких соседей на многие десятки верст, кроме зверей пустыни. И воду, и пищу им развозят поезда; остановит какое-нибудь неожиданное несчастие прибытие поезда, и живи без глотка воды, без куска хлеба, пока тебя выручат.
Казарма на 410-й версте
Пески и туркмены кругом в бесконечной пустыне, но туркмены пока боятся, не трогают, конечно, до первого случая. Зато уж и приезд на станцию - тут целое радостное событие. После долгого немого ужаса сплошных песков, крошечный станционный поселочек кажется переполненным шумною жизнью, движением, яркими красками. С сердца спадает придавившая его свинцовая доска, и так искренно доволен, что видишь себя опять среди людей, среди родной русской силы. Пестрые столбы обычной казенной окраски, напоминающие шлагбаумы и версты какой-нибудь Калужской или Рязанской большой дороги, знакомый казенный фасон станций, знакомый казенный вид солдатиков, все один и тот же от Архангельска до Мерва и Кокана, - все это удивительно бодрящим образом действует на душу. Значит, точно рассейская сторонушка, и солдатики, и начальство, - все как быть должно. И хотя у каждой станции всегда толпится несколько босоногих туркмен в лохматых шапках и бумажных халатах, сверкая на малознакомую публику своими смелыми огненными глазами, - однако уж вы чувствуете себя совсем дома и ни малейшим образом не стесняетесь этих мирно глазеющих кочевников. Тут все сплошь - военная сила. Кондукторы - военные, контролеры - военные, начальники станций - военные, сторожа - военные. Только одна железная воинская дисциплина и может держать в порядке эту затерянную в пустыне и дикарями окруженную дорогу.
Со второй станции, а особенно с третьей пески уже перестают громоздиться холмами, а стелятся гладкою равниной; тут уже не сыпучий голый песок, а песок с глиной, покрытый редким верблюдятником и кое-какою грубою травой; железная дорога все ближе жмется к югу, к горам, все дальше сторонится от великой песчаной пустыни, расстилающейся влево от нее. Однако и среди этой пустыни с третьей станции начинает вставать в туманах дали одиноким продолговатым островом обрывистая, как стол, гора Большого Балкана.
Утесистые предгория, резко вычерченные своими каменными ребрами, несколько заслоняли его на первом плане, будучи все-таки не в силах скрыть от взора всю громаду его. Эти горы были бы, может быть, совсем незаметны где-нибудь на Кавказе, но тут, среди безбрежной глади степей, они высятся очень эффектно и играют важную роль.
Балканы покрыты густыми лесами, обильны горными источниками, камышами в пастбищами. На лето туда гонят свои стада и укрывают свои кибитки все соседние кочевники. […]
От Бала-Ишем отделяется небольшая узкоколейная веточка железной дороги к Нефтяной горе. Возят по ней не паром, а лошадьми. Прежде там разрабатывали и нефть и серу, но теперь бросили, потому что нашли маловыгодным. Впрочем, около Нефтяной горы добывается еще отличная каменная соль, которая употребляется здесь везде, и делается так называемая кира, нечто в роде дешевого асфальта, который тут употребляют на всех станциях вместо мостовых и полов и заливают им плоские крыши. На разработку минеральных богатств Нефтяной горы было уложено немало денег при проведении железной дороги, и очень жалко, что полезное дело не могло быть доведено до выгодного конца, не знаю уже, по недостатку ли у нас средств или предприимчивости. […]
Торжественное сияние полной луны одело суровую пустыню какою-то меланхолическою красотой. Высота свода небесного и его глубокая синяя тьма -смотрели настоящим югом. Югом дышал и теплый ветер, пробегавший по простору степей и чуть колыхавший целые леса почерневших от ночи бурьянов. Среди этой лохматой, темной поросли сверкали ослепительным блеском, будто озера, полные воды, рассеянные в пустыне многочисленные солончаки, покрытые своим белым налетом…
Станция Бами
Я проснулся только перед станцией Бами, проспав Кизил-Арват. Балканы уже давно исчезли, а слева тянулась ровная, как ладонь, голая степь. Зато справа провожает нас сплошная цепь невысоких каменистых гор. Тут уже гораздо люднее и разнообразнее, как и подобает предгориям. Опустевшие глиняные аулы виднеются в стороне, у подножия гор, по соседству с горными ручьями.
Н. Н. Каразин. На пути в Индию. Кизил-Арват.
(Станция Кодж. Станция Бами. Тюркмен пастух).
(И снова спасибо rdp4v)
Текинцы пока еще в зимних кочевках своих, среди песков, где зимой им привольнее, потому что снега на равнине мало, а скот без труда добывает себе подножный корм; а кочевник во всем зависит от своего скота и следует не своим собственным удобствам, а потребностям верблюда и барана. Летом, в жары, он поднимается, напротив того, на горы, где к тому времени растают последнее снега, отрастут обильные пастбища, и леса, покрывшись листьями, дадут скоту приют от полуденного зноя.
Аулы текинцев очень характерны и похожи друг на друга, как овцы их стад. Из глины слепленные слепые кубики, с одною-двумя щелями вместо окон, обнесенные такою же глиняною стенкой, и около непременно укрепление, своего рода осадный двор на случай опасности. Конечно, это опасности уже минувшие, в дни постоянных междоусобиц, распрей и постоянных набегов на Персию. Теперь эти ихние грозные «кала́» служат только разве загонами для стад, да местами аульных сборищ и игр.
«Кала́» туркмен хотя тоже глиняные, как и все в этом глиняном царстве, но довольно внушительные.
У станции Бами, например, целая формальная крепость с довольно высокими стенами, зубцами, башнями, угловыми и воротными, и узкими бойницами в стенах. При таких отчаянных защитниках и таких метких стрелках, каковы текинцы, крепости эти были далеко не шуткой. Кругом калы разбросаны обыкновенные, в виде фортов, отдельные небольшие укрепления и башни, вероятно, принадлежавшие каждому семейству. И так как, помимо прочего, вся местность текинского жилья изрезана целою сетью глубоких, неправильно вьющихся арыков, а арыки очень часто обведены стенками, да и каждое жилище, окруженное глиняной оградой, больше похоже на блокгауз, чем на жилой дом, то брать приступом текинские аулы, как это испытали наши молодецкие войска, было очень нелегко.
Характерною особенностью текинского аула и его калы обыкновенно служит большой насыпной курган с плоским верхом, который иногда помещается внутри калы, а иногда прямо на степи около аула. Это своего рода цитадель, в которой собирались защитники аула для решительного боя. Очень может быть, что он имел, кроме того, значение форума своего рода, при решении важных общественных дел. По крайней мере, я видел такие плосковерхие холмы почти решительно во всех поселках и во всех укреплениях текинцев. На других, круглых холмах, очевидно, служащих кладбищами аулу, и также всегда сопутствующих ему, виднеются нередко мусульманские часовенки арабского типа, с глиняными купольчиками и черным отверстием двери, куда родственники покойника, настолько же мусульмане, насколько язычники, входят дли принесения жертв по своему древнему обычаю.
Часовенки эти, по здешнему «мазара́», очень живописно глядят в тени зеленеющих гор, среди однообразного пейзажа равнины.
Тут уже появляются и всадники вдали, и стада черных овец с пастухами-кочевниками. Глубоко истресканные глинистые поля, хотя покрыты еще полынью и верблюдятником, но уже, вместе с тем, весело пестреют красными цветочками мелкого дикого мака и лиловыми колокольчиками, а местами носят явные следы орошения и пахоты. Уже является возможность, вследствие близости гор, провести сюда родниковую воду, так что у вокзала Бами прохладою дышит на нас густая зелень довольно большого садика, полного тополей и белых акаций, среди которых звенит высоко бьющая вверх радостная струя фонтана.
Фонтан на станции Бами
Вместо дров опрятно сложены около станции кубики саксаула, который достигает до трех вершков толщины, чрезвычайно сух и деревянист, но вместе с тем невообразимо коряв и рогат.
Текинцев на станции попадается все больше. Джигиты у русских начальников тут все текинцы, и уж они разодеты на загляденье! Во всей своей восточной боевой красе.
На горах еще белеет местами снежок; это гряды Кюрендага и Копетдага, отделяющие от степи долину Атрека и его многочисленных притоков. Развалины крепостей, аулы, стада виднеются все чаще, по мере приближения нашего к Асхабаду, этому центру Ахал-Текинского оазиса, который мы теперь перерезаем.
На станции Арчман тоже заводится садик и фонтан, тоже проведены канавки к каждому дереву. Без орошения тут все - смерть; где орошение - везде жизнь и обилие. Нужно благоговеть пред могучею растительною силой какого-нибудь саксаула или верблюдятника, одолевающих без помощи воды пятидесятиградусный зной, добывающих свои питательные соки из камня, солонца и песка.
В первый раз тут увидали мы туркменские кибитки, разбитые вдали как будто на берегу прохладного озера. Но озеро это было сверкающий на солнце солонец, поросший по окрайне камышом, словно и подлинное озеро. Солонцы эти идут иногда чуть не сплошь. А направо, под горами, стада верблюдов, и сторожащие их кругом текинские всадники.
Станция Бахарден
У станции Бахарден опять кала́, как у Бами и у Арчмана, опять многолюдный аул под горами.
Странно, что текинцы ни одного из своих укреплений не построили на крутых холмах и склонах гор, лежащих в такой близи от них, а почему-то постоянно строят их на равнине, гладкой как ладонь. Очень может быть, что в этом сказалась привычка кочевника к открытой степи и его недоверие ко всему, что не его пустыня; а может быть, также это вызвано удобством глиняной кладки, которая была бы гораздо затруднительнее на каменистых горах. Аулы и калы направо, у гор, а кибитки все чаще и чаще слева, в бесконечной глади солончаковых степей. Поля делаются значительно обработаннее. Арыки, то есть поливные канавы, своими валами, рвами и низенькими стенками изрезывают равнину; посевы пшеницы, проса, люцерны - попадаются уже нередко. Хлопок тоже разводится здесь успешно везде, где есть орошение. По всем полям разбросаны многочисленные узенькие круглые башенки, слепленные из глины. Это тоже одна из необходимых мер предосторожности былого беспокойного времени. Туркмен, неожиданно застигнутый врагом на полевой работе, мог укрываться за эти башни-столбы, как за стволы леса, и отстреливаться, пока поспеет помощь из аула.
Мы уже не раз видели на полях работающих туркмен с мотыками в руках.
Около Бахардена попадаются уже сады и даже виноградники. Нам пришлось проехать сквозь аул, через целую перепутанную сеть белых глиняных стенок, обсаженных деревьями, и вьющихся между ними канав. Внутри дворов не только обычные глиняные плоскокрышие мазанки без окон, но и кибитки. В середине аула, как водится - кала́, - целая крепость с башнями и бойницами.
Текинцы - народ могучего сложения и сурового взгляда. Они очень смуглы и сохранили в лице резкие следы монгольского типа, «калмыковаты», как говорят наши мужики. […] Но все-таки в общем туркмен далеко не монгол, а только подернутая монгольством тюркская раса. Они и рослы, и красивы, как турки. Взгляд их удивительно тверд, полон достоинства, воинственности. Сейчас видно, что такой человек вытерпит молча все, что ни придется. Они смотрят на русских, на все русское с глубоким любопытством но без благоговения. Они сознают себя побежденными, но все-таки чувствуют и свою силу, и затеи европейской цивилизации, подрывающей суровую природную мощь духа и тела человека, по-видимому, не вдохновляют их. Туркмены заметно крупнее, заметно плечистее и мускулистее русских. Каждый из них стоит среди белых фуражек и белых кителей наших солдатиков, как пленный орел среди домашнего птичника. Их глаз действительно смотрит по-орлиному, неподвижно, остро, смело. Сколько-нибудь значительный туркмен одевается очень тщательно. Вон у вокзала стоит один из их старшин в огромной черной папахе, в тонком суконном халате шоколадного цвета поверх бешмета из темно-малинового шелка, подпоясанного богатым поясом. За поясом заткнуты чеканенные серебром пистолеты, на ногах узорчатые вязаные ногавицы и башмаки, тисненые золотом. Но здесь же зато, рядом с ним, и оборванные текинские мальчишки в лохматых бараньих шапках, босиком. Все вооружены, богатые и бедные. Россия оказала побежденным героям самое чувствительное для них великодушие - позволила им носить оружие, которым они так отчаянно защищались против нас. И, надо сказать правду, текинцы честно исполняют свое слово и до сих пор не трогают русских, беззащитно разбросанных среди их пустыни.
- Лет пятьдесят не забудут они своего погрома! - говорил мне один из здешних военных инженеров. - Оттого и тронуться не подумают. Вот разве когда внуки их вырастут, которые ничего этого не видали и не слыхали, так затеют, пожалуй, бунтовать!
- Да, хорош, хорош народ, говорить нечего, а в степи им все-таки не попадайся! - улыбнулся скептически другой мой спутник.
- Помилуйте, да у нас на Руси свой народ, а грабежи и убийства случаются чаще, чем здесь, - возразил инженер.- Нельзя же, чтобы когда-нибудь и не прорывалось. Я вот сколько лет тут, сторожа наши по одному, по два человека в будках ночуют, чего бы, кажется, легче и убить, и ограбить… Степь велика… Однако, ни разу не случалось. Только и слышно иногда об убийствах на кордоне по горам. Ну да ведь это еще текинцы или нет? Там посты наши казацкие в таких дебрях стоят, что и не сыщешь сразу. Может быть, и текинец иной раз пошалит, а скорее всего персы-контрабандисты. Тем это нужнее! Да я вам еще что скажу, - заключил свою речь инженер. - Текинец хоть и воин от рождения, а все-таки рад миру: ему теперь гораздо лучше живется, чем в прежние времена. Прежде он в поле свое выйти не смел без ружья и шашки, не знал, что его, что чужое. Ведь чуть не каждый день друг у друга барантовали. Нынче богатый человек - завтра угнали барантачи его верблюдов и баранов - нищий стал. Да и головой рисковал каждый день. А теперь ему что? Зарабатывает шутя столько, сколько и не снилось прежде. Разъезжает всюду спокойно со своим товаром, за деньги свои тоже спокоен. Теперь они все богачи стали, хлопком стали заниматься, шерстью, пшеницу продают… Из чего ему бунтовать? […]
Станция Геок-Тепе
Казармы на станции Геок-Тепе
Вокруг Геок-Тепе оазис населен особенно густо. Аулы на каждом шагу, и все к стороне гор. Крепостцы следуют одна за другою чуть не сплошною цепью. Садики, орошаемые канавками, поля, изрезанные арыками, шелковичные деревья вдоль арыков делаются обыкновенной обстановкой пейзажа вместе с пасущимися везде стадами верблюдов. Аулы подходят даже к самой железной дороге, так что поезду приходится проноситься между их глиняными стенками, из-за которых хорошо нам видны бобровые шалаши текинских кибиток и их глиняные мазанки без окон. Иные кибитки оплетены еще сверх войлоков камышевою изгородью, смазанною глиной, в защиту от резких ветров пустыни. Текинцев также видишь все больше и больше, и в полях, и на станциях железной дороги. А над всем этим оживленным весенним пейзажем, которого зеленых красок и следа не останется уже в мае месяце, господствует своими ближними лесистыми хребтами и своими выглядывающими из-за них далекими снеговыми вершинами бесконечно тянущийся Копетдаг, провожающий нас все время с тех пор, как мы проснулись ранним утром за Кизил-Арватом.
Охота на куланов
Тут и почва, и климат - превосходны, а животный мир богат даже и в песках соседней пустыни. Дикие ослы [куланы - rus_turk], джейраны, антилопы бегают стадами. Гиен множество, а шакалы воют по ночам вокруг самого Асхабада.
Водокачка на ст. Асхабад
Паровой насос для нефти на ст. Асхабад
СЛЕДУЮЩИЙ ОТРЫВОК
См. также фотографии Поля Надара (1890):
• Баку;
• Пароход Баку - Узун-Ада;
• Узун-Ада, Асхабад, Мерв.
СЛЕДУЮЩИЙ ОТРЫВОК
Мы должны были отплыть в Узун-Ада на почтовом пароходе общества «Кавказ и Меркурий» «Князь Барятинский». Пароход отходил в 7 часов вечера, и мы, с помощью носильщиков персов и извозчиков татар, перекочевали на пароход еще совсем засветло.
Пристань общества «Кавказ и Меркурий» - самая обширная и во всех пристаней Баку; пароходы подходят к ней вплотную, так что избегается всегда неприятный переезд по морю на яликах. Вообще, это общество стоит, бесспорно, в главе каспийского и волжского пароходства по числу и удобству своих пароходов, по точности своих рейсов. Правительство заключило контракт с этим обществом на содержание почтового сообщения по всем линиям Каспийского моря и Волги, так что общество это является своего рода привилегированным и, так сказать, полуофициальным.
Мы с женой стояли на палубе и любовались незаметно отодвигавшимся от нас городом. Южная ночь падала непривычно быстро для северного глаза, и весь берег начинал мигать, будто роями светящихся мошек, бесчисленными огоньками. Особенно густо переливали эти огни в поясе заводов, тесною толпой охвативших берег справа, и целиком отражавшихся вместе со всеми этими мириадами трепещущих огоньков в темных омутах моря. «Черный городок» превратился в настоящий огненный город. С пристани Нобелевского завода долго впивалась в нас, будто глаз циклопа, преследующий беглецов, яркая звезда электрического фонаря, то нервно вспыхивавшая лихорадочным синевато-белым светом, то вдруг хмурившаяся чуть не до слепоты…
Красноватый огонь маяка, зажженный высоко на Девичьей башне, казался, сравнительно с этим бесплотным светом, каким-то тусклым масляным ночником. Все короче собираются в кучу огни берега, все виднее и шире выступают темные очертания Апшеронского полуострова на севере и гористые мысы на юге от исчезающего города. […]
С высоты своей рубки я оглядываю публику 3-го класса, уютно разместившуюся на палубе. Тут «такая смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний»! Интереснее всех для меня персы. Вот один какого-то, темно-желтого как имбирь цвета, с бородкой тщательно раскрашенною, тщательно подрезанною кругло как тарелка, полулежит на многом множестве опрятных подушек, тюфячков, одеял и ковриков, как всегда любят покоиться персы и турки даже во время своих переездов. Пред ним сидят кружком 5 или 6 его жен с лицами, затянутыми наглухо белым полотном, и среди них хорошенький глазатый юноша лет 14-15. Старый перс недовольно хмурится на мои пристально устремленные взоры и поминутно ревниво оглядывается на свой походный сераль.
Но и у нас в кают-компании не без оригинальных спутников. Мы знакомимся за утренним кофе с очень скромным и любезным американцем из Чикаго - мистером Крэном, членом Русского географического общества, уже совершившим три путешествия по России и имеющим рекомендательное письмо в Асхабад к генералу Куропаткину от нашего известного географа П. П. Семенова, вице-президента Географического общества. Это наш будущий спутник, потому что ему нужно проехать почти во все места, куда собираемся мы. Американца сопровождает толмач довольно необычного типа: грузин в черкеске с патронами, в кинжалах и насечках. Он говорит по-татарски, по-грузински, по-французски, по-русски и, кажется, еще по-армянски. Рядом с американцем сидит за нашим столом самый доморощенный рассейский субъект, составляющий презабавную художественную противоположность сосредоточенному янки. Это старичок чиновник, весь уже сморщенный в фигу, страдающий в Узун-Ада в роли какого-то начальства, и по свойству нашего брата русского изливающий все свои мнимые и истинные скорби всем, кому это интересно и не интересно слушать. В то время как юный потомок Вашингтона кажется преисполненным безмолвно-непоколебимой веры в себя и не смущается ничем ему предстоящим в неведомых странах, этот нервный сын Руси все время причитывает, как ворчливая старуха, и на все кругом в настоящем и будущем смотрит с абсолютною безнадежностью. Нигде тут нельзя жить, ничего тут не может выйти ни из чего, все делается не так, все ни к чему не годны. И во всем, конечно, виновата казна. Казна не отпускает того, не устраивает этого. Казна - нянька, без которой шага не может сделать этот бородатый, седой ребенок, которая за него живет и думает, и на которую он, понятно, должен постоянно ворчать и сердиться… […]
- Скажите, пожалуйста, что интересного можно посмотреть в Узун-Ада? - обратился я за обедом с вопросом к ворчливому обитателю этого новорожденного каспийского порта.
- Вы называете его Узун-Ада? - насмешливо переспросил он меня.
- А как же нужно называть его?
- Я зову его Узун-Ад, это имя гораздо подходящее! - желчно объявил старик, - А в аду что же можно смотреть? Пекло одно!.. Пекла и у нас сколько хотите… пятьдесят, шестьдесят градусов, а если мало - и больше… Песку тоже сколько душе угодно… Но уж кроме этого - ровно ничего!..
- Развели ж, я думаю, садики какие-нибудь, бульвары, - скромно заметил я.
Обитатель Узун-Ада сардонически захохотал.
- Слышите, Антон Станиславович, сады, бульвары? Каково! - обратился он, не отвечая мне, к своему соседу и, очевидно, земляку… - Как же-с, как же-с, Брынский лес целый… Понимаете ли, милостивый государь, розги одной нет во всем городе, ребенка высечь нечем… Или вы думаете, мы его напрасно Узун-Адом зовем?..
- Река же есть? - не унимался я.
- Река!.. слышите, Антон Станиславович, - ре-ка-а! - захохотал еще раздражительнее мой собеседник. - Когда б то река, а то ни одного колодца, государь мой, - воду за 136 верст со станции возят. Вы можете себе представить, какая это бывает вода при 55 градусах жара? Да в Узун-Аду иначе и быть не должно… На то он и ад кромешный…
- И развлечений никаких, ни клуба, ничего?..
- Как же, как же, развлечения на каждом шагу. То пароход придет, то пароход уйдет, а там железная дорога уйдет и придет… Чего ж еще?.. Правда, у нас во всем городе ни у кого ни одной лошади, ни одной коровы, ни одной овцы… Песком ведь не накормишь… Ну, да это вздор!..
- Общество ваше небось немногочисленное?
- Знаете ли, правду вам сказать, мы все друг с другом как раки перешептались!.. Рожу приятеля увидишь, так не знаешь, куда бежать… Помилуйте, поневоле глаз намозолишь, изо дня в день все на одних и тех же глядя… Правда ведь, Антон Станиславович?
Антон Станиславович, человек громадного роста и тучный, по-видимому, занимался в аде кромешном какими-нибудь небезвыгодными подрядами, и потому ответил чересчур нервному приятелю только снисходительною улыбкой, молча продолжая уписывать ростбиф с горчицей.
- Кто у нас там? Вот я, офицер жандармский, воинский начальник, да агентов человек пять… больше и нет никого, - перечислял желчный старик.
- Я слышал, дорогу скоро переведут отсюда в Красноводск, там, может быть, получше будет? - спросил я.
- Как же, держите карман! Так сейчас и переведут. В четверг после дождика разве. Ведь эта шуточка, батюшка мой, не больше, не меньше как в три с половиной миллиончика казне влетит!.. не то во все пять!.. Да и линия на сорок восемь верст длиннее будет, тоже прибыли мало… Отправитель не поблагодарит…
- Стало быть, вы против перевода в Красноводск?
- Конечно, против. Уж тут, по крайней мере, знаешь, что Узун - ад, ну и не ждешь ничего… привык все-таки, стерпелся… А там ведь тоже не пряники будут!.. Тоже песок да море, море да песок!..
В эту минуту капитан прислал мне сказать, что виден берег, что мы входим в залив.
Мы поднялись с женой на рубку полюбоваться берегами Туркмении.
День был ясный, и розовые гряды голых Красноводских гор весело сияли на чистой синеве неба слева от нас. Под этим неохватным голубым сводом, низкая, красновато-желтая полоса туркменского берега отрезала впереди, везде, куда глаз хватал, гладкую, голубую скатерть стихшего моря. Красновато-желтые острова пирамидами, горбами, холмами, плоскими отмелями, то круглые, как блюда, то узкие и длинные, как языки, целым перепутанным архипелагом обсыпали берега, оставляя между собою бесчисленные канальчики, проливы, бухты, озерки. Мы въезжали в какой-то лабиринт песчаных шхер, в котором мог распознаться только опытный лоцман. Признаюсь, я никогда не подозревал, что берег Каспия предстанет мне в таком оригинальном виде, напоминающем какую-нибудь Финляндию или Норвегию, хотя и с песком вместо скал. Я знал только о существовании единственного соседа Узун-Ада - довольно большого острова Челекеня, который теперь остался вправе от нас и на котором производится добыча нефти Нобелевского товарищества.
Влево от нас поворачивает Красноводский залив, оканчивающийся в своей глубине узкою и длинною Балаханскою бухтой, далеко врезающеюся в туркменский материк. Эта бухта, по всей вероятности, и была в древности устьем Амударьи, старое русло которой подходит прямо к ней.
Но мы держим курс правее, к Узун-Ада. Узун-Ада тоже один из бесчисленных песчаных островов, окаймляющих берега Туркмении. На персидском, или, как здесь выражаются, фарсийском языке [на туркменском - rus_turk], слово это означает «длинный остров».
Ряд красных железных столбов указывает нам вместо бакенов наш извилистый фарватер, капризно вьющийся между песчаных отмелей. Лед каждый год срезает всякого рода другие значки, так что пришлось склепывать по три рельса в один столб и забивать в песчаное дно. У конца Красноводской косы вырезается плавучая башня красноводского маяка. Там живет вечно окруженный волнами моря начальник маяка с помощником и командой. Это поскучнее и пооднообразнее всякого Узун-Ада!
Направо мы все ближе врезаемся в оригинальный архипелаг. Вот подошли мы к полуострову Дарджа. Все это одни и те же до отчаяния голые, желтые, песчаные курганы, с разбегающимися из-под них низкими длинными косами… Только на немногих островах, где песчаные барханы нагромождены целыми горами и успели достаточно оплотнеть снаружи, встречаются тощие, темные поросли саксаула, набившегося в пазухи, ползущего по скатам…
Какою чудною лазурью ни переливает пред нами море, как ни ясна беспорочная синева весеннего неба, но и в этой светлой картине унынием и смертью несет от песчаных могил, не обитаемых ни людьми, ни зверями, что облегли на многие версты пустынный берег Каспия.
Песчаные бугры растут и впереди, и кругом нас. Мы в безысходном царстве песков, одолевающих все больше и больше голубое море. Это роковой рубеж, где великая азиатская пустыня, стихия смерти, схватывается в отчаянной борьбе грудь с грудью с водой, с источником жизни…
Все эти неудержимо заносимые песком ежедневно мелеющие прибрежные воды, все эти вырастающие в течение веков на зыбкой груди моря бесчисленные песчаные холмы, перешейки, косы, весь этот лабиринт песчаных островков, отодвигающий все дальше и дальше от берега морскую глубь, - все это плоды победы смерти над жизнью, пустыни над морем. Море уходит все дальше, пустыня надвигается все ближе. Сегодняшний свободный пролив завтра делается отовсюду замкнутым озером, сегодняшнее озеро завтра зарастает материком. Безостановочно, с каждым движением ветра, напирают пески с широкого лона азиатской пустыни и строят, строят среди воды без счету и меры свои плотины, валы, брустверы, подымают свои пирамиды и башни… И какая сила сможет остановить их?..
Городок Узун-Ада
Жалкая кучка домиков, называющая себя местечком Узун-Ада, совсем погребена среди надвинувшихся на нее песчаных гор… Тут уж ни травинки нигде, ни деревца, даже всевыносливого саксаула следа не видно. Один свежий, ярко-желтый песок, только что взбуравленный ветром, еще весь в чуть застывшей зыби. Ступишь в него, по колена уйдешь. Это единственные окрестности городка на многие версты кругом. Безотрадная Сахара охватывает со всех сторон этот неудачно рожденный новый порт.
Порт Узун-Ада
Несколько пароходиков и парусных судов грузятся около пристани прессованным хлопком. Это, кажется, единственный тут товар. По берегу расставлены целыми стенами его белые кубические кипы, стянутые двумя полосками железа. Все дворы, склады, огорожи Узун-Ада полны тех же белых кубиков. Сейчас чувствуешь, что стоишь перед воротами хлопковой страны.
Туркестанский хлопок, ожидающий погрузки. (Это уже Красноводск, ставший главным портом Восточного побережья Каспийского моря в 1899 г., когда туда перенесли из Узун-Ада начальный пункт железной дороги).
Вот и наш пароход привстал вплотную к деревянной пристани, и небольшая кучка черномазого восточного люда, достаточно оборванного и пыльного, жадно обступает выходящих на берег, высматривая хищническими глазами, не будет ли какой поживы.
Как-то жутко покидать цивилизованную уютность парохода, его зеркальные столовые и бархатные диваны, чтоб отдаться этим зловещим пескам и этой грязной, и тоже зловещей, толпе. Ни извозчиков, ни лакеев из гостиниц, ни носильщиков с ярлыками - никого. Оборвыши атлетического вида в грязных тряпках, с черными разбойничьими буркалами, с рожами, коричневыми от загара и покрытыми каким-то маслянистым потом, вырывают у вас чуть ли не насильно ваши вещи и мчат их куда-то, скрываясь в теснящейся толпе таких же лупоглазых разбойничьих морд. Все это персы, татары, армяне самого скверного разбора. Есть в русские, тоже из рядов «золотой роты». Сюда забирается и здесь соглашается жить только отчаянный народ.
Местечко маленькое, а до станции железной дороги добираться приходится довольно далеко, и все по пескам, по невыносимому жару. Несколько агентских контор, транспортных, комиссионерских, пароходных, несколько складов, - вот и весь городишко. Домишки крошечные, жалкие, лавчонки и того хуже. Улица больше состоит из заборов, охватывающих обширные пустыри, среди которых навален хлопок.
До грусти тяжелое, душу придавливающее впечатление производит эта высадка из древнего моря Гирканского во вновь завоеванные закаспийские владения России.
Действительно согласишься с желчным старичком - его подневольным обитателем - что это Узун-ад.
Узун-Ада, бывшая станция Закаспийской военной железной дороги. Источник: http://hram-rpc.ucoz.ru
Станцию железной дороги совестно назвать вокзалом. Это точно станция, вроде почтовых станций наших проселочных дорог, маленькая и тесная. Вокруг видны неудавшиеся попытки развести что-то вроде садика. Потрачено много усилий и денег, привозилась издалека черная земля, поливалась водой, тоже привозимою издалека, - и все опять засыпалось неукротимыми песками, все выжигалось неумолимым солнцем азиатской пустыни. А вместе с тем, удивительным образом, на этих песках страшная сырость. Копнешь на полтора аршина в глубь и наталкиваешься на воду; только вода эта - морская. Все эти песчаные острова и мысы выросли на поверхности моря, которое они только затянули.
Мы с женой невольно вспомнили другой далекий уголок такой же знойной песчаной пустыни, посещенной нами, несколько лет тому назад. Измаилия на африканском берегу Суэцкого канала находилась совершенно в тех же условиях, как и Узун-Ада - ни кустика, ни травки, все выгорало и засыпалось. И, однако, энергия Фердинанда Лессепса добилась того, что теперь его Измаилия, любимое место его пребывания во время работ канала, - превратилась в цветущую корзину садов. Конечно, для этого потребовалось не более, не менее, как проведение из-под Нила канала сладких вод, сопутствующего почти на всем протяжении морскому каналу Суэца. Может быть, и для Узун-Ада сделали бы что-нибудь в этом смысле, если бы не постоянно висящий над ним в виде Дамоклова меча и до сих пор еще окончательно не разрешенный вопрос о перенесении порта в Красноводск, к которому могут подходить и глубоко сидящие суда. Теперь же сколько-нибудь большие суда, нагруженные товаром, должны останавливаться за несколько верст от Узун-Ада, пред входом в шхеры, и перегружаться в открытом море, иногда в непогоду, в небольшие береговые суда, что, конечно, вызывает потерю времени и серьезные расходы, а часто и несчастья с грузом. Трудно сомневаться, чтобы вопрос о переводе порта в Красноводск долго оставался неразрешенным. Это особенно необходимо в целях военных, так как Красноводск продолжает служить складочным военным пунктом. Нужно думать, что гениальный глаз Петра I, наметившего в Красноводске первую русскую стоянку для завоевания закаспийских областей, и здесь так же мало ошибся, как мало ошибался он во всех своих планах. Если для скорейшего начатия железнодорожного движения в свое время было чрезвычайно важно сократить рельсовую линию и воспользоваться первым возможным местом берега, как починным пунктом, то в настоящее время, когда железная дорога уже стала окупать сама себя, кажется, ничто не должно останавливать перенесения этого пункта в место наиболее безопасное и наиболее удобное для войны и торговли, хотя бы ценой некоторого удлинения линии.
Поезд потянулся черною коленчатой) стоножкой по узкой дамбе, соединяющей остров Узун-Ада с берегом и другими попутными островками. Дамба поднята, чтобы вода морских прибоев не перебивала пути. Тут человеку приходится бороться в одно и то же время с волнами моря и с песками земли, с палящим зноем лета и с сибирскою стужею зим.
Первая станция, поистине, наводит ужас, но хороши и остальные! Сплошные песчаные кучугуры, иные величиной с добрую гору, провожают вас справа и слева, и стелятся вдаль. Заливы и проливы моря, густо-синие среди ярко освещенных песков, то и дело подходят справа, а за ними опять недалеко лабиринт песчаных холмов, голых, сыпучих, без куста, без травки. […]
Прибрежные острова Каспия те же песчаные кучугуры, что покрывают его берега, только не успевшие еще слиться, как они, в один безотрадный и безжизненный материк.
Отчаяние возьмет смотреть на него, даже проносясь на крыльях пара, а не только жить среди него. Это настоящая картины Дантова ада.
Н. Н. Каразин. На пути в Индию. Узун-Ада.
(Копет-Даг. Дюны. Водяной поезд).
За картинку спасибо камраду rdp4v
С щемящим сердцем гляжу я на беспомощно заброшенные в этих титанических песчаных могилах одинокие караулки, мимо которых быстро проносит нас железнодорожный поезд. Это так называемый «околоток». Сторож и человек пять рабочих прячутся в маленькой казарме без двора и кустика, безустанно отбиваясь от везде царящего тут, все побеждающего песка, упрямо защищая от него своими крохотными силишками на протяжении нескольких верст узенький железный след, по которому пробегает эту дряхлую пустыню волшебный огненный конь европейской цивилизации. Ни колодца, ни деревца у этой казармы, никаких соседей на многие десятки верст, кроме зверей пустыни. И воду, и пищу им развозят поезда; остановит какое-нибудь неожиданное несчастие прибытие поезда, и живи без глотка воды, без куска хлеба, пока тебя выручат.
Казарма на 410-й версте
Пески и туркмены кругом в бесконечной пустыне, но туркмены пока боятся, не трогают, конечно, до первого случая. Зато уж и приезд на станцию - тут целое радостное событие. После долгого немого ужаса сплошных песков, крошечный станционный поселочек кажется переполненным шумною жизнью, движением, яркими красками. С сердца спадает придавившая его свинцовая доска, и так искренно доволен, что видишь себя опять среди людей, среди родной русской силы. Пестрые столбы обычной казенной окраски, напоминающие шлагбаумы и версты какой-нибудь Калужской или Рязанской большой дороги, знакомый казенный фасон станций, знакомый казенный вид солдатиков, все один и тот же от Архангельска до Мерва и Кокана, - все это удивительно бодрящим образом действует на душу. Значит, точно рассейская сторонушка, и солдатики, и начальство, - все как быть должно. И хотя у каждой станции всегда толпится несколько босоногих туркмен в лохматых шапках и бумажных халатах, сверкая на малознакомую публику своими смелыми огненными глазами, - однако уж вы чувствуете себя совсем дома и ни малейшим образом не стесняетесь этих мирно глазеющих кочевников. Тут все сплошь - военная сила. Кондукторы - военные, контролеры - военные, начальники станций - военные, сторожа - военные. Только одна железная воинская дисциплина и может держать в порядке эту затерянную в пустыне и дикарями окруженную дорогу.
Со второй станции, а особенно с третьей пески уже перестают громоздиться холмами, а стелятся гладкою равниной; тут уже не сыпучий голый песок, а песок с глиной, покрытый редким верблюдятником и кое-какою грубою травой; железная дорога все ближе жмется к югу, к горам, все дальше сторонится от великой песчаной пустыни, расстилающейся влево от нее. Однако и среди этой пустыни с третьей станции начинает вставать в туманах дали одиноким продолговатым островом обрывистая, как стол, гора Большого Балкана.
Утесистые предгория, резко вычерченные своими каменными ребрами, несколько заслоняли его на первом плане, будучи все-таки не в силах скрыть от взора всю громаду его. Эти горы были бы, может быть, совсем незаметны где-нибудь на Кавказе, но тут, среди безбрежной глади степей, они высятся очень эффектно и играют важную роль.
Балканы покрыты густыми лесами, обильны горными источниками, камышами в пастбищами. На лето туда гонят свои стада и укрывают свои кибитки все соседние кочевники. […]
От Бала-Ишем отделяется небольшая узкоколейная веточка железной дороги к Нефтяной горе. Возят по ней не паром, а лошадьми. Прежде там разрабатывали и нефть и серу, но теперь бросили, потому что нашли маловыгодным. Впрочем, около Нефтяной горы добывается еще отличная каменная соль, которая употребляется здесь везде, и делается так называемая кира, нечто в роде дешевого асфальта, который тут употребляют на всех станциях вместо мостовых и полов и заливают им плоские крыши. На разработку минеральных богатств Нефтяной горы было уложено немало денег при проведении железной дороги, и очень жалко, что полезное дело не могло быть доведено до выгодного конца, не знаю уже, по недостатку ли у нас средств или предприимчивости. […]
Торжественное сияние полной луны одело суровую пустыню какою-то меланхолическою красотой. Высота свода небесного и его глубокая синяя тьма -смотрели настоящим югом. Югом дышал и теплый ветер, пробегавший по простору степей и чуть колыхавший целые леса почерневших от ночи бурьянов. Среди этой лохматой, темной поросли сверкали ослепительным блеском, будто озера, полные воды, рассеянные в пустыне многочисленные солончаки, покрытые своим белым налетом…
Станция Бами
Я проснулся только перед станцией Бами, проспав Кизил-Арват. Балканы уже давно исчезли, а слева тянулась ровная, как ладонь, голая степь. Зато справа провожает нас сплошная цепь невысоких каменистых гор. Тут уже гораздо люднее и разнообразнее, как и подобает предгориям. Опустевшие глиняные аулы виднеются в стороне, у подножия гор, по соседству с горными ручьями.
Н. Н. Каразин. На пути в Индию. Кизил-Арват.
(Станция Кодж. Станция Бами. Тюркмен пастух).
(И снова спасибо rdp4v)
Текинцы пока еще в зимних кочевках своих, среди песков, где зимой им привольнее, потому что снега на равнине мало, а скот без труда добывает себе подножный корм; а кочевник во всем зависит от своего скота и следует не своим собственным удобствам, а потребностям верблюда и барана. Летом, в жары, он поднимается, напротив того, на горы, где к тому времени растают последнее снега, отрастут обильные пастбища, и леса, покрывшись листьями, дадут скоту приют от полуденного зноя.
Аулы текинцев очень характерны и похожи друг на друга, как овцы их стад. Из глины слепленные слепые кубики, с одною-двумя щелями вместо окон, обнесенные такою же глиняною стенкой, и около непременно укрепление, своего рода осадный двор на случай опасности. Конечно, это опасности уже минувшие, в дни постоянных междоусобиц, распрей и постоянных набегов на Персию. Теперь эти ихние грозные «кала́» служат только разве загонами для стад, да местами аульных сборищ и игр.
«Кала́» туркмен хотя тоже глиняные, как и все в этом глиняном царстве, но довольно внушительные.
У станции Бами, например, целая формальная крепость с довольно высокими стенами, зубцами, башнями, угловыми и воротными, и узкими бойницами в стенах. При таких отчаянных защитниках и таких метких стрелках, каковы текинцы, крепости эти были далеко не шуткой. Кругом калы разбросаны обыкновенные, в виде фортов, отдельные небольшие укрепления и башни, вероятно, принадлежавшие каждому семейству. И так как, помимо прочего, вся местность текинского жилья изрезана целою сетью глубоких, неправильно вьющихся арыков, а арыки очень часто обведены стенками, да и каждое жилище, окруженное глиняной оградой, больше похоже на блокгауз, чем на жилой дом, то брать приступом текинские аулы, как это испытали наши молодецкие войска, было очень нелегко.
Характерною особенностью текинского аула и его калы обыкновенно служит большой насыпной курган с плоским верхом, который иногда помещается внутри калы, а иногда прямо на степи около аула. Это своего рода цитадель, в которой собирались защитники аула для решительного боя. Очень может быть, что он имел, кроме того, значение форума своего рода, при решении важных общественных дел. По крайней мере, я видел такие плосковерхие холмы почти решительно во всех поселках и во всех укреплениях текинцев. На других, круглых холмах, очевидно, служащих кладбищами аулу, и также всегда сопутствующих ему, виднеются нередко мусульманские часовенки арабского типа, с глиняными купольчиками и черным отверстием двери, куда родственники покойника, настолько же мусульмане, насколько язычники, входят дли принесения жертв по своему древнему обычаю.
Часовенки эти, по здешнему «мазара́», очень живописно глядят в тени зеленеющих гор, среди однообразного пейзажа равнины.
Тут уже появляются и всадники вдали, и стада черных овец с пастухами-кочевниками. Глубоко истресканные глинистые поля, хотя покрыты еще полынью и верблюдятником, но уже, вместе с тем, весело пестреют красными цветочками мелкого дикого мака и лиловыми колокольчиками, а местами носят явные следы орошения и пахоты. Уже является возможность, вследствие близости гор, провести сюда родниковую воду, так что у вокзала Бами прохладою дышит на нас густая зелень довольно большого садика, полного тополей и белых акаций, среди которых звенит высоко бьющая вверх радостная струя фонтана.
Фонтан на станции Бами
Вместо дров опрятно сложены около станции кубики саксаула, который достигает до трех вершков толщины, чрезвычайно сух и деревянист, но вместе с тем невообразимо коряв и рогат.
Текинцев на станции попадается все больше. Джигиты у русских начальников тут все текинцы, и уж они разодеты на загляденье! Во всей своей восточной боевой красе.
На горах еще белеет местами снежок; это гряды Кюрендага и Копетдага, отделяющие от степи долину Атрека и его многочисленных притоков. Развалины крепостей, аулы, стада виднеются все чаще, по мере приближения нашего к Асхабаду, этому центру Ахал-Текинского оазиса, который мы теперь перерезаем.
На станции Арчман тоже заводится садик и фонтан, тоже проведены канавки к каждому дереву. Без орошения тут все - смерть; где орошение - везде жизнь и обилие. Нужно благоговеть пред могучею растительною силой какого-нибудь саксаула или верблюдятника, одолевающих без помощи воды пятидесятиградусный зной, добывающих свои питательные соки из камня, солонца и песка.
В первый раз тут увидали мы туркменские кибитки, разбитые вдали как будто на берегу прохладного озера. Но озеро это было сверкающий на солнце солонец, поросший по окрайне камышом, словно и подлинное озеро. Солонцы эти идут иногда чуть не сплошь. А направо, под горами, стада верблюдов, и сторожащие их кругом текинские всадники.
Станция Бахарден
У станции Бахарден опять кала́, как у Бами и у Арчмана, опять многолюдный аул под горами.
Странно, что текинцы ни одного из своих укреплений не построили на крутых холмах и склонах гор, лежащих в такой близи от них, а почему-то постоянно строят их на равнине, гладкой как ладонь. Очень может быть, что в этом сказалась привычка кочевника к открытой степи и его недоверие ко всему, что не его пустыня; а может быть, также это вызвано удобством глиняной кладки, которая была бы гораздо затруднительнее на каменистых горах. Аулы и калы направо, у гор, а кибитки все чаще и чаще слева, в бесконечной глади солончаковых степей. Поля делаются значительно обработаннее. Арыки, то есть поливные канавы, своими валами, рвами и низенькими стенками изрезывают равнину; посевы пшеницы, проса, люцерны - попадаются уже нередко. Хлопок тоже разводится здесь успешно везде, где есть орошение. По всем полям разбросаны многочисленные узенькие круглые башенки, слепленные из глины. Это тоже одна из необходимых мер предосторожности былого беспокойного времени. Туркмен, неожиданно застигнутый врагом на полевой работе, мог укрываться за эти башни-столбы, как за стволы леса, и отстреливаться, пока поспеет помощь из аула.
Мы уже не раз видели на полях работающих туркмен с мотыками в руках.
Около Бахардена попадаются уже сады и даже виноградники. Нам пришлось проехать сквозь аул, через целую перепутанную сеть белых глиняных стенок, обсаженных деревьями, и вьющихся между ними канав. Внутри дворов не только обычные глиняные плоскокрышие мазанки без окон, но и кибитки. В середине аула, как водится - кала́, - целая крепость с башнями и бойницами.
Текинцы - народ могучего сложения и сурового взгляда. Они очень смуглы и сохранили в лице резкие следы монгольского типа, «калмыковаты», как говорят наши мужики. […] Но все-таки в общем туркмен далеко не монгол, а только подернутая монгольством тюркская раса. Они и рослы, и красивы, как турки. Взгляд их удивительно тверд, полон достоинства, воинственности. Сейчас видно, что такой человек вытерпит молча все, что ни придется. Они смотрят на русских, на все русское с глубоким любопытством но без благоговения. Они сознают себя побежденными, но все-таки чувствуют и свою силу, и затеи европейской цивилизации, подрывающей суровую природную мощь духа и тела человека, по-видимому, не вдохновляют их. Туркмены заметно крупнее, заметно плечистее и мускулистее русских. Каждый из них стоит среди белых фуражек и белых кителей наших солдатиков, как пленный орел среди домашнего птичника. Их глаз действительно смотрит по-орлиному, неподвижно, остро, смело. Сколько-нибудь значительный туркмен одевается очень тщательно. Вон у вокзала стоит один из их старшин в огромной черной папахе, в тонком суконном халате шоколадного цвета поверх бешмета из темно-малинового шелка, подпоясанного богатым поясом. За поясом заткнуты чеканенные серебром пистолеты, на ногах узорчатые вязаные ногавицы и башмаки, тисненые золотом. Но здесь же зато, рядом с ним, и оборванные текинские мальчишки в лохматых бараньих шапках, босиком. Все вооружены, богатые и бедные. Россия оказала побежденным героям самое чувствительное для них великодушие - позволила им носить оружие, которым они так отчаянно защищались против нас. И, надо сказать правду, текинцы честно исполняют свое слово и до сих пор не трогают русских, беззащитно разбросанных среди их пустыни.
- Лет пятьдесят не забудут они своего погрома! - говорил мне один из здешних военных инженеров. - Оттого и тронуться не подумают. Вот разве когда внуки их вырастут, которые ничего этого не видали и не слыхали, так затеют, пожалуй, бунтовать!
- Да, хорош, хорош народ, говорить нечего, а в степи им все-таки не попадайся! - улыбнулся скептически другой мой спутник.
- Помилуйте, да у нас на Руси свой народ, а грабежи и убийства случаются чаще, чем здесь, - возразил инженер.- Нельзя же, чтобы когда-нибудь и не прорывалось. Я вот сколько лет тут, сторожа наши по одному, по два человека в будках ночуют, чего бы, кажется, легче и убить, и ограбить… Степь велика… Однако, ни разу не случалось. Только и слышно иногда об убийствах на кордоне по горам. Ну да ведь это еще текинцы или нет? Там посты наши казацкие в таких дебрях стоят, что и не сыщешь сразу. Может быть, и текинец иной раз пошалит, а скорее всего персы-контрабандисты. Тем это нужнее! Да я вам еще что скажу, - заключил свою речь инженер. - Текинец хоть и воин от рождения, а все-таки рад миру: ему теперь гораздо лучше живется, чем в прежние времена. Прежде он в поле свое выйти не смел без ружья и шашки, не знал, что его, что чужое. Ведь чуть не каждый день друг у друга барантовали. Нынче богатый человек - завтра угнали барантачи его верблюдов и баранов - нищий стал. Да и головой рисковал каждый день. А теперь ему что? Зарабатывает шутя столько, сколько и не снилось прежде. Разъезжает всюду спокойно со своим товаром, за деньги свои тоже спокоен. Теперь они все богачи стали, хлопком стали заниматься, шерстью, пшеницу продают… Из чего ему бунтовать? […]
Станция Геок-Тепе
Казармы на станции Геок-Тепе
Вокруг Геок-Тепе оазис населен особенно густо. Аулы на каждом шагу, и все к стороне гор. Крепостцы следуют одна за другою чуть не сплошною цепью. Садики, орошаемые канавками, поля, изрезанные арыками, шелковичные деревья вдоль арыков делаются обыкновенной обстановкой пейзажа вместе с пасущимися везде стадами верблюдов. Аулы подходят даже к самой железной дороге, так что поезду приходится проноситься между их глиняными стенками, из-за которых хорошо нам видны бобровые шалаши текинских кибиток и их глиняные мазанки без окон. Иные кибитки оплетены еще сверх войлоков камышевою изгородью, смазанною глиной, в защиту от резких ветров пустыни. Текинцев также видишь все больше и больше, и в полях, и на станциях железной дороги. А над всем этим оживленным весенним пейзажем, которого зеленых красок и следа не останется уже в мае месяце, господствует своими ближними лесистыми хребтами и своими выглядывающими из-за них далекими снеговыми вершинами бесконечно тянущийся Копетдаг, провожающий нас все время с тех пор, как мы проснулись ранним утром за Кизил-Арватом.
Охота на куланов
Тут и почва, и климат - превосходны, а животный мир богат даже и в песках соседней пустыни. Дикие ослы [куланы - rus_turk], джейраны, антилопы бегают стадами. Гиен множество, а шакалы воют по ночам вокруг самого Асхабада.
Водокачка на ст. Асхабад
Паровой насос для нефти на ст. Асхабад
СЛЕДУЮЩИЙ ОТРЫВОК
См. также фотографии Поля Надара (1890):
• Баку;
• Пароход Баку - Узун-Ада;
• Узун-Ада, Асхабад, Мерв.