В кочевьях иссык-кульских киргизов
Ч. Ч. Валиханов. Дневник поездки на Иссык-Куль // Валиханов Ч. Ч. Собрание сочинений в пяти томах. Том 1. - Алма-Ата, 1984.
1 июня [1856 года] я отправился в аул Буранбая с Казибеком. Аул его стоял, как говорили киргизы, на Джиргалане, верстах в 35 от нашего ночлега. Я проехал через брод Туп почти при его устье и потом поднялся на возвышенную гряду Тасма, разделяющую долину Джиргалана от Тупа. Наконец, в полдень открылось перед нами течение речки и аулы в виде белых точек. Их было много. От киргиз, встреченных нами по дороге, [мы] узнали, что Буранбай укочевал дальше. День был жаркий, солнце палило, как на экваторе, нужно было отдохнуть и при вечерней прохладе, как говорят казаки, по салкинчику отправиться далее. С этой целью [мы] повернули в близкий аул. Хозяин аула, молодой человек, вышел ко мне навстречу и сказал, что он сын Буранбая, имя ему Килич («сабля»). У Килича стояла палатка - мы поместились в ней. Нам, как почетным гостям, принесли чаю, заваренного с солью в кувшине, вроде калмыцкого затурану [Затуран - калмыцкий чай с мукой.]. Потом подали кумыз. Мальчишки и киргизы со всего аула собрались около палатки в ожидании полакомиться бараньими костями, которые останутся после нашего обеда. Ожидания их были тщетны - я освободил хозяина от этой миссии, да и обедать было не вовремя. Надо сказать, что женщины вообще нас боялись и долго не выходили из своих юрт, только при отъезде нашем показалась молодая баба в полосатом бухарском халате и девка в белой рубахе (это заменяет платье) и в красной остроконечной шапке с кисточкой. Впрочем, и они скоро скрылись. По свидетельству киргиз, у них, как известно всем бывшим [в] степи, взор быстрый и дальновидный (в буквальном смысле); баба была очень недурна собой, но очень худа, а девка, говорили они, была вполне красавица - разумеется, в их вкусе. Красота женщины у киргиз состоит: в округленности и степени полноты тела, в лунообразном шаровидном овале лица и в красноте щек, которые поэты их сравнивают с кровью, упавшею на белый снег.
Поехали дальше: на дороге попадались беспрестанно аулы, но живого существа нельзя было видеть, все бросались в юрты с криком: «Урус! Урус!» («русские, русские»). Чтобы отстранить подозрение и завлечь любопытство прекрасного пола, я предложил нашим киргизам затянуть киргизскую песню и сам оделся киргизским салом (франтом). Уловка эта, действительно, увенчалась полным успехом; все бабы посыпались из юрт, даже одна из них затеяла похоронный плач, адресуя нам, как к правоверным.
У дикокаменных киргиз, как и у наших, жена должна в продолжение года оплакивать с криком смерть мужа. Когда проезжают мусульмане, словом, свои, они должны петь. По расспросам мы узнали, что плакальщица лишилась в сарыбагышском деле мужа; черный флаг, повешенный на юрте, указывал на это событие, указывая также на степень лет, возраст покойника. Если на юрте развевается какой бы ни было флаг, вы должны понять, что юрта эта лишилась одного из своих членов. Если флаг этот красный - умерший был молод, черный - средних лет, белый - старик. У нашей аяч (дикокаменная женщина) муж был средних лет. Мы остановились и слушали элегию дикокаменной матроны. Слов мы не могли расслышать, только по временам крики «ох!» и «коки!» доносились к нам ясно. Один киргиз, бывший прежде в этой орде, сообщил несколько стихов, слышанных им прежде, и по ним мы могли заключить о характере этих песен…
Общий характер плача - жалоба Богу, что с ней будет, и обращение к покойнику с вопросом, кто будет исполнять ее обыденные и естественные нужды, кто будет шить сапоги, кто будет с ней разделять просяную кашу и так далее… С окружавшими нас киргизами мы вступили в разговор. Узнавши, что я сам киргизский султан и потомок ханов, они сделались доверчивее, а пожилые аячи с участием смотрели на мое худое тело и безрумяное лицо и выводили резонные заключения, что я. бедняжка, наверное, скучаю по матушке, и очень сожалели, что такого мальчика, как я, в такой дальней стороне, кто может приголубить, кто может очищать его белье от докучных чужеядных насекомых. Последние наивные их слова меня рассмешили. «Что за добрые и простые люди!» - думал я. Одна старушка принесла мне в чашке кумысу. В взоре и в словах [ее] было так много истинной доброты и участия, что я разом осушил чашу, чтобы только сделать ее довольной.
П. М. Кошаров. Типы дикокаменных киргизов племени
богинцев (бугу) и сарабогишей (сарыбагыш). 1857
В следующем ауле уже нас ожидали. Несколько мужчин встретили меня с приветствием «аллаяр» [Аллаяр - форма обращения простого люда к хану.], как султана, и объявили просьбу, которая меня сначала поразила.
- У нас есть одна несчастная аяч, - говорили они, - одержимая джиннами (бесами), мы слышали, что белой кости человек может их выгнать.
- Как же я выгоню этих господ? - сказал я.
- Очень просто, - объявили киргизы, - надо бить плетью нещадно нечистую храмину (под этим именем разумели субъекты, тело больной), и все джинны уйдут.
Как я ни старался уверить просителей, что все это вздор, никаких бесов нет, что она больна, ее надо лечить не побоями, а душевным спокойствием, но все это было попусту. Киргизы с неудовольствием отошли, как бы подозревая меня в жестокости: человек одним ударом может изгнать бесов и не хочет. Делать было нечего. Я рекомендовал им одного киргиза как султана, своего брата. Рекомендованный батыр быстро помчался в аул с поднятой нагайкой, приняв марсовский вид. Несколько баб держали несчастную жертву. Киргиз с криком бросился на нее и с особенным удовольствием начал свое дело. Несчастная начала визжать и при большом усилии вырвалась и бросилась бежать в юрту. Ее опять схватили. «Бей, бей!» - кричала мать. «Бей!» - повторяла толпа. Я не мог вытерпеть, подъехал сам к бедной аяч и запретил киргизу его лечение. Comme de raison, что родные больной были недовольны моим вмешательством. Злобные взгляды всех устремились на меня. Только сумасшедшая, увидев во мне спасителя, бросилась на шею, называя меня разными нежными названиями: «Да буду я сенью твоей, дяденька, да умереть мне раньше тебя, дяденька!»
Когда все успокоились, я стал рассматривать больную. Ей было, по-видимому, не более 15 лет, хотя двухпрядная коса говорила, что она замужем. Она была очень и очень хороша. Большие черные глаза с особенной болезненной живостью блуждали во все стороны, как бы ища кого. Лицо было бледное и худое. При всем этом она была очень хороша. На ней не было вовсе платья, кроме дырявого халата внакидку и исподнего платья. Я пробовал с ней говорить, но на все мои вопросы она отвечала отрывисто - одними именами: «Джамбек! Чон-отец, Кара-джан» - и пр. и потом, боязливо указав на одного молодого киргиза, прибавила: «Мое зеркало… он изломал… воротник разорвал…» И, сказав это, с особенной поспешностью спрятала свой головной платок, озираясь, чтобы никто не заметил. По дальнейшим расспросам [я] узнал, что имена, которые она говорила, суть имена ее родных. Замужем она год, и муж ее - молодой киргиз, тот, на которого она указывала пальцем. Тогда все стало ясно. Муж ее бил, разбил у нее зеркало, разорвал рубашку. В доме родителей она была единственная дочь, следовательно, любимица отца и полная госпожа своих прихотей. От жестокости мужа, от деспотического обращения она помешалась на прежней своей свободе. И вот причина, почему она все называла их имена.
Уверив ее и родных, что она теперь будет здорова, мы уехали дальше, наказав мужу не ломать более зеркал и не рвать рубашек, если оп хочет видеть жену здоровою.
На месте, где указали нам аул Буранбая, мы [его] не нашли. Долго блуждали, сделали верст 40 лишних и только к вечеру напали на пастуха, который и привел нас в ущелье, где на самой высоте на снежной линии [мы] увидели вечерние огоньки киргиз. Нам поставили юрту, дали чай и в заключение закололи барана. Через несколько времени явился сам Буранбай и после обычного приветствия начал общий разговор о сарыбагышах - у кого что болит, тот о том и говорит.
П. М. Кошаров. Бурамбай, верховный манап племени бугу. 1857
2 июня. Аул манапа из рода буту Буранбая Бекмуратова при урочище Тулпарташ.
Юрта поставлена была для нас на возвышенном месте, почему и утром мы с высоты начали наблюдение. Внизу в лощине были рассыпаны дикокаменные аулы. Обычного шума и лая собак и движения, как бывает в киргиз [-кайсацких] аулах, не было - все было чинно и мертво. Низкие юрты стояли отдельно на определенной дистанции, образуя в совокупности круг. Внутри аула, и середине его, были привязаны жеребята [В мирной обстановке привязи для жеребят расположены непременно вдали от аула.] и доили кобыл, там же бродили коровы и бараны […] Около юрт сидели несколько женщин и варили курт. Я хотел видеть юрту самого манапа. Буранбай сначала отговаривался, говоря, что его юрта мала, что все его имущество разграблено сарыбагышами, но неотступная молитва [То есть мольба.] моя победила его упорство. Буранбай согласился и просил дать несколько минут на приготовление. Наконец нас позвали. С большою осторожностью я спустился на подгорье и счастливо добрался до буранбаевской орды.
П. М. Кошаров. Альма, старшая жена манапа Бурамбая, и дочь его Джузюм. 1857
При входе моем сидели в юрте несколько киргиз. «Удакоб! [Встань разом.]», - крикнул хозяин, и сидевшие встали. Я прошел на почетное место юрты. Madame, пожилая женщина с длинными зубами (так, что губы при всем с ее стороны усилии не могли их закрыть), в пестром халате сидела на бараньей шкуре, заменявшей ковер. Руки у ней были грязны и остатки только что подобранного волоса и шерсти свидетельствовали о предшествовавшем нам занятии этой почтенной жены - она плела аркан. Я сказал ей несколько приветственных слов, осведомился об ее драгоценном здоровье и о благополучии скота - на все это она отвечала киванием головы и при каждом кивке обнаруживала полный ряд длинных зубов. Зубы выказывались, очевидно, против воли почтенной аяч, она совсем не была расположена к оскаланиям, ибо беспрестанно подносила рукав халата к губам, чтобы скрыть неизбежный показ зубов. Заметив, что вопросы мои причиняют много беспокойства, я оставил madame в покое и начал осматривать юрту. В юрте ни кровати, как у наших киргизов, ни сундуков, ни ковров, словом ничего, кроме груды кошмы, не примечалось. Направо от дверей была перегородка из чия. Около стены юрты не было правильно сложенных сундуков, покрытых ковром, как у киргизских султанов. Наместо их лежала груда войлоку. Несколько подушек, покрытых китайкой, были брошены на них, как бы напоказ. Подо мной только был один ковер, впрочем очень недурной. Огонь теплился в юрте и около стоял очаг, два чугунных кувшина с водой. Между тем хозяйка достала из сумки вроде нашего sac-voyage, сделанного из телячьей кожи, две китайские чашки [и] налила кумыз. Киргиз-прислужник принял напиток и, выпивши сам, поднес одну чашку ко мне, другую - самому Буранбаю. Один из наших киргиз Большой орды вынул табак. Хозяйка, увидевши табак, оскалила десны и протянула руку, не говоря ни слова. Киргиз наш очень вежливо поднес ей рог и вытряхнул на ладонь порядочную горсть табаку.
По приходе в мою юрту я приказал оседлать лошадей, чтобы ехать назад: цель моей поездки - видеть дикокаменных киргиз - была достигнута.
Буранбай был особенно предупредителен при отъезде. Я его расспрашивал о родах, о манапах, и он заключил, что все это делается по повелению белого царя для дачи им наград. И, действуя под этим впечатлением, почтенный манап предложил мне, как подарок, лошадь и кусок шелковой материи, говоря, что отпустить гостя без ознаменования - дело нехорошее. Я его уверил, что и без подарка я уже достаточно ознаменован и что его гостеприимства никогда не забуду - буду хранить в сердце. Мы простились добрыми друзьями, хотя через два дня после возникли недоразумения, ненормальные в отношениях не только друзей, по вообще знакомых людей.
П. М. Кошаров. Группа женщин и девица из племени бугу (семья манапа Бурамбая). 1857
Я выехал от Буранбая в самом благоприятном расположении духа. Расположение это тем более поддерживалось, что обитатели попадавшихся аулов оказывали [нам] внимание, особенно женщины - они были очень благосклонны. Ничего нет без исключения - истина справедливая. При всем том, что я уже сказал о дикокаменной аяч, был один случай, выходивший из общей колеи. Я, в припадке мании к прекрасному полу Дикокаменной орды, имел неосторожность через верх юрты заглянуть в индерун [Индерун (эндерун) перс. - внутренняя, женская половина дома.], откуда прежде смотрели на нас черные глаза, принадлежавшие, по моим расчетам, непременно хорошенькой аяч. Я не обманулся. В юрте действительно сидели две молодые бабы, недурные собой, но одна из них, к великому ужасу, удивлению или радости моей, не знаю, была во всей натуральной красе. Comme de raison, что пойманная аяч устыдилась очень и очень, только не совсем. Не в порядке вещей было то, что она, оправившись от первого испуга, начала меня бранить и бранить страшно… Мне суждено было глотать камни, глазам предназначено искривиться, в довершение всех бедствий, долженствующих обрушиться прямо на мою голову, она назвала меня курносым казаком («манка казак»)! С одной стороны, хотя я имел порядочную печаль, было горько, с другой - я был рад, что удалось разом познакомиться с изощренным словарем ругательств, и было стыдно, что все это слышал из прекрасных уст дикокаменной красавицы. Нечего говорить, что после таких комплиментов оставаться дальше не приходилось. Мы поехали дальше. Следы неприятностей от столкновения с крикливой марджой в следующем ауле совершенно изгладились, даже забылись. В ауле уже знали, что я киргизский султан. Дочь одной почтенной старушки была в замужестве за киргизским султаном наймановских родов. Так как здесь считают всех султанов почти за одно лицо, то и весь аул ожидал нас с нетерпением, чтобы узнать о судьбе своей родственницы. Я счел за нужное объявить себя не только знакомым этого султана, даже его родственником, и на вопросы их отвечал положительными фактами, выставляя их родную как любимую султаном ханшу. Говоря эту невинную и утешительную ложь, я имел в виду благое намерение сблизиться с народом и приобрести их родственную любовь. Ответы мои на некоторые чрезвычайно трудные вопросы, как то: как зовут султаншу, сколько у нее детей, были так согласны с имеющимися у них сведениями, что я сам удивлялся своим надувательным способностям. Нечего говорить, что я сначала ловко выведал все им известное и дал уже ответы, сообразуясь с ними. Как бы то ли было, юрта, где я сидел, наполнилась молодыми и старыми бабами, и начался между нами доверительный разговор. Мы шутили с молодыми аяч и они, аячи, в ответах своих обнаружили неожиданную развязность и остроту. Вообще женщины дикокаменные имеют много прекрасных сердечных качеств и, проживши несколько дней, можно было бы с ними познакомиться коротко. Все рассказы о неприступности дикокаменных женщин были преувеличены: по крайней мере три наши молодые собеседницы были слишком добры, так добры, что отказов ни в чем ожидать от них было бы грех. Кроме того, я в виде испытания пробовал у Буранбая в ауле завести интригу, и то через человека (как это делается у киргиз), и получил благоприятный ответ. Время не дозволило мне им воспользоваться.
Ч. Ч. Валиханов. Женщины иссык-кульских киргизов. 1856
Имея полную коллекцию разных женских костюмов, я начал их рассматривать. Дикокаменные женщины, замужние и девицы, носят белую рубаху из дабы [Даба - хлопчатобумажная ткань ручного производства разных расцветок.] без воротника, обшивая грудной разрез вокруг красным шелком. Верхнее одеяние их составляет обыкновенный халат такого вида и покроя, как носят мужчины. Они носят пестрые халаты, кроме синего [цвета] (который есть траур). Разница костюма и туалета замужней женщины от девки состоит только в головном уборе и в уборке волос. Женщины навертывают на голову два белых платка, один около щек, другой на голову в виде чалмы. Девицы же носят остроконечный белый фес с маленькой кистью. Волосы же женщины заплетают в две косы, концы их соединяют в одну тонкую прядь и убирают монетами, ключами, занкирами [Занкиры - побрякушки.] и другими подручными вещами. Девки расплетают волосы на множество тонких прядей, убирая их около ушей жемчугом, кораллом или бусами, смотря по средствам. Длина волос считается первой красотою, почему все женщины носят фальшивые косы. Натирания и другие косметические прикрасы в большом употреблении. Говорят, что в прежние годы девицы носили корсеты (затягивали [ими] груди), называемые кокузбек. Носили также нагрудники, убранные жемчугом, монетою. Называют их алатамак. Все это было в старину. Молодые бабы в торжественные случаи носят саукалу [Саукала (саукеле) - свадебный головной убор невесты, вышитый шелком, украшенный драгоценностями, серебряными и бронзовыми подвесками.] - белый головной убор.
Ч. Ч. Валиханов. Женщины иссык-кульских киргизов. 1856
Внимательность аячей по выходе из их аула вызвала от наших киргиз много анекдотов, уморительных по языку. Один господин рассказал, как бывают застенчивы дикокаменные девицы на rendes-vous, добровольно назначенных. На все ваши ласки они непременно должны отвечать с видом неудовольствия […] [Слова, неудобные для печати, опущены.].
3-е июня ночевали в ауле дикокаменных киргиз рода джелден, у подножия Эмена. Случилось одно неприятное по последствиям происшествие.
Вечером 3-го числа я остановился на обед у старого знакомого Клыча. 4-го вечером приехали в отряд, расположенный на новом месте на реке Кудурге, проехав по прежней дороге через Тасму и Туп.
См. также: На пути в Кашгар. В киргизском ауле (отрывок из «Очерков Джунгарии» Ч. Валиханова).
1 июня [1856 года] я отправился в аул Буранбая с Казибеком. Аул его стоял, как говорили киргизы, на Джиргалане, верстах в 35 от нашего ночлега. Я проехал через брод Туп почти при его устье и потом поднялся на возвышенную гряду Тасма, разделяющую долину Джиргалана от Тупа. Наконец, в полдень открылось перед нами течение речки и аулы в виде белых точек. Их было много. От киргиз, встреченных нами по дороге, [мы] узнали, что Буранбай укочевал дальше. День был жаркий, солнце палило, как на экваторе, нужно было отдохнуть и при вечерней прохладе, как говорят казаки, по салкинчику отправиться далее. С этой целью [мы] повернули в близкий аул. Хозяин аула, молодой человек, вышел ко мне навстречу и сказал, что он сын Буранбая, имя ему Килич («сабля»). У Килича стояла палатка - мы поместились в ней. Нам, как почетным гостям, принесли чаю, заваренного с солью в кувшине, вроде калмыцкого затурану [Затуран - калмыцкий чай с мукой.]. Потом подали кумыз. Мальчишки и киргизы со всего аула собрались около палатки в ожидании полакомиться бараньими костями, которые останутся после нашего обеда. Ожидания их были тщетны - я освободил хозяина от этой миссии, да и обедать было не вовремя. Надо сказать, что женщины вообще нас боялись и долго не выходили из своих юрт, только при отъезде нашем показалась молодая баба в полосатом бухарском халате и девка в белой рубахе (это заменяет платье) и в красной остроконечной шапке с кисточкой. Впрочем, и они скоро скрылись. По свидетельству киргиз, у них, как известно всем бывшим [в] степи, взор быстрый и дальновидный (в буквальном смысле); баба была очень недурна собой, но очень худа, а девка, говорили они, была вполне красавица - разумеется, в их вкусе. Красота женщины у киргиз состоит: в округленности и степени полноты тела, в лунообразном шаровидном овале лица и в красноте щек, которые поэты их сравнивают с кровью, упавшею на белый снег.
Поехали дальше: на дороге попадались беспрестанно аулы, но живого существа нельзя было видеть, все бросались в юрты с криком: «Урус! Урус!» («русские, русские»). Чтобы отстранить подозрение и завлечь любопытство прекрасного пола, я предложил нашим киргизам затянуть киргизскую песню и сам оделся киргизским салом (франтом). Уловка эта, действительно, увенчалась полным успехом; все бабы посыпались из юрт, даже одна из них затеяла похоронный плач, адресуя нам, как к правоверным.
У дикокаменных киргиз, как и у наших, жена должна в продолжение года оплакивать с криком смерть мужа. Когда проезжают мусульмане, словом, свои, они должны петь. По расспросам мы узнали, что плакальщица лишилась в сарыбагышском деле мужа; черный флаг, повешенный на юрте, указывал на это событие, указывая также на степень лет, возраст покойника. Если на юрте развевается какой бы ни было флаг, вы должны понять, что юрта эта лишилась одного из своих членов. Если флаг этот красный - умерший был молод, черный - средних лет, белый - старик. У нашей аяч (дикокаменная женщина) муж был средних лет. Мы остановились и слушали элегию дикокаменной матроны. Слов мы не могли расслышать, только по временам крики «ох!» и «коки!» доносились к нам ясно. Один киргиз, бывший прежде в этой орде, сообщил несколько стихов, слышанных им прежде, и по ним мы могли заключить о характере этих песен…
Общий характер плача - жалоба Богу, что с ней будет, и обращение к покойнику с вопросом, кто будет исполнять ее обыденные и естественные нужды, кто будет шить сапоги, кто будет с ней разделять просяную кашу и так далее… С окружавшими нас киргизами мы вступили в разговор. Узнавши, что я сам киргизский султан и потомок ханов, они сделались доверчивее, а пожилые аячи с участием смотрели на мое худое тело и безрумяное лицо и выводили резонные заключения, что я. бедняжка, наверное, скучаю по матушке, и очень сожалели, что такого мальчика, как я, в такой дальней стороне, кто может приголубить, кто может очищать его белье от докучных чужеядных насекомых. Последние наивные их слова меня рассмешили. «Что за добрые и простые люди!» - думал я. Одна старушка принесла мне в чашке кумысу. В взоре и в словах [ее] было так много истинной доброты и участия, что я разом осушил чашу, чтобы только сделать ее довольной.
П. М. Кошаров. Типы дикокаменных киргизов племени
богинцев (бугу) и сарабогишей (сарыбагыш). 1857
В следующем ауле уже нас ожидали. Несколько мужчин встретили меня с приветствием «аллаяр» [Аллаяр - форма обращения простого люда к хану.], как султана, и объявили просьбу, которая меня сначала поразила.
- У нас есть одна несчастная аяч, - говорили они, - одержимая джиннами (бесами), мы слышали, что белой кости человек может их выгнать.
- Как же я выгоню этих господ? - сказал я.
- Очень просто, - объявили киргизы, - надо бить плетью нещадно нечистую храмину (под этим именем разумели субъекты, тело больной), и все джинны уйдут.
Как я ни старался уверить просителей, что все это вздор, никаких бесов нет, что она больна, ее надо лечить не побоями, а душевным спокойствием, но все это было попусту. Киргизы с неудовольствием отошли, как бы подозревая меня в жестокости: человек одним ударом может изгнать бесов и не хочет. Делать было нечего. Я рекомендовал им одного киргиза как султана, своего брата. Рекомендованный батыр быстро помчался в аул с поднятой нагайкой, приняв марсовский вид. Несколько баб держали несчастную жертву. Киргиз с криком бросился на нее и с особенным удовольствием начал свое дело. Несчастная начала визжать и при большом усилии вырвалась и бросилась бежать в юрту. Ее опять схватили. «Бей, бей!» - кричала мать. «Бей!» - повторяла толпа. Я не мог вытерпеть, подъехал сам к бедной аяч и запретил киргизу его лечение. Comme de raison, что родные больной были недовольны моим вмешательством. Злобные взгляды всех устремились на меня. Только сумасшедшая, увидев во мне спасителя, бросилась на шею, называя меня разными нежными названиями: «Да буду я сенью твоей, дяденька, да умереть мне раньше тебя, дяденька!»
Когда все успокоились, я стал рассматривать больную. Ей было, по-видимому, не более 15 лет, хотя двухпрядная коса говорила, что она замужем. Она была очень и очень хороша. Большие черные глаза с особенной болезненной живостью блуждали во все стороны, как бы ища кого. Лицо было бледное и худое. При всем этом она была очень хороша. На ней не было вовсе платья, кроме дырявого халата внакидку и исподнего платья. Я пробовал с ней говорить, но на все мои вопросы она отвечала отрывисто - одними именами: «Джамбек! Чон-отец, Кара-джан» - и пр. и потом, боязливо указав на одного молодого киргиза, прибавила: «Мое зеркало… он изломал… воротник разорвал…» И, сказав это, с особенной поспешностью спрятала свой головной платок, озираясь, чтобы никто не заметил. По дальнейшим расспросам [я] узнал, что имена, которые она говорила, суть имена ее родных. Замужем она год, и муж ее - молодой киргиз, тот, на которого она указывала пальцем. Тогда все стало ясно. Муж ее бил, разбил у нее зеркало, разорвал рубашку. В доме родителей она была единственная дочь, следовательно, любимица отца и полная госпожа своих прихотей. От жестокости мужа, от деспотического обращения она помешалась на прежней своей свободе. И вот причина, почему она все называла их имена.
Уверив ее и родных, что она теперь будет здорова, мы уехали дальше, наказав мужу не ломать более зеркал и не рвать рубашек, если оп хочет видеть жену здоровою.
На месте, где указали нам аул Буранбая, мы [его] не нашли. Долго блуждали, сделали верст 40 лишних и только к вечеру напали на пастуха, который и привел нас в ущелье, где на самой высоте на снежной линии [мы] увидели вечерние огоньки киргиз. Нам поставили юрту, дали чай и в заключение закололи барана. Через несколько времени явился сам Буранбай и после обычного приветствия начал общий разговор о сарыбагышах - у кого что болит, тот о том и говорит.
П. М. Кошаров. Бурамбай, верховный манап племени бугу. 1857
2 июня. Аул манапа из рода буту Буранбая Бекмуратова при урочище Тулпарташ.
Юрта поставлена была для нас на возвышенном месте, почему и утром мы с высоты начали наблюдение. Внизу в лощине были рассыпаны дикокаменные аулы. Обычного шума и лая собак и движения, как бывает в киргиз [-кайсацких] аулах, не было - все было чинно и мертво. Низкие юрты стояли отдельно на определенной дистанции, образуя в совокупности круг. Внутри аула, и середине его, были привязаны жеребята [В мирной обстановке привязи для жеребят расположены непременно вдали от аула.] и доили кобыл, там же бродили коровы и бараны […] Около юрт сидели несколько женщин и варили курт. Я хотел видеть юрту самого манапа. Буранбай сначала отговаривался, говоря, что его юрта мала, что все его имущество разграблено сарыбагышами, но неотступная молитва [То есть мольба.] моя победила его упорство. Буранбай согласился и просил дать несколько минут на приготовление. Наконец нас позвали. С большою осторожностью я спустился на подгорье и счастливо добрался до буранбаевской орды.
П. М. Кошаров. Альма, старшая жена манапа Бурамбая, и дочь его Джузюм. 1857
При входе моем сидели в юрте несколько киргиз. «Удакоб! [Встань разом.]», - крикнул хозяин, и сидевшие встали. Я прошел на почетное место юрты. Madame, пожилая женщина с длинными зубами (так, что губы при всем с ее стороны усилии не могли их закрыть), в пестром халате сидела на бараньей шкуре, заменявшей ковер. Руки у ней были грязны и остатки только что подобранного волоса и шерсти свидетельствовали о предшествовавшем нам занятии этой почтенной жены - она плела аркан. Я сказал ей несколько приветственных слов, осведомился об ее драгоценном здоровье и о благополучии скота - на все это она отвечала киванием головы и при каждом кивке обнаруживала полный ряд длинных зубов. Зубы выказывались, очевидно, против воли почтенной аяч, она совсем не была расположена к оскаланиям, ибо беспрестанно подносила рукав халата к губам, чтобы скрыть неизбежный показ зубов. Заметив, что вопросы мои причиняют много беспокойства, я оставил madame в покое и начал осматривать юрту. В юрте ни кровати, как у наших киргизов, ни сундуков, ни ковров, словом ничего, кроме груды кошмы, не примечалось. Направо от дверей была перегородка из чия. Около стены юрты не было правильно сложенных сундуков, покрытых ковром, как у киргизских султанов. Наместо их лежала груда войлоку. Несколько подушек, покрытых китайкой, были брошены на них, как бы напоказ. Подо мной только был один ковер, впрочем очень недурной. Огонь теплился в юрте и около стоял очаг, два чугунных кувшина с водой. Между тем хозяйка достала из сумки вроде нашего sac-voyage, сделанного из телячьей кожи, две китайские чашки [и] налила кумыз. Киргиз-прислужник принял напиток и, выпивши сам, поднес одну чашку ко мне, другую - самому Буранбаю. Один из наших киргиз Большой орды вынул табак. Хозяйка, увидевши табак, оскалила десны и протянула руку, не говоря ни слова. Киргиз наш очень вежливо поднес ей рог и вытряхнул на ладонь порядочную горсть табаку.
По приходе в мою юрту я приказал оседлать лошадей, чтобы ехать назад: цель моей поездки - видеть дикокаменных киргиз - была достигнута.
Буранбай был особенно предупредителен при отъезде. Я его расспрашивал о родах, о манапах, и он заключил, что все это делается по повелению белого царя для дачи им наград. И, действуя под этим впечатлением, почтенный манап предложил мне, как подарок, лошадь и кусок шелковой материи, говоря, что отпустить гостя без ознаменования - дело нехорошее. Я его уверил, что и без подарка я уже достаточно ознаменован и что его гостеприимства никогда не забуду - буду хранить в сердце. Мы простились добрыми друзьями, хотя через два дня после возникли недоразумения, ненормальные в отношениях не только друзей, по вообще знакомых людей.
П. М. Кошаров. Группа женщин и девица из племени бугу (семья манапа Бурамбая). 1857
Я выехал от Буранбая в самом благоприятном расположении духа. Расположение это тем более поддерживалось, что обитатели попадавшихся аулов оказывали [нам] внимание, особенно женщины - они были очень благосклонны. Ничего нет без исключения - истина справедливая. При всем том, что я уже сказал о дикокаменной аяч, был один случай, выходивший из общей колеи. Я, в припадке мании к прекрасному полу Дикокаменной орды, имел неосторожность через верх юрты заглянуть в индерун [Индерун (эндерун) перс. - внутренняя, женская половина дома.], откуда прежде смотрели на нас черные глаза, принадлежавшие, по моим расчетам, непременно хорошенькой аяч. Я не обманулся. В юрте действительно сидели две молодые бабы, недурные собой, но одна из них, к великому ужасу, удивлению или радости моей, не знаю, была во всей натуральной красе. Comme de raison, что пойманная аяч устыдилась очень и очень, только не совсем. Не в порядке вещей было то, что она, оправившись от первого испуга, начала меня бранить и бранить страшно… Мне суждено было глотать камни, глазам предназначено искривиться, в довершение всех бедствий, долженствующих обрушиться прямо на мою голову, она назвала меня курносым казаком («манка казак»)! С одной стороны, хотя я имел порядочную печаль, было горько, с другой - я был рад, что удалось разом познакомиться с изощренным словарем ругательств, и было стыдно, что все это слышал из прекрасных уст дикокаменной красавицы. Нечего говорить, что после таких комплиментов оставаться дальше не приходилось. Мы поехали дальше. Следы неприятностей от столкновения с крикливой марджой в следующем ауле совершенно изгладились, даже забылись. В ауле уже знали, что я киргизский султан. Дочь одной почтенной старушки была в замужестве за киргизским султаном наймановских родов. Так как здесь считают всех султанов почти за одно лицо, то и весь аул ожидал нас с нетерпением, чтобы узнать о судьбе своей родственницы. Я счел за нужное объявить себя не только знакомым этого султана, даже его родственником, и на вопросы их отвечал положительными фактами, выставляя их родную как любимую султаном ханшу. Говоря эту невинную и утешительную ложь, я имел в виду благое намерение сблизиться с народом и приобрести их родственную любовь. Ответы мои на некоторые чрезвычайно трудные вопросы, как то: как зовут султаншу, сколько у нее детей, были так согласны с имеющимися у них сведениями, что я сам удивлялся своим надувательным способностям. Нечего говорить, что я сначала ловко выведал все им известное и дал уже ответы, сообразуясь с ними. Как бы то ли было, юрта, где я сидел, наполнилась молодыми и старыми бабами, и начался между нами доверительный разговор. Мы шутили с молодыми аяч и они, аячи, в ответах своих обнаружили неожиданную развязность и остроту. Вообще женщины дикокаменные имеют много прекрасных сердечных качеств и, проживши несколько дней, можно было бы с ними познакомиться коротко. Все рассказы о неприступности дикокаменных женщин были преувеличены: по крайней мере три наши молодые собеседницы были слишком добры, так добры, что отказов ни в чем ожидать от них было бы грех. Кроме того, я в виде испытания пробовал у Буранбая в ауле завести интригу, и то через человека (как это делается у киргиз), и получил благоприятный ответ. Время не дозволило мне им воспользоваться.
Ч. Ч. Валиханов. Женщины иссык-кульских киргизов. 1856
Имея полную коллекцию разных женских костюмов, я начал их рассматривать. Дикокаменные женщины, замужние и девицы, носят белую рубаху из дабы [Даба - хлопчатобумажная ткань ручного производства разных расцветок.] без воротника, обшивая грудной разрез вокруг красным шелком. Верхнее одеяние их составляет обыкновенный халат такого вида и покроя, как носят мужчины. Они носят пестрые халаты, кроме синего [цвета] (который есть траур). Разница костюма и туалета замужней женщины от девки состоит только в головном уборе и в уборке волос. Женщины навертывают на голову два белых платка, один около щек, другой на голову в виде чалмы. Девицы же носят остроконечный белый фес с маленькой кистью. Волосы же женщины заплетают в две косы, концы их соединяют в одну тонкую прядь и убирают монетами, ключами, занкирами [Занкиры - побрякушки.] и другими подручными вещами. Девки расплетают волосы на множество тонких прядей, убирая их около ушей жемчугом, кораллом или бусами, смотря по средствам. Длина волос считается первой красотою, почему все женщины носят фальшивые косы. Натирания и другие косметические прикрасы в большом употреблении. Говорят, что в прежние годы девицы носили корсеты (затягивали [ими] груди), называемые кокузбек. Носили также нагрудники, убранные жемчугом, монетою. Называют их алатамак. Все это было в старину. Молодые бабы в торжественные случаи носят саукалу [Саукала (саукеле) - свадебный головной убор невесты, вышитый шелком, украшенный драгоценностями, серебряными и бронзовыми подвесками.] - белый головной убор.
Ч. Ч. Валиханов. Женщины иссык-кульских киргизов. 1856
Внимательность аячей по выходе из их аула вызвала от наших киргиз много анекдотов, уморительных по языку. Один господин рассказал, как бывают застенчивы дикокаменные девицы на rendes-vous, добровольно назначенных. На все ваши ласки они непременно должны отвечать с видом неудовольствия […] [Слова, неудобные для печати, опущены.].
3-е июня ночевали в ауле дикокаменных киргиз рода джелден, у подножия Эмена. Случилось одно неприятное по последствиям происшествие.
Вечером 3-го числа я остановился на обед у старого знакомого Клыча. 4-го вечером приехали в отряд, расположенный на новом месте на реке Кудурге, проехав по прежней дороге через Тасму и Туп.
См. также: На пути в Кашгар. В киргизском ауле (отрывок из «Очерков Джунгарии» Ч. Валиханова).