На пути в Кашгар. В киргизском ауле
«Очерки Джунгарии» - одна из важнейших работ Чокана Валиханова. Автор вкратце останавливается на своем путешествии в Кашгар, а затем описывает первый его этап - путь с кокандским караваном по территории Русской Джунгарии (Семиречья).
В конце 1858 года мне удалось с кокандским караваном, в качестве кокандского купца, проникнуть в Кашгар, в котором, после знаменитого Марко Поло (1272) и иезуита Гоеса (1603), были только два европейца: немец, офицер ост-индской службы, неизвестный по фамилии, после которого сохранился чрезвычайно любопытный маршрут и записка о его путешествии, и ученый пруссак Адольф Шлагинтвейт. Первый из них был бит в Кашгаре бамбуками так больно, что два дня не мог садиться на лошадь, второму же отсечена голова и поставлена на башню, сооруженную из человеческих голов.
Кашгар принадлежит к числу окружных городов в китайской провинции Нань-Лу (южной линии) и пользуется, можно сказать, со времен Птоломея большою караванною известностью, особенно по своей обширной торговле чаем. Кашгар для Азии имеет такое же значение, как Кяхта для нас, Шанхай и Кантон для других европейцев. Кроме того, город этот славится на Востоке обаятельными прелестями своих «чаукенов» [чаукен (по-уйгурски: чокан, по-киргизски: чокен) - незамужняя женщина, невеста], молодых женщин, на которых каждый приезжий может жениться, нисколько не стесняясь, на известный срок или на время своего пребывания. Кашгар славится также своими музыкантами, танцовщиками и лучшим в мире янысарским хашишом. Благодаря этой славе Кашгар служит местом, куда стекаются азиатские купцы со всех концов своего материка. Здесь можно видеть тибетца с персиянином, индуса с волжским татарином, афганов, армян, жидов, цыган (мультани и лулу) и одного нашего соотечественника, беглого сибирского казака.
В последнее время город этот начал приобретать известность совсем другого рода. В нем появились башни из человеческих голов, начали резать людей так же обыденно, как режут кур.
«Трудно, - говорит народная песня, - содержать в кашгарском городе лошадь, потому что связка сена стоит 12 пулов, но еще труднее сохранить голову, потому что вай! вай!» Это несколько странное окончание песни выражает то запуганное состояние, в каком находится здешний народ. Ходжи, потомки прежних кашгарских владельцев, в пользу которых происходили в последнее время несколько кровавых восстаний в Кашгаре, не столько режут китайцев, сколько своих клиентов кашгарцев, одного за то, например, что он служил чиновником при китайском правительстве, другого за то, что зевнул, третьего за то, что он черногорец. Китайцы, после изгнания ходжи, в чем они до сих пор успевали, несмотря на свою военную немощь, первым делом грабят город, топчут хлебные поля своими казенными табунами, хватают женщин, ломают мечети и гробницы, а потом принимаются за экзекуцию и тянут ее с церемониальною, ужасною медлительностью.
Когда мы приехали в Кашгар, китайцы только что окончили свои разнообразные истязания, вход в городские ворота украшался длинной аллеей из тонких жердей, на которых висели в клетках желтые черепа казненных ими туземцев. Город начинал успокаиваться. Новые туземные власти, поставленные китайцами, разъезжали в мандаринских шапках и били всех не успевавших скоро давать им дорогу Сношения с Кокандом были возобновлены, кокандский консул жил более месяца в Кашгаре, бухарские и кокандские караваны с каждым днем все более и более наполняли пустые караван-сараи. Приезд нашего каравана произвел в городе большое волнение. Киргизы еще до нашего прихода успели распустить слух, что из России-де идет караван на 500 верблюдах (у нас было только 60), навьюченный сундуками, в которых скрыты какие-то разрушительные снаряды; что начальник каравана, по имени «железная доска» (имя это киргизы изобрели, вероятно, потому, что караванбаши имел железную кровать) человек подозрительный и должно быть русский и проч. Нет нелепости, которой бы не поверил азиатец, чем нелепее слух, тем он более кажется для него вероятным. Китайцы, как известно, в этом отношении не отличаются от других азиатцев, - так и случилось. К счастью кокандский консул лично знал нашего караванбаши и некоторых других наших товарищей; таким образом только заступничеству кокандцев мы обязаны были тем, что нас пустили в город. Я не буду теперь распространяться о тех допросах, которым подвергся наш караван от китайского правительства и от туземных властей, чего не позволяет ни время, ни место, а намерен на этот раз изложить только основные результаты моего путешествия и пребывания в дикокаменной орде. […]
__________
Путешествие мое началось 28 мая 1858 года. В этот день я присоединился к торговому каравану, который тогда стоял лагерем в урочище Карамула, в 30 верстах от города Копала, караван вышел из города Семипалатинска и принадлежал кокандским и бухарским купцам. При караване было 8 походных юрт; 100 верблюдов, лошадей 65, прислуги 34 человека и товаров на сумму 20,000 руб. сер. Я был известен в караване под именем Алимбая и считался родственником караванбаши, достопочтенного Мусабая.
29 мая караван снялся. Прекрасная погода благоприятствовала нашему путешествию, мы шли сначала пикетною дорогою до Алтын-Эмельского пикета по прекрасным долинам Алатавских предгорий. Поля пестрели оранжевыми тюльпанами, восточным маком, и на длинных стеблях белой мальвы качались желтые пташки (Emberiza bruniceps). После 25-верстного похода караван под вечернюю прохладу, обыкновенно, разбивал лагерь на берегу какой-нибудь звонкобегущей речки под тенью высоких тополей или серебролиственной джигды; весело и шумно болтали люди вокруг ярких костров, а бухарцы курили кальян и декламировали Хафиза. Киргизы, стоявшие в этих местах, приходили к нам с баранами для покупок, а знатные их родоначальники для того, чтоб получить базарлык (подарок). Торжественно, в сопровождении большой свиты, являлись они в караван и спрашивали: кто всех богаче? Богачом назывался каждый владелец палатки по очереди; таким образом очередной богач угощал ордынских чинов чаем, сухарями, сушеными фруктами; все это киргизы клали за пазуху и, выпросив подарок, быстро удалялись. Раз караван удостоился видеть султана Джангазы, правителя джалаирского племени, с помощником, который дан ему ради его скудоумия алатавским окружным начальством и поэтому называется киргизами заседателем. Султан поразил нас эксцентричностью. Он вошел в палатку походкою жирного гуся, которая у киргиз употребляется в крайне официальных случаях, сел на почетное место и принял созерцательный вид; все молчали. Султан вдруг поднял голову, обвел всех быстро глазами и произнес двустишие: «у джалаиров много баранов, у Джангазы много дум», сказал и опять углубился в буддистическую недвижимость. Между тем заседатель и другие киргизы разговорились, они рассказывали, как приезжал генерал-губернатор в укрепление Верное, с мельчайшею подробностью передавали его слова, обращенные к киргизскому народу, и жесты, которые генерал употреблял при этом. Киргизы все просили нас научить «закону», а то-де у нас берут на кордонные работы быков, лошадей и редко отдают назад. Вот казаки знают закон, ну и притесняют, воруют свободно, тягаться с ними, говорили они, не приходится: «царский человек» на счету состоит, за него как раз пойдешь через «сверленые горы» (так киргизы называют каторжную работу); у нас уж была кутерьма за трех казаков, которые погибли без вести; всю зиму помончик (помощник окружного) и Банушка (Ванюшка-толмач) пролежали на Каратале; «сознайтесь», говорят: «вы убили казаков». «Сохрани Боже - не видали вовсе!» Нынче губернатор говорит: «найдите вы мне виноватых, а то я всех вас в бараний рог согну; я, - говорит, - гром и молния». Султан в это время как-то странно поводил глазами и изредка выстреливал двустишиями. После пилава гости удалились, оставя в юрте какой-то миндальный запах.
Перейдя Джунгарский Алатау проходом Джаксы-Алтын-Эмель, который известен тем, что под осень через него дуют сильные северо-восточные ветры, называемые «эбэ», в роде тех, что на южном берегу Алакуля, - караван вышел на голую кремнистую долину. Вдали виднелась Или; мы пошли на перевоз, содержимый киргизами через эту реку, и ночевали у ключа в песках, между гор Калкан, где попали в какую-то ложбину, которая кишела змеями, тарантулами, скорпионами, фалангами, и долго не могли забыть этого проклятого ночлега. Ночь мы не спали и чуть свет поднялись в поход.
Караван два дня переправлялся через реку Или на ветхих плоскодонных судах. Судно тянули с помощью лошадей, пущенных вплавь, а лодочники выливали ведрами воду. Отпраздновав на берегах Или «курбан», караван через проходы Сугуты, Тарайгир и Учь-Меркэ достиг Каркаринской долины, сделав всего 17 усиленных переходов. Здесь мы нашли адабановских киргиз поколения Айтбузум и разъехались по разным аулам для меновой торговли. Но киргизы были в волнении. Перед нашим приходом на берегах Кар-Кары происходила у них кровавая схватка между коленами кизыл-бурк и айтбузум. Они ожидали русского чиновника, высланного на следствие по жалобе кизылбуркской стороны и в случае неудачи думали наутек. Так и случилось. 4-го августа киргизы начали сниматься вдруг и к вечеру на берегах Кегена и Кар-Кары было не видно ни одной живой души, не было слышно ни одного звука, только наши одинокие палатки с грустным выражением смотрели на мертвую окрестность. Нам было почему-то неловко. Караванбаши и некоторые наши старики находили, что 900 баранов, выменянных нами у киргиз, недостаточно и потому решили идти в дикокаменную орду. 6-го августа караван достиг киргизских кочевок. Нас встретил родоначальник племени салмеке манап Карач, по прозванию Большой, благорасположенный к русскому правительству и изнывающий желанием получить чин хорунжего. Большим он назывался потому, что был толст и жирен, как дургамский бык. Карач носил остроконечную, белую войлочную шляпу с разрезанными на лбу и затылке полями, ваточный халат из крепкой, полосатой бумажной материи в роде тика, с закругленным воротником, как у наших военных на кафтанах и тремя зелеными шелковыми тесемками на груди. На ногах были неуклюжие сапоги из красной юфти с большими деревянными каблуками. Сын его был одет так же, как Карач, но халат его имел более яркий цвет и плисовый воротник и рукава. Свита Карача состояла из нескольких оборванцев, вооруженных дубьем и копьями. Один рыжий копьеносец имел на себе только нижнее белье, да войлочный плащ, а другой, несмотря на жаркое время, носил нагольный тулуп и меховую шапку. Киргизы говорили очень скоро и пискливо, беспрестанно сыпали в рот нюхательный табак.
Долина Верхнего Кегеня имеет высокое положение и изобилует кормами, берега речки топки, местами образуют кочковатые болота, называемые «саз», вообще три смежные нагорные долины: Кегена, Текеса и Кар-Кары единственные места во всей Джунгарии, отличающиеся черноземным грунтом и густо заросшею травою. На большом «сазе» стояли кибитки калмыков IX дивизии, сидевших прежде около китайского рудника, но нынче упраздненного. Мы разбили лагерь на реке Чалкуду; ночью выпал снег, ветер завывал и крутил снежною пылью, как зимой. Было ужасно холодно, два дня продолжалась метель, и сношения наши с киргизами были прерваны.
На третий день приехали в караван начальники киргизских поколений и разобрали нас по своим аулам. Я и Мамразык, мой товарищ, попали в аул бия Бурсука, родоначальника небольшого поколения кыдык.
Ч. Валиханов. Кочевка иссык-кульских киргизов (перо, 1856 г.)
Приехав в аул, мы отправились с визитом к нашему хозяину. Нас торжественно ссадили перед дверями кибитки с лошадей и просили войти. Кибитка была дырявая и до черноты закопченная дымом. Бурсук сидел на почетном месте, у очага, лицом к двери; направо от дверей, на телячьей коже, восседала его жена, старушка, две дочери и несколько киргизок. Тут же поближе к дверям стояли котлы, меха с айраном, ведра, чашки, тарелки и проч. утварь. Налево у дверей, сидел киргиз и тачал сапоги из красной юфти, кусая не без озлобления швы после каждого узла; на полу валялись щепки, куски войлока, шерсть и оглоданные кости. Нас посадили на черный войлок, стеганный узорами, заменяющий у них ковры. Хозяин был очень любезен, только часто проклинал могилы наших отцов, но, очевидно, по привычке; жена его была бы более любезна, если бы табак, насыпанный на десны, не мешал ей высказаться. Бурсук сказал, чтобы нам дали кумыс; хозяйка вытащила небольшой, но полный мех, бережно закутанный в старый халат, и взяла несколько деревянных чашек. Так как чашки имели на себе остатки какой-то пищи, то хозяйка и ее дочка стали вытирать их пальцами, кладя в рот то, что приставало к руке. Дети Бурсука (их было 9) поднесли нам потом разлитый кумыс. Я не без аппетита выпил кумыс, не обращая ни малейшего внимания на остатки разнообразных произведений киргизской кухни, которые толстым цементом покрывали чашку. Все это для меня не было новостью. В 1856 году я был в юрте первого киргизского богача, верховного манапа Бурамбая. У него, правда, мы сидели на ковре, сам он на бухарском одеяле, но жена его покоилась также на телячьей коже. Кумыс мы пили из фарфоровых чашек, но соленый чай, за неимением другого сосуда, был заварен в чугунном рукомойнике, остальная обстановка кибитки была совершенно такая же, как у Бурсука: те же щепки, кости и проч.
У киргизов неопрятность введена в обычай и освящена преданием. Мыть посуду они считают грехом, наравне как плевать на огонь, переходить через привязь, где доят кобыл, и проч. Они думают, что с очищением посуды от нечистоты уничтожается счастье, обилие… Мужчины у них не имеют обыкновения менять белье и носят его до тех пор, пока оно не разорвется. Уничтожение вшей доставляет им развлечение в свободное время, и они без этого не знали бы куда деваться; дамы особенно уважают это занятие и считают его высочайшим наслаждением. Траур киргизский заключается в том, что целый год жена не моет лица, не чешет волос, не снимает и не переменяет платья, хотя бы оно было совершенно негодно к употреблению.
Юрта уменьшенного размера. Северная Киргизия (Народы Средней Азии и Казахстана. Том 2. М., 1963)
Гостеприимство свое бурутский патриарх простер до того, что заклал для нас агнца от стад своих. При нас в юрте зарезали бедного барашка, несмотря на его слезы, розняли по частям, развели костер, поставили треножник и на него котел, все как следует. Апатичные лица киргиз вдруг оживились, члены семейства с преувеличенной ревностью суетились около котла, мешали друг другу и, наконец, поссорились. Голодные собаки столпились на том месте, где резали баранов, и с лютым аппетитом обнюхивали пол. Киргизы в надежде получить «глоток» [гость должен, по киргизскому обычаю, вложить своеручно в рот всем присутствующим по глотку мяса, иначе он будет невежа, неуч] все более и более наполняли юрту. Киргизский артист заиграл на балалайке и пел диким голосом «доит, доит»; наконец, сняли котел, пред нами поставили большую тарелку с бараниной, сложенной горкой, на вершине которой рисовалась крестцовая кость - самый почетный кусок. Мы ели мясо, обмакивая его в соленый бульон.
На другой день рано утром к чаю посетил нас Бурсук; к обеду он опять явился; вечерний час и ужин также не обошелся без него. Это он делал потом неукоснительно каждый день. Дети не отставали от отца… Вообще прокормление семейства Бурсука, казалось, было нашей узаконенной обязанностью.
Сами киргизы питаются только молоком да палым скотом, кыдыки, кажется, в первый раз имели удовольствие видеть в своих аулах торговые палатки. Это мы заметили по тому, что Бурсук со времени нашего прибытия начал очень зазнаваться. «Оскверню рот твоего отца!» - говорил он своим оппонентам. - «У меня вот сарты, купцы живут» и проч.
Сверх того, нас посещали дамы и девицы; приносили они вареную баранину, кумыс или айран в ведрах, сыр с маслом. За это, по местному обычаю, следовало их дарить. Мой товарищ, человек крайне светский и отчаянный поклонник прекрасного пола, был этому очень рад. Он потчевал их сушеными фруктами, дарил их ситцем, плисом, корольками [кораллами], говорил пышные комплименты, но, к сожалению, бурутки мало его понимали и все спрашивали: «Что он говорит?» Слава его гремела даже в аулах дальних и чужих.
Иногда по вечерам дочери хозяина в палатке моего товарища устраивали вечеринки. Собирались для этого молодежь, молодые бабы и девки. Женщины садились на одну сторону, а мужчины на другую. Начиналась игра. Одна из девиц с дикой кокетливостью поднималась с места и выбирала ударом платка того, кто ей нравился. Осчастливленный юноша должен был исполнить какую-нибудь хитрую гимнастическую штуку или же спеть песню. И то, и другое не совсем легко. Соль игры заключается в том, что ловкий молодец получал от своей дамы в награду здоровый сочный поцелуй, а тот, кто осрамится, бывает бит и притом крепко. Пение почему-то предпочитается кувырканиям, но, вероятно, не вследствие эстетических соображений. Процесс пения совершается таким образом: певец садится на одно колено, поет какую-нибудь песню, большею частью эротического содержания. Напев песни поется особенным, неестественным голосом. Взять первую ноту киргизу стоит больших усилий; глаза его наливаются кровью, ноздри расширяются, сначала вырывается несколько глухих возгласов, по-видимому, неудачных, пока певец не попадет в настоящий тон. Среднеазиатские остряки пение киргизов вместе с приготовительною прелюдиею сравнивают с ревом осла, но это преувеличено. Окончив пение, певец встает, становится со совей дамой dos à dos и как-то мудрено оборачиваясь, целуется. Вообще отношения между киргизами и киргизками первобытно бесцеремонны: матери, отцы, братья смотрят на это снисходительно, мужья даже поощряют своих друзей к более тесной дружбе с их женами. Мои караванные друзья, кажется, не пренебрегали этим обычаем, тем более что между бурутками есть весьма недурные собою. Буруты, как и наши киргизы, очевидно, не знают ревности, столь свойственной азиатцам. Причины этой терпимости заключаются в том, что пуританизм ислама не успел еще распространиться между этим народом.
Буруты называют себя мусульманами, но даже не знают, что за человек был Мухаммед. Похороны, свадьбы справляют они по шаманскому обряду, но заставляют при этом, если найдется грамотный среднеазиатец или татарин, читать молитву. Смело можно сказать, что никто из этой расы, начиная от кочевьев их на Иссык-Куле до самого Бадахшана, не знает грамоты. Киргизы пьют вино, перегоняя его из кумыса, делают бузу и к великому соблазнению правоверных при всяком удобном случае напиваются пьяными. В таких же религиозных понятиях были наши киргизы Средней орды лет тридцать тому назад. Русское правительство построило мечети, назначило мулл из татар и теперь, благодаря влиянию татарского элемента, киргизы Средней орды не уступают в фанатизме каким-нибудь дервишам кувыркательного ордена Мевлеви, исполняют неукоснительно пятивременную молитву и тридцатидневный пост, а некоторые начинают вводить даже гаремное затворничество. Мы не знаем, что было бы лучше для Киргизской степи: прежнее невежество, чуждое религиозной нетерпимости, или современное татарское просвещение, выражающееся в продолжение 300 лет самым антипрогрессивным образом.
Татары в России составляют совершенно отдельный восточный мир, не имеющий ничего общего с интересами русской народности. Большая орда находится в переходном состоянии. Татары теперь распространились по всей орде и действуют успешно. Замечательно, что чем дальше от татар, тем менее в киргизах фанатизма, хотя тут они живут под влиянием среднеазиатских владений, которые мы привыкли считать гнездами изуверства. Мы думаем, что бухарские муллы менее опасны, чем татарские.
В Дикокаменной орде мы жили почти месяц, перекочевывая с нею из одного места в другое, производя постоянно меновой торг на баранов.
Наш хозяин, как уже было сказано, не принадлежал к числу манапов, киргизских аристократов, не участвовал в народных совещаниях и был очень беден. Однако же Бурсук хотел иметь родовое значение и, чтобы разбогатеть, вело баранту почти со всеми киргизскими аристократами. С этой целью он выбирал для своих аулов самые крепкие позиции, удаленные от общих кочевок. Во время моего пребывания он гнездился в неприступных ущельях Музарта (ледяных гор) или в топких болотах верхнего Текеса. Он не покидал своего убежища даже и тогда, когда другие племена, в полном сборе, раскинув свои аулы на широкой долине Кегена, готовились торжественной байгой праздновать тризну верховного манапа Бурамбая в 90 день его смерти. Мой хозяин и 9 его хищных сыновей в это время занимались конокрадством. […]
В последних числах августа кашгарские купцы, окончив свои дела в орде, стали собираться в обратный путь. Киргизские друзья советовали нам присоединиться к кашгарцам, потому что дорога, по их словам, для малочисленного каравана была не безопасна. Берег Текеса, у прохода Уч-Капкак, был назначен сборным пунктом. К 27 сентября на этом месте собралось до 60 палаток или, как принято в караванном языке, до 60 огней. В то время, когда шли переговоры между караванными старейшинами, по какому пути идти в Кашгар, а их несколько, - вдруг случилось обстоятельство, которое совершенно расстроило наш первоначальный план. Кокандский юзбаши (сотник), присланный из Пишпека для сбора с бугинцев зякета (бугинцы, хотя русские подданные, но все-таки не пренебрегают ни кокандцами, ни китайцами), приехал в караван с шестью солдатами и требовал, чтобы ему заплатили пошлину. Его спросили: какую пошлину и за что? Юзбаши обиделся, отбил до 300 баранов и, загнав их на гору, стал торжественно охранять добычу.
Кашгарцы, привыкшие к дракам во время восстаний против китайцев, схватили в руки колья, бросились на кокандских солдат и с необычайной ловкостью побросали их с лошадей, причем избили воинов так жестоко, что на поле битвы один кокандец остался бездыханным. Киргизы, вероятно, боясь мщения ташкентцев, объявили кашгарцам, что они не отпустят их до тех пор, пока здоровье раненого солдата не поправится. Мы не принимали участия в этой потасовке, потому вместе с татарами и несколькими кашгарцами, также непричастными к этому делу, выступили в поход, тем более поспешно, что в горах начинал падать снег. Соединенный наш караван состоял из десяти огней и число людей увеличилось до 60. С вершин Текеса в два перехода мы прошли горный проход Санташ, представляющий ровное плоскогорье и знаменитый преданием о Тамерлане, потом невысокие горы Кызылкия и вышли на долину р. Джитыугус (счастливой); от этого ночлега путь наш лежал по ровной и плодородной долине Терскей, на которой полуобнаженные буруты работали на нивах. На р. Джитыугус мы нашли своего старого приятеля Бурсука, который со своими кыдыками прикочевал сюда для сбора хлеба, и еще несколько аулов того же рода, подвластных бию Самсалы и известному хищнику Джанету. Простившись с аулами Бурсука и взяв его самого охранителем, 9 марта вступили мы в Заукинское ущелье. Присутствие Бурсука не спасло нас, однако же, от хищничества киргиз. 11 числа, когда караван подымался по узкому ущелью, заваленному обломками скал, которые г. Семенов остроумно и пророчески назвал естественными баррикадами, внезапно за нами раздался оглушительный крик и показалось несколько развевающихся значков. Едва успели мы принять оборонительное положение и укрепиться на этих баррикадах, как были стремительно атакованы шайкою киргиз из 70 человек. Наши товарищи, руководимые похвальным чувством самосохранения, удалились под защиту верблюдов и не показывались более. Между тем наша прислуга благодаря крепкой позиции и хорошему вооружению успела отразить бурутов и взять даже в плен одного из их главных предводителей. Дело ограничилось ранами с обеих сторон и разменом пленных. Почтенный Бурсук, взятый нами для охранения, считая себя компрометированным, тайно уехал, не приняв даже подарка, который мы ему обещали. […] Ущелье оканчивается крутым подъемом около 800 саженей высоты. Остовы разных животных, покрывающие эту крутизну, свидетельствуют о том, как трудно преодолеть ее. […] Караван не мог подняться в продолжение одного дня и потому одна часть его ночевала на небольшом болотистом плоскогории, которым оканчивается Заукинский проход, а другая часть оставалась внизу на старом ночлеге. Снег, падавший в изобилии, значительно увеличил трудности подъема. Вьючные лошади и особенно верблюды скользили по мокрым камням и нередко, срываясь на ходу, с грохотом катились далеко вниз, делая частые рикошеты. Таким образом погибло уж пять верблюдов и две лошади. Спутники мои казались совершенно растерянными. Каждый думал только о том, чтобы благополучно провести на верх своих вьючных животных. Крики погонщиков, брань и проклятия, благочестивые воззвания Аллаху, Бахаведину, Апак-ходже и другим мусульманским святым потрясали эхом вековые снега окружающих гор.
Источники:
1. Сочинения Чокана Чингисовича Валиханова (Записки Императорского Русского географического общества по отделению этнографии. Том XXIX). СПб., 1904
2. Валханов Ч. Ч. Собрание сочинений в пяти томах. Том 3. Алма-Ата, 1985
Другие отрывки из работ Ч. Валиханова:
• Кашгарские сердцепохитительницы;
• В кочевьях иссык-кульских киргизов;
• О мусульманстве в Степи.
В конце 1858 года мне удалось с кокандским караваном, в качестве кокандского купца, проникнуть в Кашгар, в котором, после знаменитого Марко Поло (1272) и иезуита Гоеса (1603), были только два европейца: немец, офицер ост-индской службы, неизвестный по фамилии, после которого сохранился чрезвычайно любопытный маршрут и записка о его путешествии, и ученый пруссак Адольф Шлагинтвейт. Первый из них был бит в Кашгаре бамбуками так больно, что два дня не мог садиться на лошадь, второму же отсечена голова и поставлена на башню, сооруженную из человеческих голов.
Кашгар принадлежит к числу окружных городов в китайской провинции Нань-Лу (южной линии) и пользуется, можно сказать, со времен Птоломея большою караванною известностью, особенно по своей обширной торговле чаем. Кашгар для Азии имеет такое же значение, как Кяхта для нас, Шанхай и Кантон для других европейцев. Кроме того, город этот славится на Востоке обаятельными прелестями своих «чаукенов» [чаукен (по-уйгурски: чокан, по-киргизски: чокен) - незамужняя женщина, невеста], молодых женщин, на которых каждый приезжий может жениться, нисколько не стесняясь, на известный срок или на время своего пребывания. Кашгар славится также своими музыкантами, танцовщиками и лучшим в мире янысарским хашишом. Благодаря этой славе Кашгар служит местом, куда стекаются азиатские купцы со всех концов своего материка. Здесь можно видеть тибетца с персиянином, индуса с волжским татарином, афганов, армян, жидов, цыган (мультани и лулу) и одного нашего соотечественника, беглого сибирского казака.
В последнее время город этот начал приобретать известность совсем другого рода. В нем появились башни из человеческих голов, начали резать людей так же обыденно, как режут кур.
«Трудно, - говорит народная песня, - содержать в кашгарском городе лошадь, потому что связка сена стоит 12 пулов, но еще труднее сохранить голову, потому что вай! вай!» Это несколько странное окончание песни выражает то запуганное состояние, в каком находится здешний народ. Ходжи, потомки прежних кашгарских владельцев, в пользу которых происходили в последнее время несколько кровавых восстаний в Кашгаре, не столько режут китайцев, сколько своих клиентов кашгарцев, одного за то, например, что он служил чиновником при китайском правительстве, другого за то, что зевнул, третьего за то, что он черногорец. Китайцы, после изгнания ходжи, в чем они до сих пор успевали, несмотря на свою военную немощь, первым делом грабят город, топчут хлебные поля своими казенными табунами, хватают женщин, ломают мечети и гробницы, а потом принимаются за экзекуцию и тянут ее с церемониальною, ужасною медлительностью.
Когда мы приехали в Кашгар, китайцы только что окончили свои разнообразные истязания, вход в городские ворота украшался длинной аллеей из тонких жердей, на которых висели в клетках желтые черепа казненных ими туземцев. Город начинал успокаиваться. Новые туземные власти, поставленные китайцами, разъезжали в мандаринских шапках и били всех не успевавших скоро давать им дорогу Сношения с Кокандом были возобновлены, кокандский консул жил более месяца в Кашгаре, бухарские и кокандские караваны с каждым днем все более и более наполняли пустые караван-сараи. Приезд нашего каравана произвел в городе большое волнение. Киргизы еще до нашего прихода успели распустить слух, что из России-де идет караван на 500 верблюдах (у нас было только 60), навьюченный сундуками, в которых скрыты какие-то разрушительные снаряды; что начальник каравана, по имени «железная доска» (имя это киргизы изобрели, вероятно, потому, что караванбаши имел железную кровать) человек подозрительный и должно быть русский и проч. Нет нелепости, которой бы не поверил азиатец, чем нелепее слух, тем он более кажется для него вероятным. Китайцы, как известно, в этом отношении не отличаются от других азиатцев, - так и случилось. К счастью кокандский консул лично знал нашего караванбаши и некоторых других наших товарищей; таким образом только заступничеству кокандцев мы обязаны были тем, что нас пустили в город. Я не буду теперь распространяться о тех допросах, которым подвергся наш караван от китайского правительства и от туземных властей, чего не позволяет ни время, ни место, а намерен на этот раз изложить только основные результаты моего путешествия и пребывания в дикокаменной орде. […]
__________
Путешествие мое началось 28 мая 1858 года. В этот день я присоединился к торговому каравану, который тогда стоял лагерем в урочище Карамула, в 30 верстах от города Копала, караван вышел из города Семипалатинска и принадлежал кокандским и бухарским купцам. При караване было 8 походных юрт; 100 верблюдов, лошадей 65, прислуги 34 человека и товаров на сумму 20,000 руб. сер. Я был известен в караване под именем Алимбая и считался родственником караванбаши, достопочтенного Мусабая.
29 мая караван снялся. Прекрасная погода благоприятствовала нашему путешествию, мы шли сначала пикетною дорогою до Алтын-Эмельского пикета по прекрасным долинам Алатавских предгорий. Поля пестрели оранжевыми тюльпанами, восточным маком, и на длинных стеблях белой мальвы качались желтые пташки (Emberiza bruniceps). После 25-верстного похода караван под вечернюю прохладу, обыкновенно, разбивал лагерь на берегу какой-нибудь звонкобегущей речки под тенью высоких тополей или серебролиственной джигды; весело и шумно болтали люди вокруг ярких костров, а бухарцы курили кальян и декламировали Хафиза. Киргизы, стоявшие в этих местах, приходили к нам с баранами для покупок, а знатные их родоначальники для того, чтоб получить базарлык (подарок). Торжественно, в сопровождении большой свиты, являлись они в караван и спрашивали: кто всех богаче? Богачом назывался каждый владелец палатки по очереди; таким образом очередной богач угощал ордынских чинов чаем, сухарями, сушеными фруктами; все это киргизы клали за пазуху и, выпросив подарок, быстро удалялись. Раз караван удостоился видеть султана Джангазы, правителя джалаирского племени, с помощником, который дан ему ради его скудоумия алатавским окружным начальством и поэтому называется киргизами заседателем. Султан поразил нас эксцентричностью. Он вошел в палатку походкою жирного гуся, которая у киргиз употребляется в крайне официальных случаях, сел на почетное место и принял созерцательный вид; все молчали. Султан вдруг поднял голову, обвел всех быстро глазами и произнес двустишие: «у джалаиров много баранов, у Джангазы много дум», сказал и опять углубился в буддистическую недвижимость. Между тем заседатель и другие киргизы разговорились, они рассказывали, как приезжал генерал-губернатор в укрепление Верное, с мельчайшею подробностью передавали его слова, обращенные к киргизскому народу, и жесты, которые генерал употреблял при этом. Киргизы все просили нас научить «закону», а то-де у нас берут на кордонные работы быков, лошадей и редко отдают назад. Вот казаки знают закон, ну и притесняют, воруют свободно, тягаться с ними, говорили они, не приходится: «царский человек» на счету состоит, за него как раз пойдешь через «сверленые горы» (так киргизы называют каторжную работу); у нас уж была кутерьма за трех казаков, которые погибли без вести; всю зиму помончик (помощник окружного) и Банушка (Ванюшка-толмач) пролежали на Каратале; «сознайтесь», говорят: «вы убили казаков». «Сохрани Боже - не видали вовсе!» Нынче губернатор говорит: «найдите вы мне виноватых, а то я всех вас в бараний рог согну; я, - говорит, - гром и молния». Султан в это время как-то странно поводил глазами и изредка выстреливал двустишиями. После пилава гости удалились, оставя в юрте какой-то миндальный запах.
Перейдя Джунгарский Алатау проходом Джаксы-Алтын-Эмель, который известен тем, что под осень через него дуют сильные северо-восточные ветры, называемые «эбэ», в роде тех, что на южном берегу Алакуля, - караван вышел на голую кремнистую долину. Вдали виднелась Или; мы пошли на перевоз, содержимый киргизами через эту реку, и ночевали у ключа в песках, между гор Калкан, где попали в какую-то ложбину, которая кишела змеями, тарантулами, скорпионами, фалангами, и долго не могли забыть этого проклятого ночлега. Ночь мы не спали и чуть свет поднялись в поход.
Караван два дня переправлялся через реку Или на ветхих плоскодонных судах. Судно тянули с помощью лошадей, пущенных вплавь, а лодочники выливали ведрами воду. Отпраздновав на берегах Или «курбан», караван через проходы Сугуты, Тарайгир и Учь-Меркэ достиг Каркаринской долины, сделав всего 17 усиленных переходов. Здесь мы нашли адабановских киргиз поколения Айтбузум и разъехались по разным аулам для меновой торговли. Но киргизы были в волнении. Перед нашим приходом на берегах Кар-Кары происходила у них кровавая схватка между коленами кизыл-бурк и айтбузум. Они ожидали русского чиновника, высланного на следствие по жалобе кизылбуркской стороны и в случае неудачи думали наутек. Так и случилось. 4-го августа киргизы начали сниматься вдруг и к вечеру на берегах Кегена и Кар-Кары было не видно ни одной живой души, не было слышно ни одного звука, только наши одинокие палатки с грустным выражением смотрели на мертвую окрестность. Нам было почему-то неловко. Караванбаши и некоторые наши старики находили, что 900 баранов, выменянных нами у киргиз, недостаточно и потому решили идти в дикокаменную орду. 6-го августа караван достиг киргизских кочевок. Нас встретил родоначальник племени салмеке манап Карач, по прозванию Большой, благорасположенный к русскому правительству и изнывающий желанием получить чин хорунжего. Большим он назывался потому, что был толст и жирен, как дургамский бык. Карач носил остроконечную, белую войлочную шляпу с разрезанными на лбу и затылке полями, ваточный халат из крепкой, полосатой бумажной материи в роде тика, с закругленным воротником, как у наших военных на кафтанах и тремя зелеными шелковыми тесемками на груди. На ногах были неуклюжие сапоги из красной юфти с большими деревянными каблуками. Сын его был одет так же, как Карач, но халат его имел более яркий цвет и плисовый воротник и рукава. Свита Карача состояла из нескольких оборванцев, вооруженных дубьем и копьями. Один рыжий копьеносец имел на себе только нижнее белье, да войлочный плащ, а другой, несмотря на жаркое время, носил нагольный тулуп и меховую шапку. Киргизы говорили очень скоро и пискливо, беспрестанно сыпали в рот нюхательный табак.
Долина Верхнего Кегеня имеет высокое положение и изобилует кормами, берега речки топки, местами образуют кочковатые болота, называемые «саз», вообще три смежные нагорные долины: Кегена, Текеса и Кар-Кары единственные места во всей Джунгарии, отличающиеся черноземным грунтом и густо заросшею травою. На большом «сазе» стояли кибитки калмыков IX дивизии, сидевших прежде около китайского рудника, но нынче упраздненного. Мы разбили лагерь на реке Чалкуду; ночью выпал снег, ветер завывал и крутил снежною пылью, как зимой. Было ужасно холодно, два дня продолжалась метель, и сношения наши с киргизами были прерваны.
На третий день приехали в караван начальники киргизских поколений и разобрали нас по своим аулам. Я и Мамразык, мой товарищ, попали в аул бия Бурсука, родоначальника небольшого поколения кыдык.
Ч. Валиханов. Кочевка иссык-кульских киргизов (перо, 1856 г.)
Приехав в аул, мы отправились с визитом к нашему хозяину. Нас торжественно ссадили перед дверями кибитки с лошадей и просили войти. Кибитка была дырявая и до черноты закопченная дымом. Бурсук сидел на почетном месте, у очага, лицом к двери; направо от дверей, на телячьей коже, восседала его жена, старушка, две дочери и несколько киргизок. Тут же поближе к дверям стояли котлы, меха с айраном, ведра, чашки, тарелки и проч. утварь. Налево у дверей, сидел киргиз и тачал сапоги из красной юфти, кусая не без озлобления швы после каждого узла; на полу валялись щепки, куски войлока, шерсть и оглоданные кости. Нас посадили на черный войлок, стеганный узорами, заменяющий у них ковры. Хозяин был очень любезен, только часто проклинал могилы наших отцов, но, очевидно, по привычке; жена его была бы более любезна, если бы табак, насыпанный на десны, не мешал ей высказаться. Бурсук сказал, чтобы нам дали кумыс; хозяйка вытащила небольшой, но полный мех, бережно закутанный в старый халат, и взяла несколько деревянных чашек. Так как чашки имели на себе остатки какой-то пищи, то хозяйка и ее дочка стали вытирать их пальцами, кладя в рот то, что приставало к руке. Дети Бурсука (их было 9) поднесли нам потом разлитый кумыс. Я не без аппетита выпил кумыс, не обращая ни малейшего внимания на остатки разнообразных произведений киргизской кухни, которые толстым цементом покрывали чашку. Все это для меня не было новостью. В 1856 году я был в юрте первого киргизского богача, верховного манапа Бурамбая. У него, правда, мы сидели на ковре, сам он на бухарском одеяле, но жена его покоилась также на телячьей коже. Кумыс мы пили из фарфоровых чашек, но соленый чай, за неимением другого сосуда, был заварен в чугунном рукомойнике, остальная обстановка кибитки была совершенно такая же, как у Бурсука: те же щепки, кости и проч.
У киргизов неопрятность введена в обычай и освящена преданием. Мыть посуду они считают грехом, наравне как плевать на огонь, переходить через привязь, где доят кобыл, и проч. Они думают, что с очищением посуды от нечистоты уничтожается счастье, обилие… Мужчины у них не имеют обыкновения менять белье и носят его до тех пор, пока оно не разорвется. Уничтожение вшей доставляет им развлечение в свободное время, и они без этого не знали бы куда деваться; дамы особенно уважают это занятие и считают его высочайшим наслаждением. Траур киргизский заключается в том, что целый год жена не моет лица, не чешет волос, не снимает и не переменяет платья, хотя бы оно было совершенно негодно к употреблению.
Юрта уменьшенного размера. Северная Киргизия (Народы Средней Азии и Казахстана. Том 2. М., 1963)
Гостеприимство свое бурутский патриарх простер до того, что заклал для нас агнца от стад своих. При нас в юрте зарезали бедного барашка, несмотря на его слезы, розняли по частям, развели костер, поставили треножник и на него котел, все как следует. Апатичные лица киргиз вдруг оживились, члены семейства с преувеличенной ревностью суетились около котла, мешали друг другу и, наконец, поссорились. Голодные собаки столпились на том месте, где резали баранов, и с лютым аппетитом обнюхивали пол. Киргизы в надежде получить «глоток» [гость должен, по киргизскому обычаю, вложить своеручно в рот всем присутствующим по глотку мяса, иначе он будет невежа, неуч] все более и более наполняли юрту. Киргизский артист заиграл на балалайке и пел диким голосом «доит, доит»; наконец, сняли котел, пред нами поставили большую тарелку с бараниной, сложенной горкой, на вершине которой рисовалась крестцовая кость - самый почетный кусок. Мы ели мясо, обмакивая его в соленый бульон.
На другой день рано утром к чаю посетил нас Бурсук; к обеду он опять явился; вечерний час и ужин также не обошелся без него. Это он делал потом неукоснительно каждый день. Дети не отставали от отца… Вообще прокормление семейства Бурсука, казалось, было нашей узаконенной обязанностью.
Сами киргизы питаются только молоком да палым скотом, кыдыки, кажется, в первый раз имели удовольствие видеть в своих аулах торговые палатки. Это мы заметили по тому, что Бурсук со времени нашего прибытия начал очень зазнаваться. «Оскверню рот твоего отца!» - говорил он своим оппонентам. - «У меня вот сарты, купцы живут» и проч.
Сверх того, нас посещали дамы и девицы; приносили они вареную баранину, кумыс или айран в ведрах, сыр с маслом. За это, по местному обычаю, следовало их дарить. Мой товарищ, человек крайне светский и отчаянный поклонник прекрасного пола, был этому очень рад. Он потчевал их сушеными фруктами, дарил их ситцем, плисом, корольками [кораллами], говорил пышные комплименты, но, к сожалению, бурутки мало его понимали и все спрашивали: «Что он говорит?» Слава его гремела даже в аулах дальних и чужих.
Иногда по вечерам дочери хозяина в палатке моего товарища устраивали вечеринки. Собирались для этого молодежь, молодые бабы и девки. Женщины садились на одну сторону, а мужчины на другую. Начиналась игра. Одна из девиц с дикой кокетливостью поднималась с места и выбирала ударом платка того, кто ей нравился. Осчастливленный юноша должен был исполнить какую-нибудь хитрую гимнастическую штуку или же спеть песню. И то, и другое не совсем легко. Соль игры заключается в том, что ловкий молодец получал от своей дамы в награду здоровый сочный поцелуй, а тот, кто осрамится, бывает бит и притом крепко. Пение почему-то предпочитается кувырканиям, но, вероятно, не вследствие эстетических соображений. Процесс пения совершается таким образом: певец садится на одно колено, поет какую-нибудь песню, большею частью эротического содержания. Напев песни поется особенным, неестественным голосом. Взять первую ноту киргизу стоит больших усилий; глаза его наливаются кровью, ноздри расширяются, сначала вырывается несколько глухих возгласов, по-видимому, неудачных, пока певец не попадет в настоящий тон. Среднеазиатские остряки пение киргизов вместе с приготовительною прелюдиею сравнивают с ревом осла, но это преувеличено. Окончив пение, певец встает, становится со совей дамой dos à dos и как-то мудрено оборачиваясь, целуется. Вообще отношения между киргизами и киргизками первобытно бесцеремонны: матери, отцы, братья смотрят на это снисходительно, мужья даже поощряют своих друзей к более тесной дружбе с их женами. Мои караванные друзья, кажется, не пренебрегали этим обычаем, тем более что между бурутками есть весьма недурные собою. Буруты, как и наши киргизы, очевидно, не знают ревности, столь свойственной азиатцам. Причины этой терпимости заключаются в том, что пуританизм ислама не успел еще распространиться между этим народом.
Буруты называют себя мусульманами, но даже не знают, что за человек был Мухаммед. Похороны, свадьбы справляют они по шаманскому обряду, но заставляют при этом, если найдется грамотный среднеазиатец или татарин, читать молитву. Смело можно сказать, что никто из этой расы, начиная от кочевьев их на Иссык-Куле до самого Бадахшана, не знает грамоты. Киргизы пьют вино, перегоняя его из кумыса, делают бузу и к великому соблазнению правоверных при всяком удобном случае напиваются пьяными. В таких же религиозных понятиях были наши киргизы Средней орды лет тридцать тому назад. Русское правительство построило мечети, назначило мулл из татар и теперь, благодаря влиянию татарского элемента, киргизы Средней орды не уступают в фанатизме каким-нибудь дервишам кувыркательного ордена Мевлеви, исполняют неукоснительно пятивременную молитву и тридцатидневный пост, а некоторые начинают вводить даже гаремное затворничество. Мы не знаем, что было бы лучше для Киргизской степи: прежнее невежество, чуждое религиозной нетерпимости, или современное татарское просвещение, выражающееся в продолжение 300 лет самым антипрогрессивным образом.
Татары в России составляют совершенно отдельный восточный мир, не имеющий ничего общего с интересами русской народности. Большая орда находится в переходном состоянии. Татары теперь распространились по всей орде и действуют успешно. Замечательно, что чем дальше от татар, тем менее в киргизах фанатизма, хотя тут они живут под влиянием среднеазиатских владений, которые мы привыкли считать гнездами изуверства. Мы думаем, что бухарские муллы менее опасны, чем татарские.
В Дикокаменной орде мы жили почти месяц, перекочевывая с нею из одного места в другое, производя постоянно меновой торг на баранов.
Наш хозяин, как уже было сказано, не принадлежал к числу манапов, киргизских аристократов, не участвовал в народных совещаниях и был очень беден. Однако же Бурсук хотел иметь родовое значение и, чтобы разбогатеть, вело баранту почти со всеми киргизскими аристократами. С этой целью он выбирал для своих аулов самые крепкие позиции, удаленные от общих кочевок. Во время моего пребывания он гнездился в неприступных ущельях Музарта (ледяных гор) или в топких болотах верхнего Текеса. Он не покидал своего убежища даже и тогда, когда другие племена, в полном сборе, раскинув свои аулы на широкой долине Кегена, готовились торжественной байгой праздновать тризну верховного манапа Бурамбая в 90 день его смерти. Мой хозяин и 9 его хищных сыновей в это время занимались конокрадством. […]
В последних числах августа кашгарские купцы, окончив свои дела в орде, стали собираться в обратный путь. Киргизские друзья советовали нам присоединиться к кашгарцам, потому что дорога, по их словам, для малочисленного каравана была не безопасна. Берег Текеса, у прохода Уч-Капкак, был назначен сборным пунктом. К 27 сентября на этом месте собралось до 60 палаток или, как принято в караванном языке, до 60 огней. В то время, когда шли переговоры между караванными старейшинами, по какому пути идти в Кашгар, а их несколько, - вдруг случилось обстоятельство, которое совершенно расстроило наш первоначальный план. Кокандский юзбаши (сотник), присланный из Пишпека для сбора с бугинцев зякета (бугинцы, хотя русские подданные, но все-таки не пренебрегают ни кокандцами, ни китайцами), приехал в караван с шестью солдатами и требовал, чтобы ему заплатили пошлину. Его спросили: какую пошлину и за что? Юзбаши обиделся, отбил до 300 баранов и, загнав их на гору, стал торжественно охранять добычу.
Кашгарцы, привыкшие к дракам во время восстаний против китайцев, схватили в руки колья, бросились на кокандских солдат и с необычайной ловкостью побросали их с лошадей, причем избили воинов так жестоко, что на поле битвы один кокандец остался бездыханным. Киргизы, вероятно, боясь мщения ташкентцев, объявили кашгарцам, что они не отпустят их до тех пор, пока здоровье раненого солдата не поправится. Мы не принимали участия в этой потасовке, потому вместе с татарами и несколькими кашгарцами, также непричастными к этому делу, выступили в поход, тем более поспешно, что в горах начинал падать снег. Соединенный наш караван состоял из десяти огней и число людей увеличилось до 60. С вершин Текеса в два перехода мы прошли горный проход Санташ, представляющий ровное плоскогорье и знаменитый преданием о Тамерлане, потом невысокие горы Кызылкия и вышли на долину р. Джитыугус (счастливой); от этого ночлега путь наш лежал по ровной и плодородной долине Терскей, на которой полуобнаженные буруты работали на нивах. На р. Джитыугус мы нашли своего старого приятеля Бурсука, который со своими кыдыками прикочевал сюда для сбора хлеба, и еще несколько аулов того же рода, подвластных бию Самсалы и известному хищнику Джанету. Простившись с аулами Бурсука и взяв его самого охранителем, 9 марта вступили мы в Заукинское ущелье. Присутствие Бурсука не спасло нас, однако же, от хищничества киргиз. 11 числа, когда караван подымался по узкому ущелью, заваленному обломками скал, которые г. Семенов остроумно и пророчески назвал естественными баррикадами, внезапно за нами раздался оглушительный крик и показалось несколько развевающихся значков. Едва успели мы принять оборонительное положение и укрепиться на этих баррикадах, как были стремительно атакованы шайкою киргиз из 70 человек. Наши товарищи, руководимые похвальным чувством самосохранения, удалились под защиту верблюдов и не показывались более. Между тем наша прислуга благодаря крепкой позиции и хорошему вооружению успела отразить бурутов и взять даже в плен одного из их главных предводителей. Дело ограничилось ранами с обеих сторон и разменом пленных. Почтенный Бурсук, взятый нами для охранения, считая себя компрометированным, тайно уехал, не приняв даже подарка, который мы ему обещали. […] Ущелье оканчивается крутым подъемом около 800 саженей высоты. Остовы разных животных, покрывающие эту крутизну, свидетельствуют о том, как трудно преодолеть ее. […] Караван не мог подняться в продолжение одного дня и потому одна часть его ночевала на небольшом болотистом плоскогории, которым оканчивается Заукинский проход, а другая часть оставалась внизу на старом ночлеге. Снег, падавший в изобилии, значительно увеличил трудности подъема. Вьючные лошади и особенно верблюды скользили по мокрым камням и нередко, срываясь на ходу, с грохотом катились далеко вниз, делая частые рикошеты. Таким образом погибло уж пять верблюдов и две лошади. Спутники мои казались совершенно растерянными. Каждый думал только о том, чтобы благополучно провести на верх своих вьючных животных. Крики погонщиков, брань и проклятия, благочестивые воззвания Аллаху, Бахаведину, Апак-ходже и другим мусульманским святым потрясали эхом вековые снега окружающих гор.
Источники:
1. Сочинения Чокана Чингисовича Валиханова (Записки Императорского Русского географического общества по отделению этнографии. Том XXIX). СПб., 1904
2. Валханов Ч. Ч. Собрание сочинений в пяти томах. Том 3. Алма-Ата, 1985
Другие отрывки из работ Ч. Валиханова:
• Кашгарские сердцепохитительницы;
• В кочевьях иссык-кульских киргизов;
• О мусульманстве в Степи.