А. Н. Плещеев: письма из Ак-Мечети (2/2)
М. В. Дандевиль. А. Н. Плещеев в форте Перовском (по неизданным письмам) // Минувшие годы, 1908, № 10.
НАЧАЛО
Немудрено, что в подобной обстановке, вдали от какого бы то ни было другого поселка, среди необозримых степей, жизнь должна была идти монотонно, скучно до невозможности. Плещеев ярко очерчивает в немногих строках обычное времяпрепровождение гарнизона. Изредка однообразие существования скрашивалось пикниками, праздниками, охотами, да недалекими экспедициями в степь против кокандцев или разбойничьих шаек. Каждую такую экспедицию Плещеев ожидал с нетерпением, принимал в ней участие. Все это для него являлось случаем отличиться, заслужить «офицерские эполеты», а с ними «прощение вины», что давало надежду на скорую возможность вырваться из нестерпимой обстановки.
Н. Н. Каразин. Война с тиграми в форте Перовском
В своих письмах Плещеев дает подробные описания всех тех «развлечений», которые хотя немного скрашивали жизнь.
В письме от 1-го декабря 1854 г. он пишет:
На днях ездил я в командировку в форт № 3, куда генерал поручил одному офицеру доставить провианты, и потом, несколько далее, - на рубку леса. Мы прожили двое суток в этом форте… Я совершил свой поход довольно весело; только на обратном пути мы долго были задержаны переправой, потому что стоял сильный ветер; тут мы испытали кое-какие тревожные ощущения, которыми, впрочем, не мешает разнообразить монотонное существование наше. Без меня здесь происходила генеральная охота с великолепным обедом, который давал генерал. На охоте убили до 70 фазанов. Потом был раут у Осмоловского с дамами, с чибизгой [особый киргизский музыкальный инструмент, нечто вроде рожка или флейты], с яблоками и ералашем. «Матушка» [матушка, т. е. жена местного священника] faisant les honneurs de la maison - хозяйничала.
10 февраля 1855 г. Плещеев сообщает о новом походе:
…Мы совершили поход, но поход неудачный… Нас захватил мороз, какой здесь никогда не бывает - до 28 градусов [т. е. -35°C - rus_turk]. Кибиток у нас не было, и уже на позиции киргизы привезли две кибитки [кибитка-юрта - переносное жилище номадов, состоящее из деревянных решеток для остова и войлока (кошм), которыми он обтягивается], но без кошм. Судите же, каково нам было ночевать! Многие познобили себе ноги. Барон, впрочем, не совсем виноват. Мы вышли в теплое время, и трудно было ждать таких морозов - оттого люди не запаслись теплой обувью. Досаднее всего, что мы прошлись даром. Кокандцы снюхали и ушли. А, говорят, был порядочный отряд, при двух орудиях. Мы, грешные (aux qui sont hors des lois), обрадовались было: авось, думали себе, подеремся, где драка - там и отличие. Не тут-то было! Прогулялись верст за 60, да и вернулись назад с неразряженными ружьями после разных горестных приключений. В самом деле, эти две-три ночи, проведенные в степи, хуже всего Ак-Мечетского похода! Тогда мы два месяца шли припеваючи, а теперь неделя показалась за месяц. Хорошо, что на пути у нас находился Бирубайский пост, где выстроена порядочная офицерская хатка и казармы для казаков; все там обогрелись, и после двух бессонных ночей приятно было растянуться хоть и на полу, да в тепле. Барон был в большом огорчении от этих неудач, и до сих пор не спокоен, какие будут результаты. Мало того, что люди познобили ноги, но еще какой-то неловкий верблюд, поскользнувшись на льду, упал и разбил семь котлов! Рота ходила третья, которой командир Сливинский; кроме меня, находящегося в этой роте, участвовали все почти конфирмованники из всего батальона. Первухин [заведывал киргизами после Осмоловского] показал тут большую деятельность. Сам в халате, в чамбарах [кожаные шаровары] и малахае скакал с своим киргизским отрядом; поймал какого-то лазутчика; заставил киргизов подарить отряду, пришедшему для их защиты, нескольких баранов и проч., проч., проч.
В письме от 22 февраля:
У нас ничего нового. Собираются, играют в карты, устраивают разные partie de plaisir за город. Вчера, например, задал нам пир один киргизский бий [бий, или бай - богатый человек; вместе с тем, этот же титул у киргиз дается начальникам родов и сельским старшинам] Кумбай. Накормил и напоил нас (только не вином) на славу. Вообще, эта поездка в аул была довольно приятна и, главное, оригинальна. Можно бы даже в «Уфимских ведомостях» статейку бы тиснуть, местного колорита подбавить, и вышло бы весьма занимательно. Ведь писал же Евреинов о каком-то калмыцком празднике в «Современнике». Гастрономам бы понравился порядок блюд: - сперва подавали лакомства: кишмиш, конфекты бухарские и проч., потом пельмени, потом самку [самсу? - rus_turk], потом чай, потом плов, потом кислое молоко, потом баранину; в заключение был даже кофе со сливками. Впрочем, этим мы одолжены заботливости M-me Первухиной, которая тоже была там и запаслась всем нужным. Немка, без кофе ни на шаг.
Такими отчетами об увеселениях и развлечениях полны письма первого года пребывания в Ак-Мечети, но на второй год новизна впечатлений сгладилась, а остались одни серые будни, и письма Плещеева проникаются щемящей тоской и грустью.
21 июня он писал:
В последнее время, признаюсь нам, мне было здесь сильно скучно. Начинает мне противеть эта степная жизнь. Все одно и тоже - каждый Божий день. Та же мертвая природа, те же разговоры о местных интересах, та же водка, те же карты, те же барыни, те же сплетни (этих последних все же меньше в сравнении с другими местами). И как подумаю, что еще, может быть, долго, долго придется вести это кочевое, бродячее существование, вращаться в сфере, для которой я не создан и к которой не имею никакого влечения; как оглянешься на свое прошлое - в котором тоже почти не на чем отдохнуть сердцу - так, право, одолевает тоска невыносимая, и поневоле скажешь с Лермонтовым, что «жизнь пустая и глупая шутка», как ни опошлились эти слова в устах людей, страдающих избытком здоровья и всяких житейских наслаждений! Если не книги - можно бы умереть с тоски. Кстати, о местных интересах. Мы ходили в поход, о котором подробную реляцию вы получите с этой почтой. Кокандцы подступили почти к самому Бирубайскому посту и произвели страшные неистовства: резали преданных нам киргиз, как баранов; разграбили множество аулов, и как мы ни старались догнать их - не могли ничего сделать. Они ушли в безводную степь. Это нас ужасно взбесило. Никогда еще так сильно не хотелось нам побить этих подлецов. Все приходили в негодование при виде изувеченных трупов, валявшихся по дороге. Цель похода была благородна - защита утесненных, а ничто так не воодушевляет, как благородная цель. Солдатики наши, хоть рассуждали по-своему, но тоже показывали необыкновенное рвение подраться. Они говорили о киргизах так: «Собака-то он собака, да все же, по крайности, наша». Один переход сделали мы чрезвычайно длинный; люди сильно устали и уж начинали ворчать себе под нос, но как только услышали, что кокандцы близко, забыли усталость, и версты две или три бежали так, что не было возможности остановить их. Любо было посмотреть на них! Славный народ, нечего сказать, и невольно полюбишь их в походе… Конфирмованные тоже опять участвовали почти все. Сераковский, Леоткевич, я - из известных вам, - и еще человек до 10. Всем хотелось дела, потому что на представления [как увидим ниже, незадолго перед этим начальник линии барон Фитингоф представил всех конфирмованных к производству в офицеры] никто почти не надеется. Большая часть убеждена, что они пролежат в штабе, да тем и кончится. А если и пойдут, то половину вычеркнут в Петербурге. Но почему же, однако, не удался этот поход? Настичь кокандцев не было возможности; казаки и 40 человек пехоты на лошадях скакали 70 верст большою рысью, и не нагнали потому, что неприятель ушел в безводную степь. Но если бы в форте дано было знать раньше, когда еще они были на Джулеке (где должен всегда находиться наш караул из киргиз), то отряд наш встретил бы их и не допустил бы до разбойничества. У нас нет верных лазутчиков, а у коканцев, как видно, есть отличные.
…Еще неприятное событие в форте - это появление саранчи в страшном количестве. Она уничтожила все пашни, которые заводили офицеры, - поела и ячмень, и пшеницу. И так как все брали семена заимобразно в форте, то придется платить довольно много; кто посеял 30, кто 40, а кто 60 пудов. Где тонко - тут и рвется. Целковых 50 для офицера не мало значит. И «моя пашня» тоже почти вся обчищена проклятым насекомым, от которого нет никакого спасения…
В письме от 21 феврали 1856 г. находим следующие строки:
Что вам сказать о нашем житье-бытье? Скука. Хоть бы скандал какой-нибудь… Хоть бы M-me Беринг [жена полковника Беринга, назначенного в 1855 году комендантом форта Перовский; до тех пор эту должность занимал батальонный командир, а затем был назначен особый комендант] к кому-нибудь воспылала страстью; хоть бы барон женился на гувернантке; все-таки бы - предмет разговора на целую неделю. Барыни у нас все в интересном положении, кроме комендантши, которая всегда интересная, и народонаселение форта к весне сильно умножится. Климат сильно способствует к тому.
Вот почти и все подробности о «событиях» жизни в форте Перовском за два года пребывания там Плещеева. Как видно, оно не блещет ни содержанием, ни разнообразием. На счастье А. Н., в его время в форте Перовском подобрался более или менее удовлетворительный состав офицеров, хотя все-таки такого рода, что об одном из них Плещеев выражается: «это один из немногих читающих здесь». О том, каков мог бы быть состав офицерства, можно составить представление по следующему отрывку из письма 22 февраля:
Я очень, очень боюсь, чтобы не перевели отсюда лучших офицеров. Здесь только и можно служить под условием, если есть порядочный кружок. До сих пор у нас все были так дружны - не было никаких сплетен и вообще было отлично. Теперь же все в отчаянии, что форту угрожает нашествие варваров, иначе называемых - бурбонами. Пишут, что идет сюда пеший казачий батальон, под начальством Шкупа. Сам-то Шкуп ничего еще, но офицеров-то туда собрали таких, что страх подумать - пьяницы и негодяи первой руки. Один Чемезгин - человек добрый и честный. Я с ним служил в Уральске и в Оренбурге. Он моим ротным командиром был, и, кроме хорошего, я про него ничего не могу сказать. Но зато я знаю также Обрядина, слышал о Невряеве и Путилове. От таких господ - избави Боже…
Слухи о приходе этих «бурбонов» оказались ложными, а вместо них в ф. Перовский приехали оренбургские «бонтоны», как называет их Плещеев. Состав гарнизона быстро менялся, и, к концу пребывания А. Н. в Перовске, он жалуется на это, прибавляя, что у них начались сплетни, дрязги, в которых участие принимают не дамы, а офицеры. Об одной из таких сплетен, именно разыгравшейся почти перед самым отъездом Плещеева и чуть не повлиявшей на его дальнейшую судьбу, мы расскажем ниже.
Кажется, высшее начальство само видело уровень офицерской среды, и сочло нужным по своей инициативе завести библиотеку. Плещеев заинтересовался этим делом, и в его письмах мы находим ряд советов по этому поводу и критических наблюдений по поводу состава библиотеки. Алексею Николаевичу не пришлось, видимо, дождаться присылки библиотеки, хотя журналы форт все же получал.
Сам Плещеев продолжает так же, как и в Оренбурге, интересоваться текущей литературой, внимательно следит по журналам за всем, что появляется на литературном рынке, и постоянно выписывает для себя то Пушкина, то Гоголя, а то и другие заинтересовавшие его книги. Нет почти ни одного письма, в котором он не спрашивал бы Дандевиль, что тот читает.
Вот в каком кругу и в какой обстановке приходилось жить Плещееву! Перейдем теперь к его «начальству».
Главным начальником был начальник Сырдарьинской линии, генерал-майор барон Фитингоф. Это был человек резкий, взбалмошный, вздорный и мелочный, грубый с подчиненными и низкопоклонный перед старшими. В первое время прибытия Плещеева в форт он, видимо, перед ним заискивал, а затем, убедившись, что Ал. Ник. не способен из личных выгод чернить человека, что влияние его совсем уж не так велико, как казалось, Фитингоф, слушая сплетни завистников, круто переменил свое обращение с конфирмованным, и самым беззастенчивым образом стал к нему придираться. К счастью, производство Плещеева в офицеры и перевод в Оренбург не позволили ему окончательно сгубить молодого поэта. В своих письмах он дает яркую фигуру этого маленького степного божка.
В первых письмах, пока Фитингоф еще сохранял иронический тон в своих отношениях к Плещееву, отзывы его были благосклонны. Не уже в письме от 10 января 1855 г. картина меняется.
Ваши письма для меня были истинным утешением, - пишет Плещеев. - Очень хочется порой узнать, что творится на белом свете, и даже на сером - оренбургском, где есть такие культурные личности и есть хорошие люди. Это письмо я вкладываю в конверт Казаковского [один из офицеров 4-го батальона], который просит вашего ходатайства о переводе его на линию. Действительно, ему житья нет. Недавно представлял его Скальмовский в адъютанты форта. Барон так озлобился на это представление, что Казаковского услал сейчас в Карамакчи [один из фортов линии, где стояла часть 4-го батальона] (это, кажется, у него ссыльное место), а недавно выдержал его на гауптвахте неделю за самую ничтожную вещь.
Барон неистовствует в высшей степени. С отъезда Барыкова он сделался хуже. Сначала, как его произвели в генералы, казалось, смягчился было, но теперь опять - за старое. И без того здесь невесело, а он еще запрещает всякие сходки; сажает под арест, если верхом поедут вместе три-четыре человека. Решительно, наводит на всех смертельную хандру. Самые невинные и единственно возможные здесь удовольствия воспрещаются им.
Капризный и вздорный характер Фитингофа очерчен в этих строках. Он чувствовал себя полным и неограниченным вершителем судеб тех, которые попадали под его власть, и делал с ними все, что хотел. Если начальник линии мог так обращаться с офицерами, что могли ожидать от него конфирмованные рядовые! Видимо, офицеры форта, лучше знавшие своего начальника, чем недавно прибывший А. Н., не выдержали, наконец, гнета и прибегли к тому исходу, который и в настоящее-то время мог счесться чуть ли не за бунт, а тогда - во время сурового николаевского режима - мог повлечь для них весьма тяжелые последствия. Сознавал это и Плещеев, когда в записке от 11 января писал:
Я уже готов был отправить к вам письмо, как узнал весьма важную вещь, которой никак нельзя было ждать, и Бог знает, какие она будет иметь последствия. Все здешнее общество офицеров, выведенное из терпения дурным обращением барона и напрасными притеснениями его, написало общее письмо к Вас. Алек. (Перовскому), в котором просит его защиты не как начальника, но как отца. Я никак не думал, чтобы у них было такое единодушие и такая решимость. Все это держалось в тайне до самого дня отхода почты, но, как я живу с Сливинским и Котурьенко, то и узнал это нынче. Боюсь я за них. Хотя письмо самое показное, но может если не рассердить, то огорчить Вас. Алек. Барон, действительно, на днях показал себя очень дурно в одной истории. Но, однако же, никто ему не ответит ни слова, и вообще офицеры старались, чтобы этой жалобе не было придано официального вида, ибо тогда это можно бы счесть за бунт. Это, скорей, самая убедительная просьба людей, упавших духом. Тем не менее, все-таки неизвестно, как примет это В. А., который и великодушен, и строг в то же время. Но думаю, что и барону не дадут потачки. Все это очень грустно. Ce sont de braves jeunes gens, qui adorent В. А. et ce sera bien triste si on les disperse. У вас доброе, благородное сердце, Виктор Дезидерьевич, вас любит Вас. Алек., - защитите их, если он будет недоволен. Здесь есть еще люди, которых вы знаете по штурму и которые надеются на вашу готовность делать добро. В самом деле - не совсем-то ладно, что люди, шедшие с опасностью жизни на штурм этой крепости, должны терпеть такое обращение… Любопытно, чем развяжется эта драма… Еще раз adieu. Que le bon Dieu veille sur vous et sur votre famille, mon excellent Викт. Дез.
Жалоба офицеров, поданная генерал-губернатору совершенно незаконным путем, как это ни странно, никаких последствий ни для жалобщиков, ни дли барона не имела, но совершенно неожиданно… сильно отразилась на самом Плещееве, и отразилась, как увидим, чуть ли не через год.
Когда в мае 1855 г. Фитингоф уехал в отпуск в Оренбург, то гарнизон почти был уверен в том, что барон к ним не вернется, но он вернулся через несколько месяцев, и А. Н. первому пришлось раскаиваться в своей снисходительности. Но раньше возвращения Фитингофа в форт Перовский приехал Биарно, с которым Плещеев был тоже довольно близок, а затем - новый комендант Беринг.
В письме от 21 июня Плещеев пишет:
На днях должен прибыть Биарно со свитой. От этой свиты я не жду большого развлечения и удовольствия. Кутлер мне не совсем по душе, с Киреевским я не знаком. Жаль, что Симонов не сюда едет. Это славный, простой человек.
А через месяц он уже сообщал:
Я в настоящее время состою при генерале Биарно - или, лучше, при Киреевском, которому он велел меня взять для письменных дел. Дела эти состоят в переписывании разных бумаг, но как у меня почерк не слишком красивый, то едва ли я принесу много пользы. Сочинительство же возложено на самого начальника походной канцелярии г. Киреевского. Со стороны Биарно весьма любезно было обратить на меня внимание - и я ему премного благодарен. Хотя и фрунтовая служба меня не тяготила, потому что я ходил за офицера в караул, но он, вероятно, хотел еще более облегчить меня. Старик этот пришелся мне очень по сердцу. Благородный и умный человек. Общество его чрезвычайно приятно; и скажу более - из него всегда извлечешь что-нибудь: он много видел, много читал, и смотрит на вещи не с казенной точки зрения, как большая часть наших генералов. Во всех суждениях его виден образованный, стоящий в уровень с веком. И вообще, есть в нем что-то симпатичное. Только вражда его к барону доходит до комизма. Он вбил себе в голову, что все боятся возвращения барона и оттого не так охотно, как бы следовало, исполняют его приказания. Но entourage его мне не нравится. Киреевский - умный человек, но холодный; эгоист, кажется, большой. А о Кутлере и говорить нечего. Все такой же надутый пустейший тяжеловесный фат.
Осенью 1855 года Плещеев всеми силами начал хлопотать о Высочайшем помиловании и страшно стремился вырваться хотя бы из форта Перовского. И вот что он сообщает 9 сентября 1855 г. В. Д. Дандевиль о том участии, которое в этот момент принял в нем Биарно.
На днях призывал меня Биарно; расспрашивал меня с большим участием, чего я желаю. Я, конечно, отвечал ему, что увольнения с места. Он приказал изложить мне письменно, и я подал ему письмо. Он обещал лично говорить с В. А., и думаю, что сдержит обещание; кажется, не такой человек, чтобы хвастать. Участие его меня тронуло до слез; предоброе и преблагородное сердце у этого старика. Он мне советовал непременно возвратиться в Оренбург, чего я и желаю, ибо здоровье мое очень расклеилось. Надеюсь, что В. А. не откажет, если попросит Б.
Да вот еще что заставляет меня желать отъезда отсюда. Г. Алексеев, поехавший с бароном (и известный своею подлостью, как здесь, так и на линии), изволил передать в подробности барону всю историю письма - и сказал, что его сочиняли я и Казаковский! Как вам это покажется? Тогда как ничего подобного не было. Я узнал о письме в самый день его отправления; его писали все, а я еще советовал многое смягчить в нем. Казаковский тоже подписался с другими, и участвовал в составлении столько же, сколько прочие. Теперь барон подымет на меня гонение; да еще, пожалуй, скажет и В. А., что политический, мол, поджигает, ваше сиятельство. C’est vraiment une indignite que ce monsieur a fait [тогда как он же первый поджигал, и потом отказался подписать].
Как бы то ни было, ждать здесь, кажется, нечего. Перевод мой может состояться разве к концу года. А если до этого времени не будет кокандцев, то, значит, они не придут. Да если бы и пришли, то мне теперь на барона надежда плоха; и притом здоровье мое больно плохо. Грудь болит постоянно и сердце очень бьется.
Так вот каким образом - совершенно неожиданно - разыгралась история с письмом! Пострадал лишь тот, кто меньше всего был в нем виноват.
Приехал из отпуска Фитингоф, и вот пишет Плещеев 21 февраля 1856 г.:
Вы говорите, Виктор Дезидерьевич, что я слишком упал духом. Сознаюсь и сам, но что же делать. Правда, я много уже вытерпел, и мне бы, кажется, не привыкать, стать, к разного рода испытаниям. Но уверяю вас, что большие удары судьбы сноснее, чем беспрестанные мелкие нападки, беспрестанные булавочные уколы сильных мира сего, которые тем только и сильны, что бьют лежачих. На днях я чуть было не отправился в изгнание в Кармакчи (ф. № 2), и за что - как бы вы думали? Бельцов, с которым я жил, - подал барону рапорт на Беринга, что тот заводит беспрестанные кляузы и не дает для работ столько быков, сколько следует. Барон вообразил себе, что это я подстрекаю Бельцова, и велел Скальмовскому передать мне, чтобы я готовился ехать в форт № 2. Как вам это нравится? Если я должен нести ответственность за все чужие поступки, то, пожалуй, он захочет меня разжаловать, если на Беринга станут жаловаться купцы, что он им не платит? Скажет, что я им счета писал. Но тогда уж я потребую, чтоб и награждение за чужие подвиги тоже шло мне. Если здесь убьют тигра, так я буду просить себе законные три золотых. Это будет логически. Не так ли?
Не знаю решительно, почему барон говорил нам одно, а думает и делает другое. Во всяком случае, все это крайне невесело, и поневоле падешь духом.
Кто из них двоих, Беринг или Фитингоф, более антипатичный - сказать, конечно, трудно.
Интересно, что оба, как видно из предыдущих фактов, не только смотрели, но и относились к «политическим ссыльным» как к смутьянам, только и занимающимся на службе «колебанием основ». Видимо, и сам граф Перовский не далек был от такого же мнения - по крайней мере, Плещеев выражает опасение, что генерал-губернатор может поверить ответу Фитингофа, если тот скажет, что «политические смущают офицеров». Относительно же Беринга в том же письме Плещеев сообщает несколько таки прямо курьезных фактов:
В заключение могу рассказать вам анекдот или даже несколько анекдотов про Беринга, чтоб показать вам, какого это тона люди. На днях за обедом - при гостях - комендант поколотил собственноручно солдата, который ему принес седло. Комендантшу это так возмутило, что она произнесла: «Как тебе не стыдно, Мишенька, ты бы это мог в другое время сделать!» (Не правда ли, это похоже на сцену городничего с купцами в «Ревизоре»).
Хороша тоже теория любви к отечеству самого коменданта. Недавно, призвав одного конфирмованного, он стал ему читать мораль и, между прочим, сказал: «Что такое отечество? Это вздор. Где хлеб дают - там и отечество. Вот я и барон, мы немцы, а служим как русские!»
Но всего потешнее - это обращение Берингом батарейного хорунжего Сибаева в христианскую веру. Тот явился к нему по службе, а Беринг целые два или три часа толковал ему о чудесах Христа, прибавляя беспрестанно вопрос: «Ну, сделает ли это вам Магомет, а?» Сибаев никак не хотел допустить, чтобы можно было насытить 5 тысяч человек 5-ю хлебами, и иронически отвечал: «Больна его мудрено гулял!»
Перейдем прямо к последнему письму из форта Перовского в Оренбург от 1 июня. Оно является как бы итогом всего того, что вытерпел Плещеев за эти два года, а потому мы его и помещаем целиком. Вспомним, что А. Н. был произведен в офицеры 11 мая, но что когда писал это письмо, то официального уведомления не получал.
Добрый мой Виктор Дезидерьевич! Это письмо мое, вероятно, последнее из форта Перовский. Но не думайте, чтобы я ехал на линию. Барон-таки доехал меня. Он усылает меня в Карамакчи (в форт № 2). Неизвестно, по каким причинам. Он всем говорит, что делает это для того, чтобы мне скорее и удобнее было ехать на линию; потому что Бутаров и Поплавский [двое из конфирмованных, произведенных ранее этого в офицеры] должны отправиться прежде смены и взять меня с собой. Но я ему ни на грош не верю. Подлостям и гадостям его несть конца. Я знаю, убежден, что я там проживу до смены. Здесь такие сплетни, такие дрязги творятся, что, право, и говорить об них не хочется… Не знаю, ей-богу, когда меня вынесет отсюда судьба. Положение мое теперь самое затруднительное; средств не имею решительно никаких - табаку не на что купить на дорогу. Я бы мог чрезвычайно удобно доехать с Скальмовским, который хотел меня взять с собой, и мне бы это ничего не стоило; а между тем выслали бы мне денег для уплаты долгов. Но власть барона все сделала иначе. Была возможность несколько раз мне отправиться - и весьма спокойно - но он держал меня; а теперь в несколько дней я должен собраться, да еще жить в форте 2-м Бог весть сколько времени. Не поверите, какая тоска мною овладевает. Не знаю, что и делать. Мать пишет мне с последней почтой, что министр ей велел сказать, что я произведен. Но куда, я не знаю и не поверю этому, пока не прочту в приказах. Хотел бы дождаться почты, но барон торопит Растопчина, назначенного начальником Кармакчей, и с которым вместе я должен ехать. Вот будет ему удовольствие, как произведут меня в 4-й батальон - тогда барон заставит меня прожить в Кармакчах всю зиму! Ежели бы это случилось - я надеюсь, что хоть вы за меня заступитесь, Виктор Дезидерьевич. Я там пропаду с тоски; да и климат там такой, что все, кто там живет - больны. Бедный Поплавский там почти ослеп; может быть, и совсем ослепнет. Доктора там нет - один какой-нибудь пьяный фельдшер. Об образе жизни и говорить нечего. Совершенная пустыня. Ради Бога, Виктор Дезидерьевич, вытащите меня из этого омута, называемого Сырдарьинской линией. Неужели власть барона так сильна, что он безнаказанно может делать все подлости, какие ему только вздумается? Вы можете подумать, что я это говорю пристрастно, как человек, имевший личности с бароном. Но спросите вы Поплавского, когда он вернется, спросите Осмоловского, который тут постороннее лицо и на мнение которого можно положиться. Его все знают за человека добросовестного. Все здесь в один голос говорят, что нет возможности служить, и стараются вырваться поскорей из степи. Впрочем, этого можно было ожидать вперед; когда уж В. А. решился прислать его после известного письма, то ему нечего воздерживаться. Еще на днях он говорил: «Вот, думали, что я слечу - а теперь, напротив, они все отсюда уедут; ни одного не останется. Не плевать бы в кашу - пригодится есть» (подлинные слова этого великого мужа). Уж это довольно характеризует человека.
NB. Я хочу написать графу, если меня барон не возвратит на линию.
NB. Вот еще черта: в предписании обо мне было сказано: «отправиться в форт № 2»; барон вычеркнул и написал: «выслать». (?)…
Как кажется, начальнику линии не удалась его мелкая месть. После последнего письма в сохранившейся переписке находим еще два, очень коротких, написанных уже прапорщиком Плещеевым из Оренбурга в Петербург, куда после смерти жены уехал В. Д. Дандевиль, занимавший к этому времени должность корпусного квартирмейстера и произведенный в полковники. В этих двух оренбургских письмах ни слова не сказано о том, как Плещеев выбрался из форта Перовского. Одно из двух - или весть о производстве в офицеры и о переводе в Оренбург в 3-ий линейный батальон пришла вовремя, и А. Н. прямо отправился к месту своего служения, или, если он и жил в Карамакчах, то очень недолго, ибо оренбургские письма помеченные: одно - июлем, другое - августом. Впрочем, такая подробность, конечно, не важна, а важно то, что Плещеев, наконец, сделался более или менее полноправным членом военной семьи, перестал быть «ссыльным рядовым», над которым мог измываться, показывать свою «неограниченную» власть каждый, кто хотел. По счастью еще, что ближайшее начальство Плещеева, ротный и батальонный командир, были люди иного рода, чем генералы форта Перовского, и относились к нему вполне гуманно, как к человеку, а не как к «конфирмованному», что на языке Фитингофов и Берингов чуть ли не однозначило со словом «клейменый».
Полны симпатии все отзывы Плещеева о майоре - а затем подполковнике - Скальмовском, командире 4-го батальона, и о капитане Сливинском, командире 3-й роты того же батальона.
Говоря об обществе форта Перовского, нельзя, конечно, не остановиться на двух личностях - Осмоловском и Первухине, которые заведывали туземным населением. Об Осмоловском Плещеев был наилучшего мнения. О Первухине много находим в письме Плещеева от 21 июня 1855 года. Это письмо дает такую яркую и правдивую картину наших среднеазиатских административных нравов, что краски ее до сих пор еще не потускнели; и то, что творилось 50 лет тому назад - разве только с небольшими изменениями - творится и теперь. Вот это любопытное письмо:
Вообще, Виктор Дезидерьевич, entre soit dit - этот г. Первухин - крайне подозрительная личность. Киргизы его ненавидят. Слухи про него ходят страшные, и если хоть десятая доля их справедлива, то он просто достоин виселицы. Но по слухам ведь заключать трудно. Одно я положительно знаю, что Осмоловского ждут киргизы как Бога; и я сам не раз слышал, как говорили старшины, что худо, очень худо будет, если он не скоро вернется. Что Первухин взяточник - это здесь говорит каждый; но что он такой человек, который из всего сумеет вывернуться - это тоже очень возможно. Крючок большой руки. Не мое дело судить об этом; остается только желать, чтобы истина вышла скорей наружу. Мне кажется, что киргизы, кочующие между Джулеком и нашим фортом, будут вполне обеспечены только тогда, когда на Джулеке будет русское укрепление. Прежде кокандцы не перестанут грабить. Впрочем, вот что еще замечательно: в последней шайке, на которую мы ходили - кокандцев было очень мало, а все киргизы кипчакского рода, кочевавшие сначала на нашей стороне, а потом ушедшие к кокандцам (тоже вследствие притеснений, как говорят); они-то и привели кокандцев на тех, которые хотели откочевать вместе с ними, а остались у нас. Тут же, по словам киргиз, находился и наш солдат, недавно бежавший, татарин. Все это очень плохо. Таким образом, скоро небезопасно будет нашим солдатам ходить на огороды или на пашни. Пожалуй, будут таскать людей или стрелять из-за кустов. Последнее приключение, признаться, сделало на всех очень неприятное впечатление. Бедный Скальмовский очень озабочен. Два солдата бежали у него из батальона и, как слышно, оба уже переданы кокандцам. При Осмоловском розыски делались гораздо деятельнее и успешнее, а теперь едва бежит - и след простыл. Скальмовский тут ничем не виноват. Люди здесь все разбросаны по работам: кто на кирпичах, кто маты делает, и усмотреть за ними нет возможности. Притом же, последние два солдата - татары, которые всегда ненадежны. Что может сделать батальонный командир? Каждый здесь видит, что обращается он с людьми хорошо, хотя и не дает потачки негодяям. Очень жаль Скальмовского. Ему может за это достаться; а кто поручится, что опять не случится то же самое?
<…> Любопытно отметить решительное отсутствие в письмах Плещеева рассуждений на какие-либо политические темы. А ведь в то время Россия переживала грандиозную оборону Севастополя и необыкновенный подъем общественного настроения. Одно стихотворение, самое безобидное по теме, - «После чтения газет», две-три строки вообще о войне, да следующий коротенький отрывок - вот и все, что Плещеев говорил о таком великом событии. В одном из писем мы находим такую фразу: « И. Ф. Бларамберг прислал барону карту Крыма, на которой нет ничего, кроме точек: одна изображает Севастополь, другая - Балаклаву, третья - имение Елены Павловны». Вот и все, что мы находим в письмах «политического». Плещеев интересуется всеми новостями литературы, следит за нею, любит поговорить по этому поводу, обменяться мыслями; занят тем, что ему близко - местными интересами; переживает громадную душевную драму - пишет о ней; болезненно интересуется своей личной будущностью, но совершенно индефферентен ко всяким вопросам как внутренней, так и внешней политики. Как живет Россия, что волнует общество, - его это вовсе не касается.
А. Н. был слишком дружен с В. Д. Дандевиль, слишком говорил с ним откровенно, чтобы в письмах не проскользнул бы хоть намек какой-нибудь на то, что, как казалось, должно было интересовать его больше всего…
Другие материалы о форте Перовском, размещенные в журнале:
• П. И. Пашино. Туркестанский край в 1866 году;
• А. К. Гейнс. Дневник 1866 года. Путешествие в Туркестан.
НАЧАЛО
Немудрено, что в подобной обстановке, вдали от какого бы то ни было другого поселка, среди необозримых степей, жизнь должна была идти монотонно, скучно до невозможности. Плещеев ярко очерчивает в немногих строках обычное времяпрепровождение гарнизона. Изредка однообразие существования скрашивалось пикниками, праздниками, охотами, да недалекими экспедициями в степь против кокандцев или разбойничьих шаек. Каждую такую экспедицию Плещеев ожидал с нетерпением, принимал в ней участие. Все это для него являлось случаем отличиться, заслужить «офицерские эполеты», а с ними «прощение вины», что давало надежду на скорую возможность вырваться из нестерпимой обстановки.
Н. Н. Каразин. Война с тиграми в форте Перовском
В своих письмах Плещеев дает подробные описания всех тех «развлечений», которые хотя немного скрашивали жизнь.
В письме от 1-го декабря 1854 г. он пишет:
На днях ездил я в командировку в форт № 3, куда генерал поручил одному офицеру доставить провианты, и потом, несколько далее, - на рубку леса. Мы прожили двое суток в этом форте… Я совершил свой поход довольно весело; только на обратном пути мы долго были задержаны переправой, потому что стоял сильный ветер; тут мы испытали кое-какие тревожные ощущения, которыми, впрочем, не мешает разнообразить монотонное существование наше. Без меня здесь происходила генеральная охота с великолепным обедом, который давал генерал. На охоте убили до 70 фазанов. Потом был раут у Осмоловского с дамами, с чибизгой [особый киргизский музыкальный инструмент, нечто вроде рожка или флейты], с яблоками и ералашем. «Матушка» [матушка, т. е. жена местного священника] faisant les honneurs de la maison - хозяйничала.
10 февраля 1855 г. Плещеев сообщает о новом походе:
…Мы совершили поход, но поход неудачный… Нас захватил мороз, какой здесь никогда не бывает - до 28 градусов [т. е. -35°C - rus_turk]. Кибиток у нас не было, и уже на позиции киргизы привезли две кибитки [кибитка-юрта - переносное жилище номадов, состоящее из деревянных решеток для остова и войлока (кошм), которыми он обтягивается], но без кошм. Судите же, каково нам было ночевать! Многие познобили себе ноги. Барон, впрочем, не совсем виноват. Мы вышли в теплое время, и трудно было ждать таких морозов - оттого люди не запаслись теплой обувью. Досаднее всего, что мы прошлись даром. Кокандцы снюхали и ушли. А, говорят, был порядочный отряд, при двух орудиях. Мы, грешные (aux qui sont hors des lois), обрадовались было: авось, думали себе, подеремся, где драка - там и отличие. Не тут-то было! Прогулялись верст за 60, да и вернулись назад с неразряженными ружьями после разных горестных приключений. В самом деле, эти две-три ночи, проведенные в степи, хуже всего Ак-Мечетского похода! Тогда мы два месяца шли припеваючи, а теперь неделя показалась за месяц. Хорошо, что на пути у нас находился Бирубайский пост, где выстроена порядочная офицерская хатка и казармы для казаков; все там обогрелись, и после двух бессонных ночей приятно было растянуться хоть и на полу, да в тепле. Барон был в большом огорчении от этих неудач, и до сих пор не спокоен, какие будут результаты. Мало того, что люди познобили ноги, но еще какой-то неловкий верблюд, поскользнувшись на льду, упал и разбил семь котлов! Рота ходила третья, которой командир Сливинский; кроме меня, находящегося в этой роте, участвовали все почти конфирмованники из всего батальона. Первухин [заведывал киргизами после Осмоловского] показал тут большую деятельность. Сам в халате, в чамбарах [кожаные шаровары] и малахае скакал с своим киргизским отрядом; поймал какого-то лазутчика; заставил киргизов подарить отряду, пришедшему для их защиты, нескольких баранов и проч., проч., проч.
В письме от 22 февраля:
У нас ничего нового. Собираются, играют в карты, устраивают разные partie de plaisir за город. Вчера, например, задал нам пир один киргизский бий [бий, или бай - богатый человек; вместе с тем, этот же титул у киргиз дается начальникам родов и сельским старшинам] Кумбай. Накормил и напоил нас (только не вином) на славу. Вообще, эта поездка в аул была довольно приятна и, главное, оригинальна. Можно бы даже в «Уфимских ведомостях» статейку бы тиснуть, местного колорита подбавить, и вышло бы весьма занимательно. Ведь писал же Евреинов о каком-то калмыцком празднике в «Современнике». Гастрономам бы понравился порядок блюд: - сперва подавали лакомства: кишмиш, конфекты бухарские и проч., потом пельмени, потом самку [самсу? - rus_turk], потом чай, потом плов, потом кислое молоко, потом баранину; в заключение был даже кофе со сливками. Впрочем, этим мы одолжены заботливости M-me Первухиной, которая тоже была там и запаслась всем нужным. Немка, без кофе ни на шаг.
Такими отчетами об увеселениях и развлечениях полны письма первого года пребывания в Ак-Мечети, но на второй год новизна впечатлений сгладилась, а остались одни серые будни, и письма Плещеева проникаются щемящей тоской и грустью.
21 июня он писал:
В последнее время, признаюсь нам, мне было здесь сильно скучно. Начинает мне противеть эта степная жизнь. Все одно и тоже - каждый Божий день. Та же мертвая природа, те же разговоры о местных интересах, та же водка, те же карты, те же барыни, те же сплетни (этих последних все же меньше в сравнении с другими местами). И как подумаю, что еще, может быть, долго, долго придется вести это кочевое, бродячее существование, вращаться в сфере, для которой я не создан и к которой не имею никакого влечения; как оглянешься на свое прошлое - в котором тоже почти не на чем отдохнуть сердцу - так, право, одолевает тоска невыносимая, и поневоле скажешь с Лермонтовым, что «жизнь пустая и глупая шутка», как ни опошлились эти слова в устах людей, страдающих избытком здоровья и всяких житейских наслаждений! Если не книги - можно бы умереть с тоски. Кстати, о местных интересах. Мы ходили в поход, о котором подробную реляцию вы получите с этой почтой. Кокандцы подступили почти к самому Бирубайскому посту и произвели страшные неистовства: резали преданных нам киргиз, как баранов; разграбили множество аулов, и как мы ни старались догнать их - не могли ничего сделать. Они ушли в безводную степь. Это нас ужасно взбесило. Никогда еще так сильно не хотелось нам побить этих подлецов. Все приходили в негодование при виде изувеченных трупов, валявшихся по дороге. Цель похода была благородна - защита утесненных, а ничто так не воодушевляет, как благородная цель. Солдатики наши, хоть рассуждали по-своему, но тоже показывали необыкновенное рвение подраться. Они говорили о киргизах так: «Собака-то он собака, да все же, по крайности, наша». Один переход сделали мы чрезвычайно длинный; люди сильно устали и уж начинали ворчать себе под нос, но как только услышали, что кокандцы близко, забыли усталость, и версты две или три бежали так, что не было возможности остановить их. Любо было посмотреть на них! Славный народ, нечего сказать, и невольно полюбишь их в походе… Конфирмованные тоже опять участвовали почти все. Сераковский, Леоткевич, я - из известных вам, - и еще человек до 10. Всем хотелось дела, потому что на представления [как увидим ниже, незадолго перед этим начальник линии барон Фитингоф представил всех конфирмованных к производству в офицеры] никто почти не надеется. Большая часть убеждена, что они пролежат в штабе, да тем и кончится. А если и пойдут, то половину вычеркнут в Петербурге. Но почему же, однако, не удался этот поход? Настичь кокандцев не было возможности; казаки и 40 человек пехоты на лошадях скакали 70 верст большою рысью, и не нагнали потому, что неприятель ушел в безводную степь. Но если бы в форте дано было знать раньше, когда еще они были на Джулеке (где должен всегда находиться наш караул из киргиз), то отряд наш встретил бы их и не допустил бы до разбойничества. У нас нет верных лазутчиков, а у коканцев, как видно, есть отличные.
…Еще неприятное событие в форте - это появление саранчи в страшном количестве. Она уничтожила все пашни, которые заводили офицеры, - поела и ячмень, и пшеницу. И так как все брали семена заимобразно в форте, то придется платить довольно много; кто посеял 30, кто 40, а кто 60 пудов. Где тонко - тут и рвется. Целковых 50 для офицера не мало значит. И «моя пашня» тоже почти вся обчищена проклятым насекомым, от которого нет никакого спасения…
В письме от 21 феврали 1856 г. находим следующие строки:
Что вам сказать о нашем житье-бытье? Скука. Хоть бы скандал какой-нибудь… Хоть бы M-me Беринг [жена полковника Беринга, назначенного в 1855 году комендантом форта Перовский; до тех пор эту должность занимал батальонный командир, а затем был назначен особый комендант] к кому-нибудь воспылала страстью; хоть бы барон женился на гувернантке; все-таки бы - предмет разговора на целую неделю. Барыни у нас все в интересном положении, кроме комендантши, которая всегда интересная, и народонаселение форта к весне сильно умножится. Климат сильно способствует к тому.
Вот почти и все подробности о «событиях» жизни в форте Перовском за два года пребывания там Плещеева. Как видно, оно не блещет ни содержанием, ни разнообразием. На счастье А. Н., в его время в форте Перовском подобрался более или менее удовлетворительный состав офицеров, хотя все-таки такого рода, что об одном из них Плещеев выражается: «это один из немногих читающих здесь». О том, каков мог бы быть состав офицерства, можно составить представление по следующему отрывку из письма 22 февраля:
Я очень, очень боюсь, чтобы не перевели отсюда лучших офицеров. Здесь только и можно служить под условием, если есть порядочный кружок. До сих пор у нас все были так дружны - не было никаких сплетен и вообще было отлично. Теперь же все в отчаянии, что форту угрожает нашествие варваров, иначе называемых - бурбонами. Пишут, что идет сюда пеший казачий батальон, под начальством Шкупа. Сам-то Шкуп ничего еще, но офицеров-то туда собрали таких, что страх подумать - пьяницы и негодяи первой руки. Один Чемезгин - человек добрый и честный. Я с ним служил в Уральске и в Оренбурге. Он моим ротным командиром был, и, кроме хорошего, я про него ничего не могу сказать. Но зато я знаю также Обрядина, слышал о Невряеве и Путилове. От таких господ - избави Боже…
Слухи о приходе этих «бурбонов» оказались ложными, а вместо них в ф. Перовский приехали оренбургские «бонтоны», как называет их Плещеев. Состав гарнизона быстро менялся, и, к концу пребывания А. Н. в Перовске, он жалуется на это, прибавляя, что у них начались сплетни, дрязги, в которых участие принимают не дамы, а офицеры. Об одной из таких сплетен, именно разыгравшейся почти перед самым отъездом Плещеева и чуть не повлиявшей на его дальнейшую судьбу, мы расскажем ниже.
Кажется, высшее начальство само видело уровень офицерской среды, и сочло нужным по своей инициативе завести библиотеку. Плещеев заинтересовался этим делом, и в его письмах мы находим ряд советов по этому поводу и критических наблюдений по поводу состава библиотеки. Алексею Николаевичу не пришлось, видимо, дождаться присылки библиотеки, хотя журналы форт все же получал.
Сам Плещеев продолжает так же, как и в Оренбурге, интересоваться текущей литературой, внимательно следит по журналам за всем, что появляется на литературном рынке, и постоянно выписывает для себя то Пушкина, то Гоголя, а то и другие заинтересовавшие его книги. Нет почти ни одного письма, в котором он не спрашивал бы Дандевиль, что тот читает.
Вот в каком кругу и в какой обстановке приходилось жить Плещееву! Перейдем теперь к его «начальству».
Главным начальником был начальник Сырдарьинской линии, генерал-майор барон Фитингоф. Это был человек резкий, взбалмошный, вздорный и мелочный, грубый с подчиненными и низкопоклонный перед старшими. В первое время прибытия Плещеева в форт он, видимо, перед ним заискивал, а затем, убедившись, что Ал. Ник. не способен из личных выгод чернить человека, что влияние его совсем уж не так велико, как казалось, Фитингоф, слушая сплетни завистников, круто переменил свое обращение с конфирмованным, и самым беззастенчивым образом стал к нему придираться. К счастью, производство Плещеева в офицеры и перевод в Оренбург не позволили ему окончательно сгубить молодого поэта. В своих письмах он дает яркую фигуру этого маленького степного божка.
В первых письмах, пока Фитингоф еще сохранял иронический тон в своих отношениях к Плещееву, отзывы его были благосклонны. Не уже в письме от 10 января 1855 г. картина меняется.
Ваши письма для меня были истинным утешением, - пишет Плещеев. - Очень хочется порой узнать, что творится на белом свете, и даже на сером - оренбургском, где есть такие культурные личности и есть хорошие люди. Это письмо я вкладываю в конверт Казаковского [один из офицеров 4-го батальона], который просит вашего ходатайства о переводе его на линию. Действительно, ему житья нет. Недавно представлял его Скальмовский в адъютанты форта. Барон так озлобился на это представление, что Казаковского услал сейчас в Карамакчи [один из фортов линии, где стояла часть 4-го батальона] (это, кажется, у него ссыльное место), а недавно выдержал его на гауптвахте неделю за самую ничтожную вещь.
Барон неистовствует в высшей степени. С отъезда Барыкова он сделался хуже. Сначала, как его произвели в генералы, казалось, смягчился было, но теперь опять - за старое. И без того здесь невесело, а он еще запрещает всякие сходки; сажает под арест, если верхом поедут вместе три-четыре человека. Решительно, наводит на всех смертельную хандру. Самые невинные и единственно возможные здесь удовольствия воспрещаются им.
Капризный и вздорный характер Фитингофа очерчен в этих строках. Он чувствовал себя полным и неограниченным вершителем судеб тех, которые попадали под его власть, и делал с ними все, что хотел. Если начальник линии мог так обращаться с офицерами, что могли ожидать от него конфирмованные рядовые! Видимо, офицеры форта, лучше знавшие своего начальника, чем недавно прибывший А. Н., не выдержали, наконец, гнета и прибегли к тому исходу, который и в настоящее-то время мог счесться чуть ли не за бунт, а тогда - во время сурового николаевского режима - мог повлечь для них весьма тяжелые последствия. Сознавал это и Плещеев, когда в записке от 11 января писал:
Я уже готов был отправить к вам письмо, как узнал весьма важную вещь, которой никак нельзя было ждать, и Бог знает, какие она будет иметь последствия. Все здешнее общество офицеров, выведенное из терпения дурным обращением барона и напрасными притеснениями его, написало общее письмо к Вас. Алек. (Перовскому), в котором просит его защиты не как начальника, но как отца. Я никак не думал, чтобы у них было такое единодушие и такая решимость. Все это держалось в тайне до самого дня отхода почты, но, как я живу с Сливинским и Котурьенко, то и узнал это нынче. Боюсь я за них. Хотя письмо самое показное, но может если не рассердить, то огорчить Вас. Алек. Барон, действительно, на днях показал себя очень дурно в одной истории. Но, однако же, никто ему не ответит ни слова, и вообще офицеры старались, чтобы этой жалобе не было придано официального вида, ибо тогда это можно бы счесть за бунт. Это, скорей, самая убедительная просьба людей, упавших духом. Тем не менее, все-таки неизвестно, как примет это В. А., который и великодушен, и строг в то же время. Но думаю, что и барону не дадут потачки. Все это очень грустно. Ce sont de braves jeunes gens, qui adorent В. А. et ce sera bien triste si on les disperse. У вас доброе, благородное сердце, Виктор Дезидерьевич, вас любит Вас. Алек., - защитите их, если он будет недоволен. Здесь есть еще люди, которых вы знаете по штурму и которые надеются на вашу готовность делать добро. В самом деле - не совсем-то ладно, что люди, шедшие с опасностью жизни на штурм этой крепости, должны терпеть такое обращение… Любопытно, чем развяжется эта драма… Еще раз adieu. Que le bon Dieu veille sur vous et sur votre famille, mon excellent Викт. Дез.
Жалоба офицеров, поданная генерал-губернатору совершенно незаконным путем, как это ни странно, никаких последствий ни для жалобщиков, ни дли барона не имела, но совершенно неожиданно… сильно отразилась на самом Плещееве, и отразилась, как увидим, чуть ли не через год.
Когда в мае 1855 г. Фитингоф уехал в отпуск в Оренбург, то гарнизон почти был уверен в том, что барон к ним не вернется, но он вернулся через несколько месяцев, и А. Н. первому пришлось раскаиваться в своей снисходительности. Но раньше возвращения Фитингофа в форт Перовский приехал Биарно, с которым Плещеев был тоже довольно близок, а затем - новый комендант Беринг.
В письме от 21 июня Плещеев пишет:
На днях должен прибыть Биарно со свитой. От этой свиты я не жду большого развлечения и удовольствия. Кутлер мне не совсем по душе, с Киреевским я не знаком. Жаль, что Симонов не сюда едет. Это славный, простой человек.
А через месяц он уже сообщал:
Я в настоящее время состою при генерале Биарно - или, лучше, при Киреевском, которому он велел меня взять для письменных дел. Дела эти состоят в переписывании разных бумаг, но как у меня почерк не слишком красивый, то едва ли я принесу много пользы. Сочинительство же возложено на самого начальника походной канцелярии г. Киреевского. Со стороны Биарно весьма любезно было обратить на меня внимание - и я ему премного благодарен. Хотя и фрунтовая служба меня не тяготила, потому что я ходил за офицера в караул, но он, вероятно, хотел еще более облегчить меня. Старик этот пришелся мне очень по сердцу. Благородный и умный человек. Общество его чрезвычайно приятно; и скажу более - из него всегда извлечешь что-нибудь: он много видел, много читал, и смотрит на вещи не с казенной точки зрения, как большая часть наших генералов. Во всех суждениях его виден образованный, стоящий в уровень с веком. И вообще, есть в нем что-то симпатичное. Только вражда его к барону доходит до комизма. Он вбил себе в голову, что все боятся возвращения барона и оттого не так охотно, как бы следовало, исполняют его приказания. Но entourage его мне не нравится. Киреевский - умный человек, но холодный; эгоист, кажется, большой. А о Кутлере и говорить нечего. Все такой же надутый пустейший тяжеловесный фат.
Осенью 1855 года Плещеев всеми силами начал хлопотать о Высочайшем помиловании и страшно стремился вырваться хотя бы из форта Перовского. И вот что он сообщает 9 сентября 1855 г. В. Д. Дандевиль о том участии, которое в этот момент принял в нем Биарно.
На днях призывал меня Биарно; расспрашивал меня с большим участием, чего я желаю. Я, конечно, отвечал ему, что увольнения с места. Он приказал изложить мне письменно, и я подал ему письмо. Он обещал лично говорить с В. А., и думаю, что сдержит обещание; кажется, не такой человек, чтобы хвастать. Участие его меня тронуло до слез; предоброе и преблагородное сердце у этого старика. Он мне советовал непременно возвратиться в Оренбург, чего я и желаю, ибо здоровье мое очень расклеилось. Надеюсь, что В. А. не откажет, если попросит Б.
Да вот еще что заставляет меня желать отъезда отсюда. Г. Алексеев, поехавший с бароном (и известный своею подлостью, как здесь, так и на линии), изволил передать в подробности барону всю историю письма - и сказал, что его сочиняли я и Казаковский! Как вам это покажется? Тогда как ничего подобного не было. Я узнал о письме в самый день его отправления; его писали все, а я еще советовал многое смягчить в нем. Казаковский тоже подписался с другими, и участвовал в составлении столько же, сколько прочие. Теперь барон подымет на меня гонение; да еще, пожалуй, скажет и В. А., что политический, мол, поджигает, ваше сиятельство. C’est vraiment une indignite que ce monsieur a fait [тогда как он же первый поджигал, и потом отказался подписать].
Как бы то ни было, ждать здесь, кажется, нечего. Перевод мой может состояться разве к концу года. А если до этого времени не будет кокандцев, то, значит, они не придут. Да если бы и пришли, то мне теперь на барона надежда плоха; и притом здоровье мое больно плохо. Грудь болит постоянно и сердце очень бьется.
Так вот каким образом - совершенно неожиданно - разыгралась история с письмом! Пострадал лишь тот, кто меньше всего был в нем виноват.
Приехал из отпуска Фитингоф, и вот пишет Плещеев 21 февраля 1856 г.:
Вы говорите, Виктор Дезидерьевич, что я слишком упал духом. Сознаюсь и сам, но что же делать. Правда, я много уже вытерпел, и мне бы, кажется, не привыкать, стать, к разного рода испытаниям. Но уверяю вас, что большие удары судьбы сноснее, чем беспрестанные мелкие нападки, беспрестанные булавочные уколы сильных мира сего, которые тем только и сильны, что бьют лежачих. На днях я чуть было не отправился в изгнание в Кармакчи (ф. № 2), и за что - как бы вы думали? Бельцов, с которым я жил, - подал барону рапорт на Беринга, что тот заводит беспрестанные кляузы и не дает для работ столько быков, сколько следует. Барон вообразил себе, что это я подстрекаю Бельцова, и велел Скальмовскому передать мне, чтобы я готовился ехать в форт № 2. Как вам это нравится? Если я должен нести ответственность за все чужие поступки, то, пожалуй, он захочет меня разжаловать, если на Беринга станут жаловаться купцы, что он им не платит? Скажет, что я им счета писал. Но тогда уж я потребую, чтоб и награждение за чужие подвиги тоже шло мне. Если здесь убьют тигра, так я буду просить себе законные три золотых. Это будет логически. Не так ли?
Не знаю решительно, почему барон говорил нам одно, а думает и делает другое. Во всяком случае, все это крайне невесело, и поневоле падешь духом.
Кто из них двоих, Беринг или Фитингоф, более антипатичный - сказать, конечно, трудно.
Интересно, что оба, как видно из предыдущих фактов, не только смотрели, но и относились к «политическим ссыльным» как к смутьянам, только и занимающимся на службе «колебанием основ». Видимо, и сам граф Перовский не далек был от такого же мнения - по крайней мере, Плещеев выражает опасение, что генерал-губернатор может поверить ответу Фитингофа, если тот скажет, что «политические смущают офицеров». Относительно же Беринга в том же письме Плещеев сообщает несколько таки прямо курьезных фактов:
В заключение могу рассказать вам анекдот или даже несколько анекдотов про Беринга, чтоб показать вам, какого это тона люди. На днях за обедом - при гостях - комендант поколотил собственноручно солдата, который ему принес седло. Комендантшу это так возмутило, что она произнесла: «Как тебе не стыдно, Мишенька, ты бы это мог в другое время сделать!» (Не правда ли, это похоже на сцену городничего с купцами в «Ревизоре»).
Хороша тоже теория любви к отечеству самого коменданта. Недавно, призвав одного конфирмованного, он стал ему читать мораль и, между прочим, сказал: «Что такое отечество? Это вздор. Где хлеб дают - там и отечество. Вот я и барон, мы немцы, а служим как русские!»
Но всего потешнее - это обращение Берингом батарейного хорунжего Сибаева в христианскую веру. Тот явился к нему по службе, а Беринг целые два или три часа толковал ему о чудесах Христа, прибавляя беспрестанно вопрос: «Ну, сделает ли это вам Магомет, а?» Сибаев никак не хотел допустить, чтобы можно было насытить 5 тысяч человек 5-ю хлебами, и иронически отвечал: «Больна его мудрено гулял!»
Перейдем прямо к последнему письму из форта Перовского в Оренбург от 1 июня. Оно является как бы итогом всего того, что вытерпел Плещеев за эти два года, а потому мы его и помещаем целиком. Вспомним, что А. Н. был произведен в офицеры 11 мая, но что когда писал это письмо, то официального уведомления не получал.
Добрый мой Виктор Дезидерьевич! Это письмо мое, вероятно, последнее из форта Перовский. Но не думайте, чтобы я ехал на линию. Барон-таки доехал меня. Он усылает меня в Карамакчи (в форт № 2). Неизвестно, по каким причинам. Он всем говорит, что делает это для того, чтобы мне скорее и удобнее было ехать на линию; потому что Бутаров и Поплавский [двое из конфирмованных, произведенных ранее этого в офицеры] должны отправиться прежде смены и взять меня с собой. Но я ему ни на грош не верю. Подлостям и гадостям его несть конца. Я знаю, убежден, что я там проживу до смены. Здесь такие сплетни, такие дрязги творятся, что, право, и говорить об них не хочется… Не знаю, ей-богу, когда меня вынесет отсюда судьба. Положение мое теперь самое затруднительное; средств не имею решительно никаких - табаку не на что купить на дорогу. Я бы мог чрезвычайно удобно доехать с Скальмовским, который хотел меня взять с собой, и мне бы это ничего не стоило; а между тем выслали бы мне денег для уплаты долгов. Но власть барона все сделала иначе. Была возможность несколько раз мне отправиться - и весьма спокойно - но он держал меня; а теперь в несколько дней я должен собраться, да еще жить в форте 2-м Бог весть сколько времени. Не поверите, какая тоска мною овладевает. Не знаю, что и делать. Мать пишет мне с последней почтой, что министр ей велел сказать, что я произведен. Но куда, я не знаю и не поверю этому, пока не прочту в приказах. Хотел бы дождаться почты, но барон торопит Растопчина, назначенного начальником Кармакчей, и с которым вместе я должен ехать. Вот будет ему удовольствие, как произведут меня в 4-й батальон - тогда барон заставит меня прожить в Кармакчах всю зиму! Ежели бы это случилось - я надеюсь, что хоть вы за меня заступитесь, Виктор Дезидерьевич. Я там пропаду с тоски; да и климат там такой, что все, кто там живет - больны. Бедный Поплавский там почти ослеп; может быть, и совсем ослепнет. Доктора там нет - один какой-нибудь пьяный фельдшер. Об образе жизни и говорить нечего. Совершенная пустыня. Ради Бога, Виктор Дезидерьевич, вытащите меня из этого омута, называемого Сырдарьинской линией. Неужели власть барона так сильна, что он безнаказанно может делать все подлости, какие ему только вздумается? Вы можете подумать, что я это говорю пристрастно, как человек, имевший личности с бароном. Но спросите вы Поплавского, когда он вернется, спросите Осмоловского, который тут постороннее лицо и на мнение которого можно положиться. Его все знают за человека добросовестного. Все здесь в один голос говорят, что нет возможности служить, и стараются вырваться поскорей из степи. Впрочем, этого можно было ожидать вперед; когда уж В. А. решился прислать его после известного письма, то ему нечего воздерживаться. Еще на днях он говорил: «Вот, думали, что я слечу - а теперь, напротив, они все отсюда уедут; ни одного не останется. Не плевать бы в кашу - пригодится есть» (подлинные слова этого великого мужа). Уж это довольно характеризует человека.
NB. Я хочу написать графу, если меня барон не возвратит на линию.
NB. Вот еще черта: в предписании обо мне было сказано: «отправиться в форт № 2»; барон вычеркнул и написал: «выслать». (?)…
Как кажется, начальнику линии не удалась его мелкая месть. После последнего письма в сохранившейся переписке находим еще два, очень коротких, написанных уже прапорщиком Плещеевым из Оренбурга в Петербург, куда после смерти жены уехал В. Д. Дандевиль, занимавший к этому времени должность корпусного квартирмейстера и произведенный в полковники. В этих двух оренбургских письмах ни слова не сказано о том, как Плещеев выбрался из форта Перовского. Одно из двух - или весть о производстве в офицеры и о переводе в Оренбург в 3-ий линейный батальон пришла вовремя, и А. Н. прямо отправился к месту своего служения, или, если он и жил в Карамакчах, то очень недолго, ибо оренбургские письма помеченные: одно - июлем, другое - августом. Впрочем, такая подробность, конечно, не важна, а важно то, что Плещеев, наконец, сделался более или менее полноправным членом военной семьи, перестал быть «ссыльным рядовым», над которым мог измываться, показывать свою «неограниченную» власть каждый, кто хотел. По счастью еще, что ближайшее начальство Плещеева, ротный и батальонный командир, были люди иного рода, чем генералы форта Перовского, и относились к нему вполне гуманно, как к человеку, а не как к «конфирмованному», что на языке Фитингофов и Берингов чуть ли не однозначило со словом «клейменый».
Полны симпатии все отзывы Плещеева о майоре - а затем подполковнике - Скальмовском, командире 4-го батальона, и о капитане Сливинском, командире 3-й роты того же батальона.
Говоря об обществе форта Перовского, нельзя, конечно, не остановиться на двух личностях - Осмоловском и Первухине, которые заведывали туземным населением. Об Осмоловском Плещеев был наилучшего мнения. О Первухине много находим в письме Плещеева от 21 июня 1855 года. Это письмо дает такую яркую и правдивую картину наших среднеазиатских административных нравов, что краски ее до сих пор еще не потускнели; и то, что творилось 50 лет тому назад - разве только с небольшими изменениями - творится и теперь. Вот это любопытное письмо:
Вообще, Виктор Дезидерьевич, entre soit dit - этот г. Первухин - крайне подозрительная личность. Киргизы его ненавидят. Слухи про него ходят страшные, и если хоть десятая доля их справедлива, то он просто достоин виселицы. Но по слухам ведь заключать трудно. Одно я положительно знаю, что Осмоловского ждут киргизы как Бога; и я сам не раз слышал, как говорили старшины, что худо, очень худо будет, если он не скоро вернется. Что Первухин взяточник - это здесь говорит каждый; но что он такой человек, который из всего сумеет вывернуться - это тоже очень возможно. Крючок большой руки. Не мое дело судить об этом; остается только желать, чтобы истина вышла скорей наружу. Мне кажется, что киргизы, кочующие между Джулеком и нашим фортом, будут вполне обеспечены только тогда, когда на Джулеке будет русское укрепление. Прежде кокандцы не перестанут грабить. Впрочем, вот что еще замечательно: в последней шайке, на которую мы ходили - кокандцев было очень мало, а все киргизы кипчакского рода, кочевавшие сначала на нашей стороне, а потом ушедшие к кокандцам (тоже вследствие притеснений, как говорят); они-то и привели кокандцев на тех, которые хотели откочевать вместе с ними, а остались у нас. Тут же, по словам киргиз, находился и наш солдат, недавно бежавший, татарин. Все это очень плохо. Таким образом, скоро небезопасно будет нашим солдатам ходить на огороды или на пашни. Пожалуй, будут таскать людей или стрелять из-за кустов. Последнее приключение, признаться, сделало на всех очень неприятное впечатление. Бедный Скальмовский очень озабочен. Два солдата бежали у него из батальона и, как слышно, оба уже переданы кокандцам. При Осмоловском розыски делались гораздо деятельнее и успешнее, а теперь едва бежит - и след простыл. Скальмовский тут ничем не виноват. Люди здесь все разбросаны по работам: кто на кирпичах, кто маты делает, и усмотреть за ними нет возможности. Притом же, последние два солдата - татары, которые всегда ненадежны. Что может сделать батальонный командир? Каждый здесь видит, что обращается он с людьми хорошо, хотя и не дает потачки негодяям. Очень жаль Скальмовского. Ему может за это достаться; а кто поручится, что опять не случится то же самое?
<…> Любопытно отметить решительное отсутствие в письмах Плещеева рассуждений на какие-либо политические темы. А ведь в то время Россия переживала грандиозную оборону Севастополя и необыкновенный подъем общественного настроения. Одно стихотворение, самое безобидное по теме, - «После чтения газет», две-три строки вообще о войне, да следующий коротенький отрывок - вот и все, что Плещеев говорил о таком великом событии. В одном из писем мы находим такую фразу: « И. Ф. Бларамберг прислал барону карту Крыма, на которой нет ничего, кроме точек: одна изображает Севастополь, другая - Балаклаву, третья - имение Елены Павловны». Вот и все, что мы находим в письмах «политического». Плещеев интересуется всеми новостями литературы, следит за нею, любит поговорить по этому поводу, обменяться мыслями; занят тем, что ему близко - местными интересами; переживает громадную душевную драму - пишет о ней; болезненно интересуется своей личной будущностью, но совершенно индефферентен ко всяким вопросам как внутренней, так и внешней политики. Как живет Россия, что волнует общество, - его это вовсе не касается.
А. Н. был слишком дружен с В. Д. Дандевиль, слишком говорил с ним откровенно, чтобы в письмах не проскользнул бы хоть намек какой-нибудь на то, что, как казалось, должно было интересовать его больше всего…
Другие материалы о форте Перовском, размещенные в журнале:
• П. И. Пашино. Туркестанский край в 1866 году;
• А. К. Гейнс. Дневник 1866 года. Путешествие в Туркестан.