Семиречье и Кульджа (татарские мемуары). 2. Верный
Г. Ш. Кармышева. К истории татарской интеллигенции (1890-1930-е годы). Мемуары / Пер. с татарского Ф. Х. Мухамедиевой, составитель Б. Х. Кармышева. - М., 2004.
Другие части: 1. Джаркент, Верный, 2. Верный, 3. Верный, 4. Гавриловка, Копал, Попутный, 5. Кульджа.
Однажды хозяин решил сделать ремонт в доме, где мы жили. Нам пришлось временно перебраться в деревянный сарай под навесом, ближе к саду. Под навесом и сараем протекал арычок. В сарай всходили по невысокой лестнице. Полы в сарае были деревянные, а окон не было. Площадку под навесом полили и подмели, сарай убрали, как комнату, и стало очень уютно. Летом в нем было прохладно, просто наслаждение.
Или-Исхак-бай передал нашему отцу: «Пока поденщики делают ремонт, пусть Мулла-абзый за ними присматривает и распоряжается. В освободившуюся квартиру Джалала пусть поселит по своему выбору порядочных людей».
Мы с братом заходили и в другой, внутренний, двор играть с Закиром, Мишкой и командирской дочкой Любой. Люба мне говорила: «Я пока еще учусь, а скоро начнутся каникулы, и тогда я буду играть с вами целыми днями. Я знаю много игр».
Родители, посоветовавшись между собой, решили старшего сына после окончания занятий в медресе устроить на работу к Исхак-баю, чтобы он обучился торговому делу. Так и сделали. Сначала брату было неловко среди чужих людей, но постепенно привык. Домой он возвращался только по четвергам и ночевал дома. Иногда он мне приносил маковые конфеты. <…>
В один из дней брат, служивший у Исхак-бая, сказал матери: «Мама, в магазин поступило так много товаров! Там столько разных кружев, аграмантов, тесьмы, лент, браслетов, колец, серег разных сортов, разных видов. Вот приближается гает. Не взять ли тебе понемногу этих товаров и не попробовать ли показать их сартянкам, живущим на окраине города. Хозяин сколько угодно товара дает разносчикам, только бери, да и возврата стоимости товаров ждет. Если будет хоть какая прибыль, может, смогли бы купить швейную машину, хоть подержанную». Мать задумалась, а потом сказала: «Ладно, попробуй, принеси, только пусть срок оплаты запишут подлинней». Вечером брат принес кое-какую галантерею. Мать сказала: «Ладно, завтра понедельник - удачный день. Попробую сходить, уповая на Бога».
На другой день после утреннего чая мама, завернув вещи в платок, накинув на голову черный халат, прочитав «Бисмилла» и «Аятелькурси», отправилась в путь. Как она потом рассказала, шла, бедная, думая, как стыдно и унизительно войти в дом незнакомых людей со словами: «Не купите ли вещи?» Шла она с этими мыслями по пустынным окраинным улицам, проходила мимо домов, не решаясь войти. Наконец она увидела возле одних ворот разговаривающих женщин, подошла к ним, поздоровалась и предложила: «Вот я принесла кое-что показать. Не купите ли?» Те ответили: «Давайте, покажите». Одна, взглянув на товар, предложила войти в дом, а затем сказала: «Сейчас у меня мало денег. Дайте в рассрочку. Возьму деньги у мужа». Мать ответила, что пока еще не может дать в кредит. Потом другая женщина повела маму к себе. В тот день мама посетила несколько домов.
Мысль о покупке швейной машины возникла у брата вот почему: баи-торговцы отдавали казашкам и уйгуркам вручную шить в большом количестве ватные халаты из таких плохих тканей, как чертова кожа, затем готовые халаты отдавали обстрачивать на машине. За отстрачивание трижды подола и бортов, дважды - двух боковых швов, оснований ворота и рукавов платили десять копеек. Эти халаты покупали казахи-степняки. Брат говорил: «Отстрачивание на машине готовых халатов - нетрудное дело. Сестра Наджия (ей тогда было четырнадцать лет) могла бы заняться этим, и, может, наша жизнь несколько наладилась бы».
Мать теперь перестала днем бывать дома. А без нее дома неуютно. Каждый вечер я у нее спрашивала: «Мама, завтра никуда не пойдешь? Теперь будешь дома?» Она так только говорила «буду, буду», а сама на следующее утро снова уходила. После продажи очередной партии взятых в кредит товаров она сдавала хозяину выручку и снова брала товары в кредит. С узбекскими и уйгурскими женщинами она уже перезнакомилась. Когда она появлялась в их домах, они встречали ее с распростертыми объятиями, восклицая: «Вот, абыстай пришла!» Они просили принести шелковые платки, дуррача (небольшие шелковые головные платки), бусы, пуговицы, сурьму для глаз. Мама стала носить теперь не только мелкие предметы, но и довольно дорогие вещи - шелковые платки, кашемировые шали, и начала давать их в кредит. <…>
Таранчинки (уйгурки). Семиреченская область
Мы играли с Любой. Когда я заходила в их дом, меня удивляло, что у них так много комнат. Двери снаружи были обиты зеленым сукном. На нижнем этаже находилась кухня. Однажды мы стояли на верхней галерее, и Любины родители были там.
Внизу остановился один военный, козырнул Любиному отцу и застыл на месте. Отец что-то ему говорил. Люба с лестницы побежала к этому человеку и прикоснулась к его груди. Ей было лет двенадцать-тринадцать. Я удивилась, как она не стесняется. Родители ей ничего не сказали. Я подумала: «Может быть, он ее брат? А если брат, то почему его не зовут в дом?» Я даже его, бедного, пожалела. Спросила Любу, не брат ли этот человек. Она ответила, что нет. Потом Любина семья выехала в военный лагерь.
Рядом с их домом в большом дворе жили две-три семьи мишарей. У них были большие и маленькие девочки. Я стала с ними играть. Звали их Мауджуда, Бибигайша, Шамсикамар. Были и мальчики: Габдилькадыр, Саляй и еще несколько. <…> Я больше дружила с Шамсикамар.
В квартиру, из которой выехал Джалал-ака, вселилась семья узбеков. Правда, жена была уйгуркой. Их сын и дочь были чуть старше меня. Я стала играть с их девочкой. Этот узбек на базаре готовил шашлык и продавал, а дочь каждый день в узле носила отцу на базар нарезанный матерью лук. Девочка и меня звала с собой, но я стеснялась лавочников. Татарские девочки моего возраста на базар не ходили. Но изредка я все же сопровождала свою подружку.
У этой семьи был родственник, работавший на бойне. Он их пригласил в гости. Они с вечера готовились с тем, чтобы утром отправиться. И меня взяли с собой. Уговорили маму, чтобы отпустила меня, что, мол, и так Вас целый день нет дома. И в самом деле, мама с утра уходила, а возвращалась лишь к вечеру. Я целый день тосковала по ней. Мама, конечно, знала об этом, утешала меня, говоря: «Доченька, когда купим швейную машину, перестану ходить по домам. На машине будем шить тебе красивые платья и камзолы».
Узбекскую девочку звали Хадича, ее маму - Анархан, отца - Турабай. И вот мы с Хадичой и ее мамой пошли пешком на бойню. Она находилась довольно далеко от города. Когда вышли из города, в воздухе потянуло вонью. Чем ближе подходили к бойне, тем отвратительней воняло. Меня тошнило. Я удивлялась, как можно в такое место в гости приходить! Надеялась, что до вечера здесь не задержимся. Шли-шли и дошли до какого-то двора. Нас встретили, завели в большую комнату. Здесь высокая безносая женщина поклонилась, приветствуя нас. Я дышала этим зловонным воздухом, смотрела на больную безносую женщину, настроение мое все ухудшалось. А те, с кем я пришла, особого внимания на все это не обращали.
Напились мы чаю. Потом нас повели в другую комнату. Кроме нас были и другие гости. Мы, несколько девочек и мальчиков, вышли играть. Я от Хадичи не отходила. Мне казалось, если она заиграется с другими девочками, то меня здесь забудут, уйдут домой без меня. Удивлялась, как можно в таком месте жить?! Пробыли мы там до вечера, потом ушли. Ни от чая, ни от еды я удовольствия не получила. Как только отошли от бойни, я почувствовала себя как бы в другом мире. Очень обрадовалась, когда добралась до дома. <…>
Я не могла смириться с ежедневным отсутствием мамы. Очень скучно, когда мамы дома нет. Высшим наслаждением для меня было пить чай рядом с мамой, облокотясь на ее колено. В те времена у татар было принято стелить на пол кошму, на нее - одеяло и есть, сидя на одеялах, поджав ноги «по-турецки». У богатых же были высокие столы, но обычно в гостиных.
Иногда я просила: «Мама, возьми меня с собой!» Но она не соглашалась. Ей самой эта работа не нравилась, надоело ей. Теперь мама носила не галантерею, а хорошие платки, парчу, серебряные пряжки, шелковые изделия, кружева, бахрому. Мама рассказывала, что некоторым женщинам давала товар в долг. Одна из них должна была маме шесть рублей. Мама несколько раз напоминала ей, а она стала говорить, что отдала, да еще начала скандалить. Мама очень расстроилась и сказала ей: «Я не помру, потеряв шесть рублей, а вот тебе это может обернуться потерей шестидесяти рублей. Потом ты захочешь мне ноги целовать, но я к тебе не приду». Ушла. У этой женщины была упитанная лошадь на стойловом содержании. Внезапно эта лошадь упала и околела. Тогда эта женщина поняла, что напрасно обидела маму и стала себя ругать: «Вай, я с абыстай нечестно поступила, обидела ее!» Соседкам говорила: «Если увидите абыстай, приведите ее ко мне. Я хочу просить у нее прощения. Пусть она благословит меня». Женщины ее просьбу передали, но мама больше к ней не заходила. Мама брала товар у двух купцов: Исхак-бая и Бектахира-хаджи. Они ей не назначали срока возврата выручки. Она расплачивалась, когда могла.
Однажды перед сном я подумала: «Завтра мамы опять не будет дома. Как я одна проведу целый день? Ведь и Хадичи нет дома. Нет, завтра я пойду с мамой! Бог позволит, пойду». Так я решила. Утром после чая, никому не говоря, я надела другое платье, повязала на голову сестрин платок. Калитка у ворот открывалась на улицу. Я спряталась за нее. Когда мама вышла на улицу и завернула за угол, я схватила ее за подол. Мама повернулась ко мне и воскликнула:
- Боже мой, доченька! Что ты делаешь?
Я молча шла с ней. Когда немного прошли, мама сказала:
- Доченька, оставайся!
- Нет, я пойду!
- Ладно, иди.
Идем. Утро. Весело. Незнакомые улицы. По обеим сторонам высокие тополя. В арыках журчит вода. Берега их зеленые. Рядом с мамой шагать так радостно. Оглядываюсь по сторонам. Вошли в один двор. Нас встретили радостными возгласами, постелили на пол одеяло, усадили, спрашивают: «Абыстай, Ваша ли дочь? Какая красивая! Почему до сих пор не приводили?» Другие говорят: «Круглолицая, черноглазая». Я застеснялась. Некоторые из них угощали нас чаем. У узбеков и уйгуров дворы двойные: первый для мужчин, а из него калитка в женский двор, куда можно входить из мужчин только родственникам. В домах богатых узбеков на полу расстелены большие ковры, на них атласные одеяла, в нишах дорогие вазы. Одеваются их жены в атласные или шелковые платья. Но от сидения на полу, да еще с детьми, подолы у платьев несвежие, измятые. Глядя на них, наши татарские женщины говорили: «О, Боже, как они не умеют ценить богатство! Дает же Бог таким счастье».
Тогда у мусульман школы в современном понимании не было. В городе мальчиков обучал грамоте мулла, а девочек - его жена, абыстай. Конечно, всех детей города собрать и учить было невозможно. Если в махалле была грамотная абыстай, то она собирала девочек своего квартала. И взрослые девицы у них учились. Девушек в другие города не отпускали. Мальчиков состоятельные родители посылали учиться в Казань и другие города.
Когда мы приехали из нашей казанской деревни в Яркент, старшему брату было четырнадцать лет, сестре - одиннадцать. Они в деревне учились, умели читать и писать. Сестра там прочитала три книги даже на арабском языке.
Когда мы приехали в Алма-Ату, ей было тринадцать лет. Тогда письма, написанные малограмотно или неразборчиво, люди приносили ей и просили прочитать. Сестра нас с младшим братом обучала грамоте.
Тогда учителя наши зарплату не получали. Каждый четверг ученицы приносили кто три копейки, кто пять или десять, а состоятельные по двадцать копеек. В праздники матери учениц тоже приносили абыстай монеты, кто сколько может. В наших деревнях на вопрос, грамотный ли тот или иной человек, отвечали, что читает по-тюркски, то есть на родном языке, но ни по-арабски, ни по-персидски не знает.
Наш отец неожиданно на деньги, собранные для покупки швейной машины, купил лошадь. Он, оказывается, решил немного попользоваться лошадью, потом продать ее и купить швейную машину. Это была большая гнедая лошадь, немирного нрава, довольно ретивая. Когда ее запрягали, кто-то должен был крепко держать ее под уздцы. Однажды куда-то мы собрались ехать. Ее запрягли. Ворота были открыты. Только сестра одна и успела сесть в телегу, как лошадь рванулась с места и понеслась по улице. Встречные люди на другой стороне улицы среди деревьев ее поймали. Они и сказали, что эта лошадь из пожарной охраны, по-видимому, пожарные ее продали. У нее были забавные привычки. Так, если услышит звуки духового оркестра, навострит уши, поднимет голову и, не в силах устоять на месте, начинает игриво пританцовывать. Отец отлично ухаживал за лошадьми, умел их объезжать. Не помню, усмирилась ли она потом, но мы всегда ездили на ней.
Выселок Илийский (Верненский уезд). 1897
Однажды нас пригласил в гости Или-Исхак-бай. Он жил на пикете реки Или [Казачий выселок (первоначально пикет) Илийский, основанный в 1853 г. Впоследствии поселок Илийск. Затоплен в 1970 г. при наполнении Капчагайского водохранилища. - rus_turk.]. В Алма-Ате жил еще один Исхак-бай. У него работал мой старший брат.
Поехали на пикет Или отец, мама, младший брат и я. Дом бая был под железной крышей, рядом река. Вечерами от комаров и москитов не было спасения. Гостили мы три дня.
Выселок Илийский (Верненский уезд). 1897
Однажды отец снова посадил меня на телегу, и мы с ним куда-то поехали. Ехали и ехали все по одной широкой улице. У одного хорошего дома с нарядным крыльцом стояла русская девочка в очень красивом коротеньком платьице. В обеих руках у нее было по красному яблоку. Увидев нас, она побежала нам навстречу. Отец остановил лошадь. Девочка одно яблоко подала мне. Мы ее поблагодарили. Она упорхнула. Я и так радовалась поездке, а тут еще эта славная девочка будто поздравила меня с моей радостью. Я это яблоко не ела, все любовалась его красотой и величиной.
Отец вдруг мне сказал:
- Смотри, вот это и есть лагерь.
- Кто живет в этих домах? - спросила я.
- В этих живут офицеры, а на той стороне солдаты.
И в самом деле, эти дома не были похожи на городские: по обеим сторонам улицы тянулись красивые решетки, за ними деревья, а за деревьями - красивые дома. Будешь искать - не найдешь ни соринки. Дорожки посыпаны песком. Когда проезжали лагерь, ехали шагом. Я оглядываюсь по сторонам и думаю, что в каком-то из этих домов, наверно, живет Люба со своими родителями. А вдруг покажется.
Близ станции Сарыбулак. 1897
Приехали мы в Алмалык. Там рядом с горами протекала большая речка. Отец собрал немного яблок. Мы опять возвращались по тем же улицам.
Еще как-то раз отец, сестра, младший из братьев и я взяли мешки и поехали в горы за яблоками. Удивительно красивые места здесь были, и яблок - множество. Только это горные яблоки-дички. Оказалось, что родители бывшей жены Джалала-аки, казашки Мансат, жили здесь среди зарослей яблонь в казахской войлочной юрте. Мы собрали немного яблок и пошли к ним чай пить. Дочери Акбалык и Тазакыз были дома, но с нами чай пить не садились, стояли в сторонке. Хлеб у нас был свой. Их худая кошка в надежде на угощение протиснулась между нами. Мы ей дали кусочек хлеба. Когда кошка отошла от нас с хлебом, одна из девушек вырвала его у кошки из пасти и сама съела. Кошка опять к нам подошла и снова получила кусочек хлеба. Тут вторая девушка отобрала и сама съела.
В те времена у казахов вообще хлеб употребляли очень мало, а в бедных семьях хлеб ели едва ли не вместо печенья и конфет. Изредка они пекли лепешки, прилепив их к стенкам котла с внутренней стороны, а затем котлом накрыв горячий очаг. Если приезжали гости, то для них жарили в котле в кипящем масле шарики из теста - баурсаки. На зиму вместо муки заготавливали особо приготовленное пшено - тары. Напиток куже был в каждой юрте. Делали его так: пшеницу варили в большом количестве воды, как суп, остужали и заправляли айраном (квашеным молоком). Пили куже холодным. Летом питались кипяченым молоком, пресным или квашеным. Более состоятельные казахи заготавливали соленое мясо. В особо обработанных желудках животных хранили соленое сливочное масло. Делали и сушеный сыр - курт.
Мы набрали яблок полную телегу и к вечеру вернулись домой. Эти яблоки дома нарезали, высушили, а затем в большой казахской деревянной ступе толкли и после просеяли. Получилась яблочная мука. Когда нужно, эту муку заливали кипятком и получалось нечто вроде повидла. Его подавали к чаю, а также употребляли в качестве начинки для пирогов и пирожков. Мы несколько раз ездили в горы за яблоками.
У сартов начался сезон праздников по поводу обрезания мальчиков - суннат-туй. Глашатаем была уйгурская женщина, которую все звали Патма-айла. Она верхом на лошади, завязав головной платок сзади, низким мужским голосом, приподнявшись в седле, громко оповещала: «О, люди, в такой-то день идите все, и мужчины, и женщины, на суннат-туй к Джапак-баю!» К тем, у кого ворота были открыты, она въезжала во двор, у закрытых ворот она громко стучала своей нагайкой и, приподнявшись на стременах, кричала поверх ворот: «В такой-то день и мужчины, и женщины в дом Джапак-бая на суннат-туй!» и, стегнув коня, неслась к следующим воротам. На этот праздник идут все: и званые и незваные. Ведь невозможно оповестить каждого жителя города в отдельности.
На туй каждый идет с подарком. Мама знала эту семью. Отец с матерью стали ходить на туи знакомых людей. У богатых туй продолжается три дня. У некоторых он растягивается до недели, а то и до десяти дней. Каждой гостье подносится в качестве отдарка блюдо плова и лепешки. Гостьи едят, а оставшееся уносят домой, завернув в свой платок или скатерть. Мама остаток еле донесла до дома (она несла на голове, как это делают сартянки и уйгурки). Отдарок состоял из лепешек и плова. Лепешки эти особенные, специально испеченные по заказу именно к тую пекарями-профессионалами высокой квалификации.
При заворачивании гостинцев (отдарка) в самый низ кладется лепешка размером с большое блюдо. Это не обычная лепешка, а сдобная, обсыпанная семенами кунжута и чернушки, и поэтому особенно ароматная. На эту лепешку кладется вторая того же сорта, но меньшего размера и наполненная пловом, увенчанным куском жирной баранины. Плов покрыт, как крышкой, третьей лепешкой. А на ней четвертая лепешка, наполненная курагой и кишмишем.
В тот день отец вернулся тоже с гостинцами, но он постеснялся взять большие лепешки.
После этого туя опять появилась Патма-айла на лошади, стучала по воротам, звала на следующее торжество, и пошли туи своей чередой. Уж и не помню, сколько их было. Но запомнился на всю жизнь роскошный плов, приготовленный с сарбугой.
Уйгуры имя Фатима произносят как Патма, а обращение к старшей женщине у них «айла». Со временем «Патма-айла» и вовсе превратилось в «Патмайла».
На базаре в Верном. 1897
Я давно не ходила играть к Шамсикамар. Она меня оскорбила. Однажды я была у них. Ее семилетний брат Саляй играл в тот день монетками: доставал их из кармана, пересчитывал и снова прятал в карман. Вдруг гривенник скатился на пол и потерялся. Мы все искали его, лазили под кровать, под стол, но так и не нашли. Все очень расстроились и больше не играли. Приближался вечер, и я ушла домой. На второй день после утреннего чая я снова пошла играть к ним. Шамсикамар меня встретила очень холодно. Я не могла понять почему. Она мне сказала: «Я с тобой играть не буду. Мама сказала, что вчерашний гривенник ты стащила. Ты к нам больше не ходи». Я, конечно, удивилась и обиделась. Я у нее научилась не только петь, но и ругаться. Вот так: чтобы тебя крестили, чтобы ты подохла, попади в ад, чтобы ты шею свернула. Уходя, я, обращаясь к ней, все эти скверные слова произнесла, слова, которым в их же доме научилась. Вернулась домой и больше к ним не ходила. Дома я никому ничего не сказала, но клевету эту тяжело переживала. Могу даже сказать, что тяжелый осадок на душе остался на всю жизнь.
Давно у нас кончился ремонт. Мы снова вселились в дом. Отец продал лошадь, и мы купили ножную швейную машину, кажется, марки «Гау». Стол этой машины был высоким, колесо большое, внизу вал толще руки у локтя, все части видны. Шила она медленно и тарахтела. Сестра за несколько дней полностью научилась шить. Отец от торговцев стал приносить халаты и бешметы. Услышав, что у нас появилась машина, женщины и девушки стали приносить свои платья, чтобы прострочить воротник, рукава и подол. Сестра шила целыми днями, так как торговцы торопили. Машину постоянно окружали мы, дети. Люба тоже от нас не уходила (уже наступила осень, и семья Любы вернулась из военных лагерей). Машина для нас, детей, была целым зрелищем. Нам были интересны и ее дробь, и то, как опускается и поднимается иголка. Когда сестра говорила нам: «Отойдите немного, как бы ноги ваши не зацепились за колесо», мы немного отходили, но продолжали наблюдать, не замечая усталости в ногах.
Мама, получив с покупателей долги и сама рассчитавшись с долгами, насовсем бросила свои хождения. Теперь она занималась домашними делами, а сестра все шила и шила.
Родители снова принялись отливать сальные свечи, чтобы жечь их в длинные зимние вечера. По соседству от нас жил казах-сапожник. Отец, захаживая к нему, научился шить ичиги и кауши. Сам сделал колодки, купил кожу и всем нам сшил кауши. Хотя они получились довольно неказистыми, но ничего, носить было можно.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Другие части: 1. Джаркент, Верный, 2. Верный, 3. Верный, 4. Гавриловка, Копал, Попутный, 5. Кульджа.
Однажды хозяин решил сделать ремонт в доме, где мы жили. Нам пришлось временно перебраться в деревянный сарай под навесом, ближе к саду. Под навесом и сараем протекал арычок. В сарай всходили по невысокой лестнице. Полы в сарае были деревянные, а окон не было. Площадку под навесом полили и подмели, сарай убрали, как комнату, и стало очень уютно. Летом в нем было прохладно, просто наслаждение.
Или-Исхак-бай передал нашему отцу: «Пока поденщики делают ремонт, пусть Мулла-абзый за ними присматривает и распоряжается. В освободившуюся квартиру Джалала пусть поселит по своему выбору порядочных людей».
Мы с братом заходили и в другой, внутренний, двор играть с Закиром, Мишкой и командирской дочкой Любой. Люба мне говорила: «Я пока еще учусь, а скоро начнутся каникулы, и тогда я буду играть с вами целыми днями. Я знаю много игр».
Родители, посоветовавшись между собой, решили старшего сына после окончания занятий в медресе устроить на работу к Исхак-баю, чтобы он обучился торговому делу. Так и сделали. Сначала брату было неловко среди чужих людей, но постепенно привык. Домой он возвращался только по четвергам и ночевал дома. Иногда он мне приносил маковые конфеты. <…>
В один из дней брат, служивший у Исхак-бая, сказал матери: «Мама, в магазин поступило так много товаров! Там столько разных кружев, аграмантов, тесьмы, лент, браслетов, колец, серег разных сортов, разных видов. Вот приближается гает. Не взять ли тебе понемногу этих товаров и не попробовать ли показать их сартянкам, живущим на окраине города. Хозяин сколько угодно товара дает разносчикам, только бери, да и возврата стоимости товаров ждет. Если будет хоть какая прибыль, может, смогли бы купить швейную машину, хоть подержанную». Мать задумалась, а потом сказала: «Ладно, попробуй, принеси, только пусть срок оплаты запишут подлинней». Вечером брат принес кое-какую галантерею. Мать сказала: «Ладно, завтра понедельник - удачный день. Попробую сходить, уповая на Бога».
На другой день после утреннего чая мама, завернув вещи в платок, накинув на голову черный халат, прочитав «Бисмилла» и «Аятелькурси», отправилась в путь. Как она потом рассказала, шла, бедная, думая, как стыдно и унизительно войти в дом незнакомых людей со словами: «Не купите ли вещи?» Шла она с этими мыслями по пустынным окраинным улицам, проходила мимо домов, не решаясь войти. Наконец она увидела возле одних ворот разговаривающих женщин, подошла к ним, поздоровалась и предложила: «Вот я принесла кое-что показать. Не купите ли?» Те ответили: «Давайте, покажите». Одна, взглянув на товар, предложила войти в дом, а затем сказала: «Сейчас у меня мало денег. Дайте в рассрочку. Возьму деньги у мужа». Мать ответила, что пока еще не может дать в кредит. Потом другая женщина повела маму к себе. В тот день мама посетила несколько домов.
Мысль о покупке швейной машины возникла у брата вот почему: баи-торговцы отдавали казашкам и уйгуркам вручную шить в большом количестве ватные халаты из таких плохих тканей, как чертова кожа, затем готовые халаты отдавали обстрачивать на машине. За отстрачивание трижды подола и бортов, дважды - двух боковых швов, оснований ворота и рукавов платили десять копеек. Эти халаты покупали казахи-степняки. Брат говорил: «Отстрачивание на машине готовых халатов - нетрудное дело. Сестра Наджия (ей тогда было четырнадцать лет) могла бы заняться этим, и, может, наша жизнь несколько наладилась бы».
Мать теперь перестала днем бывать дома. А без нее дома неуютно. Каждый вечер я у нее спрашивала: «Мама, завтра никуда не пойдешь? Теперь будешь дома?» Она так только говорила «буду, буду», а сама на следующее утро снова уходила. После продажи очередной партии взятых в кредит товаров она сдавала хозяину выручку и снова брала товары в кредит. С узбекскими и уйгурскими женщинами она уже перезнакомилась. Когда она появлялась в их домах, они встречали ее с распростертыми объятиями, восклицая: «Вот, абыстай пришла!» Они просили принести шелковые платки, дуррача (небольшие шелковые головные платки), бусы, пуговицы, сурьму для глаз. Мама стала носить теперь не только мелкие предметы, но и довольно дорогие вещи - шелковые платки, кашемировые шали, и начала давать их в кредит. <…>
Таранчинки (уйгурки). Семиреченская область
Мы играли с Любой. Когда я заходила в их дом, меня удивляло, что у них так много комнат. Двери снаружи были обиты зеленым сукном. На нижнем этаже находилась кухня. Однажды мы стояли на верхней галерее, и Любины родители были там.
Внизу остановился один военный, козырнул Любиному отцу и застыл на месте. Отец что-то ему говорил. Люба с лестницы побежала к этому человеку и прикоснулась к его груди. Ей было лет двенадцать-тринадцать. Я удивилась, как она не стесняется. Родители ей ничего не сказали. Я подумала: «Может быть, он ее брат? А если брат, то почему его не зовут в дом?» Я даже его, бедного, пожалела. Спросила Любу, не брат ли этот человек. Она ответила, что нет. Потом Любина семья выехала в военный лагерь.
Рядом с их домом в большом дворе жили две-три семьи мишарей. У них были большие и маленькие девочки. Я стала с ними играть. Звали их Мауджуда, Бибигайша, Шамсикамар. Были и мальчики: Габдилькадыр, Саляй и еще несколько. <…> Я больше дружила с Шамсикамар.
В квартиру, из которой выехал Джалал-ака, вселилась семья узбеков. Правда, жена была уйгуркой. Их сын и дочь были чуть старше меня. Я стала играть с их девочкой. Этот узбек на базаре готовил шашлык и продавал, а дочь каждый день в узле носила отцу на базар нарезанный матерью лук. Девочка и меня звала с собой, но я стеснялась лавочников. Татарские девочки моего возраста на базар не ходили. Но изредка я все же сопровождала свою подружку.
У этой семьи был родственник, работавший на бойне. Он их пригласил в гости. Они с вечера готовились с тем, чтобы утром отправиться. И меня взяли с собой. Уговорили маму, чтобы отпустила меня, что, мол, и так Вас целый день нет дома. И в самом деле, мама с утра уходила, а возвращалась лишь к вечеру. Я целый день тосковала по ней. Мама, конечно, знала об этом, утешала меня, говоря: «Доченька, когда купим швейную машину, перестану ходить по домам. На машине будем шить тебе красивые платья и камзолы».
Узбекскую девочку звали Хадича, ее маму - Анархан, отца - Турабай. И вот мы с Хадичой и ее мамой пошли пешком на бойню. Она находилась довольно далеко от города. Когда вышли из города, в воздухе потянуло вонью. Чем ближе подходили к бойне, тем отвратительней воняло. Меня тошнило. Я удивлялась, как можно в такое место в гости приходить! Надеялась, что до вечера здесь не задержимся. Шли-шли и дошли до какого-то двора. Нас встретили, завели в большую комнату. Здесь высокая безносая женщина поклонилась, приветствуя нас. Я дышала этим зловонным воздухом, смотрела на больную безносую женщину, настроение мое все ухудшалось. А те, с кем я пришла, особого внимания на все это не обращали.
Напились мы чаю. Потом нас повели в другую комнату. Кроме нас были и другие гости. Мы, несколько девочек и мальчиков, вышли играть. Я от Хадичи не отходила. Мне казалось, если она заиграется с другими девочками, то меня здесь забудут, уйдут домой без меня. Удивлялась, как можно в таком месте жить?! Пробыли мы там до вечера, потом ушли. Ни от чая, ни от еды я удовольствия не получила. Как только отошли от бойни, я почувствовала себя как бы в другом мире. Очень обрадовалась, когда добралась до дома. <…>
Я не могла смириться с ежедневным отсутствием мамы. Очень скучно, когда мамы дома нет. Высшим наслаждением для меня было пить чай рядом с мамой, облокотясь на ее колено. В те времена у татар было принято стелить на пол кошму, на нее - одеяло и есть, сидя на одеялах, поджав ноги «по-турецки». У богатых же были высокие столы, но обычно в гостиных.
Иногда я просила: «Мама, возьми меня с собой!» Но она не соглашалась. Ей самой эта работа не нравилась, надоело ей. Теперь мама носила не галантерею, а хорошие платки, парчу, серебряные пряжки, шелковые изделия, кружева, бахрому. Мама рассказывала, что некоторым женщинам давала товар в долг. Одна из них должна была маме шесть рублей. Мама несколько раз напоминала ей, а она стала говорить, что отдала, да еще начала скандалить. Мама очень расстроилась и сказала ей: «Я не помру, потеряв шесть рублей, а вот тебе это может обернуться потерей шестидесяти рублей. Потом ты захочешь мне ноги целовать, но я к тебе не приду». Ушла. У этой женщины была упитанная лошадь на стойловом содержании. Внезапно эта лошадь упала и околела. Тогда эта женщина поняла, что напрасно обидела маму и стала себя ругать: «Вай, я с абыстай нечестно поступила, обидела ее!» Соседкам говорила: «Если увидите абыстай, приведите ее ко мне. Я хочу просить у нее прощения. Пусть она благословит меня». Женщины ее просьбу передали, но мама больше к ней не заходила. Мама брала товар у двух купцов: Исхак-бая и Бектахира-хаджи. Они ей не назначали срока возврата выручки. Она расплачивалась, когда могла.
Однажды перед сном я подумала: «Завтра мамы опять не будет дома. Как я одна проведу целый день? Ведь и Хадичи нет дома. Нет, завтра я пойду с мамой! Бог позволит, пойду». Так я решила. Утром после чая, никому не говоря, я надела другое платье, повязала на голову сестрин платок. Калитка у ворот открывалась на улицу. Я спряталась за нее. Когда мама вышла на улицу и завернула за угол, я схватила ее за подол. Мама повернулась ко мне и воскликнула:
- Боже мой, доченька! Что ты делаешь?
Я молча шла с ней. Когда немного прошли, мама сказала:
- Доченька, оставайся!
- Нет, я пойду!
- Ладно, иди.
Идем. Утро. Весело. Незнакомые улицы. По обеим сторонам высокие тополя. В арыках журчит вода. Берега их зеленые. Рядом с мамой шагать так радостно. Оглядываюсь по сторонам. Вошли в один двор. Нас встретили радостными возгласами, постелили на пол одеяло, усадили, спрашивают: «Абыстай, Ваша ли дочь? Какая красивая! Почему до сих пор не приводили?» Другие говорят: «Круглолицая, черноглазая». Я застеснялась. Некоторые из них угощали нас чаем. У узбеков и уйгуров дворы двойные: первый для мужчин, а из него калитка в женский двор, куда можно входить из мужчин только родственникам. В домах богатых узбеков на полу расстелены большие ковры, на них атласные одеяла, в нишах дорогие вазы. Одеваются их жены в атласные или шелковые платья. Но от сидения на полу, да еще с детьми, подолы у платьев несвежие, измятые. Глядя на них, наши татарские женщины говорили: «О, Боже, как они не умеют ценить богатство! Дает же Бог таким счастье».
Тогда у мусульман школы в современном понимании не было. В городе мальчиков обучал грамоте мулла, а девочек - его жена, абыстай. Конечно, всех детей города собрать и учить было невозможно. Если в махалле была грамотная абыстай, то она собирала девочек своего квартала. И взрослые девицы у них учились. Девушек в другие города не отпускали. Мальчиков состоятельные родители посылали учиться в Казань и другие города.
Когда мы приехали из нашей казанской деревни в Яркент, старшему брату было четырнадцать лет, сестре - одиннадцать. Они в деревне учились, умели читать и писать. Сестра там прочитала три книги даже на арабском языке.
Когда мы приехали в Алма-Ату, ей было тринадцать лет. Тогда письма, написанные малограмотно или неразборчиво, люди приносили ей и просили прочитать. Сестра нас с младшим братом обучала грамоте.
Тогда учителя наши зарплату не получали. Каждый четверг ученицы приносили кто три копейки, кто пять или десять, а состоятельные по двадцать копеек. В праздники матери учениц тоже приносили абыстай монеты, кто сколько может. В наших деревнях на вопрос, грамотный ли тот или иной человек, отвечали, что читает по-тюркски, то есть на родном языке, но ни по-арабски, ни по-персидски не знает.
Наш отец неожиданно на деньги, собранные для покупки швейной машины, купил лошадь. Он, оказывается, решил немного попользоваться лошадью, потом продать ее и купить швейную машину. Это была большая гнедая лошадь, немирного нрава, довольно ретивая. Когда ее запрягали, кто-то должен был крепко держать ее под уздцы. Однажды куда-то мы собрались ехать. Ее запрягли. Ворота были открыты. Только сестра одна и успела сесть в телегу, как лошадь рванулась с места и понеслась по улице. Встречные люди на другой стороне улицы среди деревьев ее поймали. Они и сказали, что эта лошадь из пожарной охраны, по-видимому, пожарные ее продали. У нее были забавные привычки. Так, если услышит звуки духового оркестра, навострит уши, поднимет голову и, не в силах устоять на месте, начинает игриво пританцовывать. Отец отлично ухаживал за лошадьми, умел их объезжать. Не помню, усмирилась ли она потом, но мы всегда ездили на ней.
Выселок Илийский (Верненский уезд). 1897
Однажды нас пригласил в гости Или-Исхак-бай. Он жил на пикете реки Или [Казачий выселок (первоначально пикет) Илийский, основанный в 1853 г. Впоследствии поселок Илийск. Затоплен в 1970 г. при наполнении Капчагайского водохранилища. - rus_turk.]. В Алма-Ате жил еще один Исхак-бай. У него работал мой старший брат.
Поехали на пикет Или отец, мама, младший брат и я. Дом бая был под железной крышей, рядом река. Вечерами от комаров и москитов не было спасения. Гостили мы три дня.
Выселок Илийский (Верненский уезд). 1897
Однажды отец снова посадил меня на телегу, и мы с ним куда-то поехали. Ехали и ехали все по одной широкой улице. У одного хорошего дома с нарядным крыльцом стояла русская девочка в очень красивом коротеньком платьице. В обеих руках у нее было по красному яблоку. Увидев нас, она побежала нам навстречу. Отец остановил лошадь. Девочка одно яблоко подала мне. Мы ее поблагодарили. Она упорхнула. Я и так радовалась поездке, а тут еще эта славная девочка будто поздравила меня с моей радостью. Я это яблоко не ела, все любовалась его красотой и величиной.
Отец вдруг мне сказал:
- Смотри, вот это и есть лагерь.
- Кто живет в этих домах? - спросила я.
- В этих живут офицеры, а на той стороне солдаты.
И в самом деле, эти дома не были похожи на городские: по обеим сторонам улицы тянулись красивые решетки, за ними деревья, а за деревьями - красивые дома. Будешь искать - не найдешь ни соринки. Дорожки посыпаны песком. Когда проезжали лагерь, ехали шагом. Я оглядываюсь по сторонам и думаю, что в каком-то из этих домов, наверно, живет Люба со своими родителями. А вдруг покажется.
Близ станции Сарыбулак. 1897
Приехали мы в Алмалык. Там рядом с горами протекала большая речка. Отец собрал немного яблок. Мы опять возвращались по тем же улицам.
Еще как-то раз отец, сестра, младший из братьев и я взяли мешки и поехали в горы за яблоками. Удивительно красивые места здесь были, и яблок - множество. Только это горные яблоки-дички. Оказалось, что родители бывшей жены Джалала-аки, казашки Мансат, жили здесь среди зарослей яблонь в казахской войлочной юрте. Мы собрали немного яблок и пошли к ним чай пить. Дочери Акбалык и Тазакыз были дома, но с нами чай пить не садились, стояли в сторонке. Хлеб у нас был свой. Их худая кошка в надежде на угощение протиснулась между нами. Мы ей дали кусочек хлеба. Когда кошка отошла от нас с хлебом, одна из девушек вырвала его у кошки из пасти и сама съела. Кошка опять к нам подошла и снова получила кусочек хлеба. Тут вторая девушка отобрала и сама съела.
В те времена у казахов вообще хлеб употребляли очень мало, а в бедных семьях хлеб ели едва ли не вместо печенья и конфет. Изредка они пекли лепешки, прилепив их к стенкам котла с внутренней стороны, а затем котлом накрыв горячий очаг. Если приезжали гости, то для них жарили в котле в кипящем масле шарики из теста - баурсаки. На зиму вместо муки заготавливали особо приготовленное пшено - тары. Напиток куже был в каждой юрте. Делали его так: пшеницу варили в большом количестве воды, как суп, остужали и заправляли айраном (квашеным молоком). Пили куже холодным. Летом питались кипяченым молоком, пресным или квашеным. Более состоятельные казахи заготавливали соленое мясо. В особо обработанных желудках животных хранили соленое сливочное масло. Делали и сушеный сыр - курт.
Мы набрали яблок полную телегу и к вечеру вернулись домой. Эти яблоки дома нарезали, высушили, а затем в большой казахской деревянной ступе толкли и после просеяли. Получилась яблочная мука. Когда нужно, эту муку заливали кипятком и получалось нечто вроде повидла. Его подавали к чаю, а также употребляли в качестве начинки для пирогов и пирожков. Мы несколько раз ездили в горы за яблоками.
У сартов начался сезон праздников по поводу обрезания мальчиков - суннат-туй. Глашатаем была уйгурская женщина, которую все звали Патма-айла. Она верхом на лошади, завязав головной платок сзади, низким мужским голосом, приподнявшись в седле, громко оповещала: «О, люди, в такой-то день идите все, и мужчины, и женщины, на суннат-туй к Джапак-баю!» К тем, у кого ворота были открыты, она въезжала во двор, у закрытых ворот она громко стучала своей нагайкой и, приподнявшись на стременах, кричала поверх ворот: «В такой-то день и мужчины, и женщины в дом Джапак-бая на суннат-туй!» и, стегнув коня, неслась к следующим воротам. На этот праздник идут все: и званые и незваные. Ведь невозможно оповестить каждого жителя города в отдельности.
На туй каждый идет с подарком. Мама знала эту семью. Отец с матерью стали ходить на туи знакомых людей. У богатых туй продолжается три дня. У некоторых он растягивается до недели, а то и до десяти дней. Каждой гостье подносится в качестве отдарка блюдо плова и лепешки. Гостьи едят, а оставшееся уносят домой, завернув в свой платок или скатерть. Мама остаток еле донесла до дома (она несла на голове, как это делают сартянки и уйгурки). Отдарок состоял из лепешек и плова. Лепешки эти особенные, специально испеченные по заказу именно к тую пекарями-профессионалами высокой квалификации.
При заворачивании гостинцев (отдарка) в самый низ кладется лепешка размером с большое блюдо. Это не обычная лепешка, а сдобная, обсыпанная семенами кунжута и чернушки, и поэтому особенно ароматная. На эту лепешку кладется вторая того же сорта, но меньшего размера и наполненная пловом, увенчанным куском жирной баранины. Плов покрыт, как крышкой, третьей лепешкой. А на ней четвертая лепешка, наполненная курагой и кишмишем.
В тот день отец вернулся тоже с гостинцами, но он постеснялся взять большие лепешки.
После этого туя опять появилась Патма-айла на лошади, стучала по воротам, звала на следующее торжество, и пошли туи своей чередой. Уж и не помню, сколько их было. Но запомнился на всю жизнь роскошный плов, приготовленный с сарбугой.
Уйгуры имя Фатима произносят как Патма, а обращение к старшей женщине у них «айла». Со временем «Патма-айла» и вовсе превратилось в «Патмайла».
На базаре в Верном. 1897
Я давно не ходила играть к Шамсикамар. Она меня оскорбила. Однажды я была у них. Ее семилетний брат Саляй играл в тот день монетками: доставал их из кармана, пересчитывал и снова прятал в карман. Вдруг гривенник скатился на пол и потерялся. Мы все искали его, лазили под кровать, под стол, но так и не нашли. Все очень расстроились и больше не играли. Приближался вечер, и я ушла домой. На второй день после утреннего чая я снова пошла играть к ним. Шамсикамар меня встретила очень холодно. Я не могла понять почему. Она мне сказала: «Я с тобой играть не буду. Мама сказала, что вчерашний гривенник ты стащила. Ты к нам больше не ходи». Я, конечно, удивилась и обиделась. Я у нее научилась не только петь, но и ругаться. Вот так: чтобы тебя крестили, чтобы ты подохла, попади в ад, чтобы ты шею свернула. Уходя, я, обращаясь к ней, все эти скверные слова произнесла, слова, которым в их же доме научилась. Вернулась домой и больше к ним не ходила. Дома я никому ничего не сказала, но клевету эту тяжело переживала. Могу даже сказать, что тяжелый осадок на душе остался на всю жизнь.
Давно у нас кончился ремонт. Мы снова вселились в дом. Отец продал лошадь, и мы купили ножную швейную машину, кажется, марки «Гау». Стол этой машины был высоким, колесо большое, внизу вал толще руки у локтя, все части видны. Шила она медленно и тарахтела. Сестра за несколько дней полностью научилась шить. Отец от торговцев стал приносить халаты и бешметы. Услышав, что у нас появилась машина, женщины и девушки стали приносить свои платья, чтобы прострочить воротник, рукава и подол. Сестра шила целыми днями, так как торговцы торопили. Машину постоянно окружали мы, дети. Люба тоже от нас не уходила (уже наступила осень, и семья Любы вернулась из военных лагерей). Машина для нас, детей, была целым зрелищем. Нам были интересны и ее дробь, и то, как опускается и поднимается иголка. Когда сестра говорила нам: «Отойдите немного, как бы ноги ваши не зацепились за колесо», мы немного отходили, но продолжали наблюдать, не замечая усталости в ногах.
Мама, получив с покупателей долги и сама рассчитавшись с долгами, насовсем бросила свои хождения. Теперь она занималась домашними делами, а сестра все шила и шила.
Родители снова принялись отливать сальные свечи, чтобы жечь их в длинные зимние вечера. По соседству от нас жил казах-сапожник. Отец, захаживая к нему, научился шить ичиги и кауши. Сам сделал колодки, купил кожу и всем нам сшил кауши. Хотя они получились довольно неказистыми, но ничего, носить было можно.
ПРОДОЛЖЕНИЕ