Калмыцкий ад и другие рассказы (1/3)
И. И. Железнов. Уральцы. Очерки быта уральских казаков. Полное собрание сочинений Иоасафа Игнатьевича Железнова. Том 3. - СПб., 1910.
Часть 2. Часть 3.
Калмыцкий ад
- Чульчумка!
- А?!
- Деньги есть?
- Да!
- В шинок пойдешь?
- Нет!
Так уральский казак (русский), Василий Бахин, допрашивал сослуживца своего (калмыка), Чиньчина Чульчумова. И Бахин, и Чульчумов, и прочие собеседники, которые появятся в этих очерках, состояли, в качестве вестовых и драбантов (денщиков), при полковом штабе Уральского казачьего N* полка, квартировавшего в местечке К-ве К-ой губернии (в Малороссии).
- Что же так? - продолжал допрашивать русский калмыка.
- Броста: не качу! - отвечал калмык с видимой досадой.
В эту минуту отворились двери избы, где помещалась прислуга полка и где шла беседа у Бахина с Чульчумкой, и в избу вошло несколько человек казаков русских, а вслед за ними ввалился другой калмык Тюлень Шукуров.
Слова два об этих калмыках.
Шукуров был летами старше и характером серьезнее Чульчумова, держал себя противу русских солидно, не позволял им относиться к себе с слишком плоскими шутками и насмешками. Русским отчасти нравилась в калмыке степенность, и они оставляли его в покое. Напротив, Чульчумка (имя этому калмыку было Чиньчин, а прозвание Чульчумов, но русские, для легкости выговора, окрестили его в Чульчумку, этим именем и мы будем называть его) - Чульчумка, напротив, был молодой парень, лет под двадцать пять, характера легкого, необидчивого, позволял русским шутить и глумиться над собой, перенимал и затверживал остроты их и подчас сам старался пустить их в ход противу русских, насколько хватало его сообразительности, находчивости и ловкости. Само собой разумеется, перевес в таких случаях оставался почти всегда на стороне русских. Особенно донимал его Василий Бахин. Но Чульчумка никогда не обижался. Раз только, будучи пьян, вломился было в амбицию и ходил даже к полковому адъютанту с жалобой на Бахина, что тот обозвал его идолом. Адъютанту удалось доказать Чульчумке, что в слове идол нет ничего оскорбительного. Чульчумка успокоился. После того он ни разу уже не протестовал против выходок Бахина, и все обстояло благополучно.
И наружностью оба калмыка, т. е. Тюлень Шукуров и Чульчумка, резко отличались друг от друга. Так, например, лицо у Шукурова было плоское, широкое, в высшей степени скулистое и пунцово-красное, что твой рак вареный, а лицо у Чульчумки продолговатое, мало скулистое и глянцовито-черное, что твое голенище сапожное. Зато в одном они сходились как две капли воды: оба любили выпить и при всяком удобном случае упивались до самозабвения. Довольно. Обратимся к прерванному рассказу.
- Братцы! Какое чудо я вам расскажу, пожалуй, не поверите, - обратился Бахин к вновь пришедшим товарищам.
- А что? - спросил один из них.
- У Чульчумки деньги есть, а он, дурак, в шинок нейдет, - отвечал Бахин.
- Черта с два! - отозвался другой из казаков, молодой парень. - Как же, усидел бы он здесь, есть-коли б были деньги. Так ли, Чульчумка?
Чульчумка осклабился и с самодовольствием ударил по боковому карману: раздался глухой звук медных денег.
- Вот она, карбованца-то! - сказал Чульчумка и пуще прежнего осклабился.
- Важнец! - сказал Бахин и тотчас же подсел к Чульчумке.
Дотоле Бахин плохо верил в «богатство» Чульчумки; но узнавши положительно, что в кармане калмыка есть гроши, Бахин смекнул, что будет пожива, ближе подсел к Чульчумке, ударил его по плечу, наклонился к нему и под ухо сказал:
- Пойдем, дурашка! Нынче праздник, много будет дивчат и молодиц.
Чульчумка отрицательно покачал головой.
- Пойдем, дурашка! - настаивал Бахин. - Ганка Курносенко там будет.
Чульчумка плюнул и проговорил:
- Сотня вареный рак давай, а не пойду!
- Дурашка! - соблазнял Бахин. - Ганка такая хорошенькая, такая миленькая, словно картинка писаная…
- Моя карбованца, - прервал Чульчумка, - мой злот не блахой был, серебряный, а даром пропадал!
Проговорив это, Чульчумка плюнул. Между казаками послышался легкий смех. Чульчумка продолжал:
- Ганка, чтобы ее заразом убил. Ганка кончал два кварта грушовка, взял моя карбованец, взял моя три злота, взял моя шелковый платка, взять взял моя дабра, а меня обманил; два недель решенья не давал. «Годи, годи!» говорил. Я годил, годил, а он, подлец, хвост мене показал… карбованца моя пропадил…
Чульчумка плюнул и послал коварной Ганне резкое словцо. Слушатели разразились громким смехом. Даже серьезный Тюлень Шукуров слегка улыбнулся. Чульчумка вошел в азарт и продолжал:
- Моя, братцы, много горе терпит насчет алада-береда, и все вот эта виноват (и Чульчумка обвел пальцем вокруг своего лица), а больше всего виноват вот эта (и Чульчумка высунул язык и ткнул в него пальцем).
Снова смех. Чульчумка продолжал:
- Ержа бы (рожа) ничаво: язык-то больно плоха. Как только хотишь сказать девка насчет алада-береда, а сказать не умей, а девка не понимай, девка смеет, девка прочь идет, а я горе терпи. Совсем беда, ляжи земля да калдаур (караул) кричи…
Снова смех. Чульчумка продолжал:
- Когда Расеям я гулял, особенн на Москва, там ничаво, там караша: там баба-девка язык мой мала-мала понимай. А хохлацкий баба-девка (малороссиянки) совсем язык моя не понимай, смеется, а иный баба-девка, убей его заразом, плюет, ержа своя сторонам воротит, говорит: «Фуй, камлик!»
Проговорив это, Чульчумка замолчал, потряс головой, отчаянно махнул рукой и стал набивать трубку. Между русскими опять смех. Калмык Шукуров поежился и сделал недовольную мину. Вероятно, и он, подобно Чульчумке, встречал во время походной жизни неудачи при объяснениях своих с прекрасным полом; ведь и он не отличался от Чульчумки ни красотой своей «ержи», ни правильностию языка.
Настало молчание. Покуда Чульчумка набивал и раскуривал трубку, двое-трое русских меж себя перешепнулись и один из них, все тот же Василий Бахин, обратился к Чульчумке:
- Чульчумка!
- А? - отозвался тот…
- Не хочешь ли в нашу веру идти?
- А?! - снова отозвался Чульчумка.
- Тебе говорю: не хочешь ли в нашу веру идти? - сказал Бахин.
- А?! - опять отозвался Чульчумка и, прищурив без того узкие глаза, осклабился.
Ясно было, что Чульчумка, нарочно прикидываясь непонимающим, дразнил русского.
- Оглох, что ли, ты! - сказал Бахин. - Я спрашиваю тебя: не хочешь ли в нашу веру идти? не хочешь ли креститься? He слышишь разве?
- Слышу! - ответил Чульчумка.
- Так что ж не отвечаешь, калмыцкая образина? - проговорил Бахин с неудовольствием.
- Сичас! - сказал Чульчумка, собираясь с мыслями. - Преж ты мне скажи: какой из того толк будет, а?
- Дурак! спрашиваешь: какой толк будет? Знамо какой, - отвечал русский, - христианином будешь, русские не будут тобой брезговать, не будут от тебя дивчата отворачиваться, не будут попрекать тебя калмыком, одно слово - сорт будет!
Чульчумка прищурился, осклабился и хотел что-то сказать, но Тюлень Шукуров, дотоле молчавший, быстро остановил его речь, сказав несколько слов по-калмыцки. По резкости тона можно было догадаться, что Тюлень Шукуров запрещал Чульчумке всякое словопрение с русскими насчет веры. Потом, обратясь к Бахину, Шукуров, сердито грозя пальцем, сказал:
- А ты, Васька, пустой речам не мели! Насчет бабам-девкам болтай что хочешь, а насчет веры молчи: молодой разум не мути, не расстраивай! Адъютанту пожалуюсь, а мало, полковнику скажу: не хорошо будет.
- Да тебе какое дело? - возразил Бахин, - не с тобой говорят.
- Все одна, - сказал сердито Тюленька, - насчет вера не смей болтать, не расстраивай молодая разум. Жалиться буду. Розга нюхаешь.
- Да ты чего, Тюленька, испугался? - проговорил Бахин серьезно. - Неужто Чульчумка, в самом деле, так вот сейчас от одного слова и крестится. Он что, дурак, что ли? У него, чай, не меньше твоего ума. Так, что ли, Чульчумочка?
Чульчумка, польщенный казаком, осклабился, - но ничего не сказал. Тюленька с неудовольствием посмотрел на Бахина, потом встал с места и, направляясь к двери, снова сказал Чульчумке несколько резких слов, т. е. запретил ему пускаться с русскими в рассуждение насчет веры. Тюленька ушел. Чульчумка один остался в кругу русских.
- Однако строгий же у тебя Тюленька, - сказал минуту спустя Бахин, обращаясь к Чульчумке.
- Бядовый! - отозвался Чульчумка. - Боится, как бы я вера своя не менял. - У Тюленька, - продолжал Чульчумка, - был родня, калмык Мантык, храбрый калмык; чай, слыхал, на Сыр-Дарья Мантык много тигра убивал. - Эта самый Мантык, прошлый годам, вера наша менял, крест положил. С той пора Тюленька осерчал, больно осерчал! - Много раз Тюленька мене говорил, чтобы я вера своя не менял. Тюленька говорит, что русским людям только здесь, на этот свет, бывает карашо, а на тот свет бывает не карашо. Тюленька говорит: кто в русский вера пойдет, тому на тот свет большой жимача дадут: горячий огня положит, и жарит ево напропал, конса ево нет. Так, что ли? - обратился Чульчумка к русским.
- Так-то так, - сказал Бахин, - да не совсем: это только для грешных душ, а для праведных душ совсем иное: для них есть рай пресветлый, царствие небесное. И по вашей вере, - прибавил Бахин, - тоже, чай, на том свете не дают потачки грешникам, примерно, ворам, душегубцам. Тоже, чай, жимача дают, - а?
- Как же! - отозвался Чульчумка. - Только по нашим вера разниц есть.
- Какая ж разница? - спросил Бахин.
- Тюленька больно карашо знает, - сказал Чульчумка. - Ево отца был наша дьякон. Ево бы надо спросить, да не скажит: больно осерчал.
- Шут с ним! - возразил Бахин. - Пускай серчает: на сердитых, по-нашему, воду возят. Ты, Чульчумочка, нам расскажи. Разве ты хуже его? Може еще получше. Валяй, дружище! Послушаем, може любопытно.
Чульчумка осклабился от удовольствия, что его похвалили, с Тюленькой сравнили, даже выше поставили.
- Карашо! - проговорил он минуту спустя. - Я буду говорить. Только вы, бажалыста, - обратился он к русским, - Тюленьке не говорить: серчает, рыжий!
- Ладно, ладно! - отозвались некоторые из русских, в том числе и Бахин.
Чульчумка выколотил из трубки золу, набил ее табаком, закурил и начал:
- По вашим вера так: теперь твоя грешный челак; теперь твоя умирал, - карашо. Как твоя умирал, так твоя сичас положит на горячь места, так твоя на горячь места и лежит, так твоя и горит: конса твоя нет. (При этих словах Чульчумка съежился и сделал плачевную гримасу, как будто в самом деле попал в горячее место.) Ведь так? - обратился Чульчумка к русским.
- Мы свои-то порядки знаем, - заметил Бахин. - Ты нам про ваши-то, про калмыцкие-то порядки рассказывай.
- Сичас! - проговорил Чульчумка, и потом продолжал:
- С нашим грешный челак на тот свет не так поступает, совсем другой манер. Слушай-ка! - Теперь я грешный челак, теперь я умирал. Карашо! Меня положит на жаркий места. Карашо. На жарком места я мала-мала ляжу, мене горячо, мене не терпит, я кричу: «Ой, мене жарко! Давай мене холодна!» Мене сичас тащит и кладет на холодный места. Карашо. На холодной места я мала-мала ляжу, мене студено, мене не терпит, я опять кричу: «Ой, мене холодно! Давай мене жарко!» Мене сичас тащит и кладет на жаркий места. Такой манером меня туда-сюда тащит и меня бывает карашо. Вот как наша брат на тот свет живет! - заключил Чульчумка, а потом, обратясь к Бахину, прибавил: - Ладно, что ли, Басинька?
- Сорт! - отозвался Бахин.
- He житье, а масляница! - добавил другой из русских.
- Есть когда б не военный артикул, - проговорил Бахин, стараясь удержать улыбку, - я перешел бы в вашу веру, Чульчумка. То-то бы мы с тобой зажили на том свете! Посадили бы нас с тобой на горячее место, а мы и давай бы орать: «Ой, нам жарко! Давай нам холодна!» Важнец! Это все единственно, - пояснил Бахин, - как будто мы с тобой сидим в шинке у Лейбы. Спросим вишневки, выпьем и кричим: «Лейба! He надо нам вишневки: подавай сливянки!» Выпьем сливянки и опять кричим: «Лейба! Не надо нам сливянки: подавай вишневки!» Ах, убей вас, - проговорил Бахин, рассмеявшись, и нахлобучил Чульчумке шапку на глаза.
Все громко рассмеялись. Чульчумка обиделся и, освободив из-под шапки глаза, грозно сказал Бахину:
- Ты, Баська, языком болтай, а рукам воля не давай! У меня есть свой рука, матри!
- Ну, ну, полно сердиться-то! - утешал Бахин Чульчумку. - Ведь я любя!
С этим словом Бахин изловчился и снова нахлобучил Чульчумке шапку. На этот раз шапка закрыла не одни глаза, а все лицо, и с подбородком. Русские расхохотались. Чульчумка вскочил с места и бросился на Бахина, но тот, пользуясь временной слепотой Чульчумки, увернулся и скрылся вон из избы. Чульчумка, высвободив из-под шапки лицо, бросился за Бахиным. Оба пропали. Беседа на время прекратилась.
Через полчаса враги явились в избу, оба навеселе: успели, значит, побывать в шинке у Лейбы. Русским хотелось возобновить разговор о загробной жизни калмыков, чтобы узнать, чем кончается процесс перетаскивания из жаркого в холодное место и наоборот; но Чульчумка упрямился, лег на нары вверх лицом и запел калмыцкую песню, а потом немного погодя умолк. Русские не домогались и повели речь о том о сем, а под конец свели на обстоятельство неудачных любовных похождений Чульчумки.
Послушаемте.
ПРОДОЛЖЕНИЕТого же автора:
• Игра в войну;
• Башкирцы;
• Киргизомания.
Часть 2. Часть 3.
Калмыцкий ад
- Чульчумка!
- А?!
- Деньги есть?
- Да!
- В шинок пойдешь?
- Нет!
Так уральский казак (русский), Василий Бахин, допрашивал сослуживца своего (калмыка), Чиньчина Чульчумова. И Бахин, и Чульчумов, и прочие собеседники, которые появятся в этих очерках, состояли, в качестве вестовых и драбантов (денщиков), при полковом штабе Уральского казачьего N* полка, квартировавшего в местечке К-ве К-ой губернии (в Малороссии).
- Что же так? - продолжал допрашивать русский калмыка.
- Броста: не качу! - отвечал калмык с видимой досадой.
В эту минуту отворились двери избы, где помещалась прислуга полка и где шла беседа у Бахина с Чульчумкой, и в избу вошло несколько человек казаков русских, а вслед за ними ввалился другой калмык Тюлень Шукуров.
Слова два об этих калмыках.
Шукуров был летами старше и характером серьезнее Чульчумова, держал себя противу русских солидно, не позволял им относиться к себе с слишком плоскими шутками и насмешками. Русским отчасти нравилась в калмыке степенность, и они оставляли его в покое. Напротив, Чульчумка (имя этому калмыку было Чиньчин, а прозвание Чульчумов, но русские, для легкости выговора, окрестили его в Чульчумку, этим именем и мы будем называть его) - Чульчумка, напротив, был молодой парень, лет под двадцать пять, характера легкого, необидчивого, позволял русским шутить и глумиться над собой, перенимал и затверживал остроты их и подчас сам старался пустить их в ход противу русских, насколько хватало его сообразительности, находчивости и ловкости. Само собой разумеется, перевес в таких случаях оставался почти всегда на стороне русских. Особенно донимал его Василий Бахин. Но Чульчумка никогда не обижался. Раз только, будучи пьян, вломился было в амбицию и ходил даже к полковому адъютанту с жалобой на Бахина, что тот обозвал его идолом. Адъютанту удалось доказать Чульчумке, что в слове идол нет ничего оскорбительного. Чульчумка успокоился. После того он ни разу уже не протестовал против выходок Бахина, и все обстояло благополучно.
И наружностью оба калмыка, т. е. Тюлень Шукуров и Чульчумка, резко отличались друг от друга. Так, например, лицо у Шукурова было плоское, широкое, в высшей степени скулистое и пунцово-красное, что твой рак вареный, а лицо у Чульчумки продолговатое, мало скулистое и глянцовито-черное, что твое голенище сапожное. Зато в одном они сходились как две капли воды: оба любили выпить и при всяком удобном случае упивались до самозабвения. Довольно. Обратимся к прерванному рассказу.
- Братцы! Какое чудо я вам расскажу, пожалуй, не поверите, - обратился Бахин к вновь пришедшим товарищам.
- А что? - спросил один из них.
- У Чульчумки деньги есть, а он, дурак, в шинок нейдет, - отвечал Бахин.
- Черта с два! - отозвался другой из казаков, молодой парень. - Как же, усидел бы он здесь, есть-коли б были деньги. Так ли, Чульчумка?
Чульчумка осклабился и с самодовольствием ударил по боковому карману: раздался глухой звук медных денег.
- Вот она, карбованца-то! - сказал Чульчумка и пуще прежнего осклабился.
- Важнец! - сказал Бахин и тотчас же подсел к Чульчумке.
Дотоле Бахин плохо верил в «богатство» Чульчумки; но узнавши положительно, что в кармане калмыка есть гроши, Бахин смекнул, что будет пожива, ближе подсел к Чульчумке, ударил его по плечу, наклонился к нему и под ухо сказал:
- Пойдем, дурашка! Нынче праздник, много будет дивчат и молодиц.
Чульчумка отрицательно покачал головой.
- Пойдем, дурашка! - настаивал Бахин. - Ганка Курносенко там будет.
Чульчумка плюнул и проговорил:
- Сотня вареный рак давай, а не пойду!
- Дурашка! - соблазнял Бахин. - Ганка такая хорошенькая, такая миленькая, словно картинка писаная…
- Моя карбованца, - прервал Чульчумка, - мой злот не блахой был, серебряный, а даром пропадал!
Проговорив это, Чульчумка плюнул. Между казаками послышался легкий смех. Чульчумка продолжал:
- Ганка, чтобы ее заразом убил. Ганка кончал два кварта грушовка, взял моя карбованец, взял моя три злота, взял моя шелковый платка, взять взял моя дабра, а меня обманил; два недель решенья не давал. «Годи, годи!» говорил. Я годил, годил, а он, подлец, хвост мене показал… карбованца моя пропадил…
Чульчумка плюнул и послал коварной Ганне резкое словцо. Слушатели разразились громким смехом. Даже серьезный Тюлень Шукуров слегка улыбнулся. Чульчумка вошел в азарт и продолжал:
- Моя, братцы, много горе терпит насчет алада-береда, и все вот эта виноват (и Чульчумка обвел пальцем вокруг своего лица), а больше всего виноват вот эта (и Чульчумка высунул язык и ткнул в него пальцем).
Снова смех. Чульчумка продолжал:
- Ержа бы (рожа) ничаво: язык-то больно плоха. Как только хотишь сказать девка насчет алада-береда, а сказать не умей, а девка не понимай, девка смеет, девка прочь идет, а я горе терпи. Совсем беда, ляжи земля да калдаур (караул) кричи…
Снова смех. Чульчумка продолжал:
- Когда Расеям я гулял, особенн на Москва, там ничаво, там караша: там баба-девка язык мой мала-мала понимай. А хохлацкий баба-девка (малороссиянки) совсем язык моя не понимай, смеется, а иный баба-девка, убей его заразом, плюет, ержа своя сторонам воротит, говорит: «Фуй, камлик!»
Проговорив это, Чульчумка замолчал, потряс головой, отчаянно махнул рукой и стал набивать трубку. Между русскими опять смех. Калмык Шукуров поежился и сделал недовольную мину. Вероятно, и он, подобно Чульчумке, встречал во время походной жизни неудачи при объяснениях своих с прекрасным полом; ведь и он не отличался от Чульчумки ни красотой своей «ержи», ни правильностию языка.
Настало молчание. Покуда Чульчумка набивал и раскуривал трубку, двое-трое русских меж себя перешепнулись и один из них, все тот же Василий Бахин, обратился к Чульчумке:
- Чульчумка!
- А? - отозвался тот…
- Не хочешь ли в нашу веру идти?
- А?! - снова отозвался Чульчумка.
- Тебе говорю: не хочешь ли в нашу веру идти? - сказал Бахин.
- А?! - опять отозвался Чульчумка и, прищурив без того узкие глаза, осклабился.
Ясно было, что Чульчумка, нарочно прикидываясь непонимающим, дразнил русского.
- Оглох, что ли, ты! - сказал Бахин. - Я спрашиваю тебя: не хочешь ли в нашу веру идти? не хочешь ли креститься? He слышишь разве?
- Слышу! - ответил Чульчумка.
- Так что ж не отвечаешь, калмыцкая образина? - проговорил Бахин с неудовольствием.
- Сичас! - сказал Чульчумка, собираясь с мыслями. - Преж ты мне скажи: какой из того толк будет, а?
- Дурак! спрашиваешь: какой толк будет? Знамо какой, - отвечал русский, - христианином будешь, русские не будут тобой брезговать, не будут от тебя дивчата отворачиваться, не будут попрекать тебя калмыком, одно слово - сорт будет!
Чульчумка прищурился, осклабился и хотел что-то сказать, но Тюлень Шукуров, дотоле молчавший, быстро остановил его речь, сказав несколько слов по-калмыцки. По резкости тона можно было догадаться, что Тюлень Шукуров запрещал Чульчумке всякое словопрение с русскими насчет веры. Потом, обратясь к Бахину, Шукуров, сердито грозя пальцем, сказал:
- А ты, Васька, пустой речам не мели! Насчет бабам-девкам болтай что хочешь, а насчет веры молчи: молодой разум не мути, не расстраивай! Адъютанту пожалуюсь, а мало, полковнику скажу: не хорошо будет.
- Да тебе какое дело? - возразил Бахин, - не с тобой говорят.
- Все одна, - сказал сердито Тюленька, - насчет вера не смей болтать, не расстраивай молодая разум. Жалиться буду. Розга нюхаешь.
- Да ты чего, Тюленька, испугался? - проговорил Бахин серьезно. - Неужто Чульчумка, в самом деле, так вот сейчас от одного слова и крестится. Он что, дурак, что ли? У него, чай, не меньше твоего ума. Так, что ли, Чульчумочка?
Чульчумка, польщенный казаком, осклабился, - но ничего не сказал. Тюленька с неудовольствием посмотрел на Бахина, потом встал с места и, направляясь к двери, снова сказал Чульчумке несколько резких слов, т. е. запретил ему пускаться с русскими в рассуждение насчет веры. Тюленька ушел. Чульчумка один остался в кругу русских.
- Однако строгий же у тебя Тюленька, - сказал минуту спустя Бахин, обращаясь к Чульчумке.
- Бядовый! - отозвался Чульчумка. - Боится, как бы я вера своя не менял. - У Тюленька, - продолжал Чульчумка, - был родня, калмык Мантык, храбрый калмык; чай, слыхал, на Сыр-Дарья Мантык много тигра убивал. - Эта самый Мантык, прошлый годам, вера наша менял, крест положил. С той пора Тюленька осерчал, больно осерчал! - Много раз Тюленька мене говорил, чтобы я вера своя не менял. Тюленька говорит, что русским людям только здесь, на этот свет, бывает карашо, а на тот свет бывает не карашо. Тюленька говорит: кто в русский вера пойдет, тому на тот свет большой жимача дадут: горячий огня положит, и жарит ево напропал, конса ево нет. Так, что ли? - обратился Чульчумка к русским.
- Так-то так, - сказал Бахин, - да не совсем: это только для грешных душ, а для праведных душ совсем иное: для них есть рай пресветлый, царствие небесное. И по вашей вере, - прибавил Бахин, - тоже, чай, на том свете не дают потачки грешникам, примерно, ворам, душегубцам. Тоже, чай, жимача дают, - а?
- Как же! - отозвался Чульчумка. - Только по нашим вера разниц есть.
- Какая ж разница? - спросил Бахин.
- Тюленька больно карашо знает, - сказал Чульчумка. - Ево отца был наша дьякон. Ево бы надо спросить, да не скажит: больно осерчал.
- Шут с ним! - возразил Бахин. - Пускай серчает: на сердитых, по-нашему, воду возят. Ты, Чульчумочка, нам расскажи. Разве ты хуже его? Може еще получше. Валяй, дружище! Послушаем, може любопытно.
Чульчумка осклабился от удовольствия, что его похвалили, с Тюленькой сравнили, даже выше поставили.
- Карашо! - проговорил он минуту спустя. - Я буду говорить. Только вы, бажалыста, - обратился он к русским, - Тюленьке не говорить: серчает, рыжий!
- Ладно, ладно! - отозвались некоторые из русских, в том числе и Бахин.
Чульчумка выколотил из трубки золу, набил ее табаком, закурил и начал:
- По вашим вера так: теперь твоя грешный челак; теперь твоя умирал, - карашо. Как твоя умирал, так твоя сичас положит на горячь места, так твоя на горячь места и лежит, так твоя и горит: конса твоя нет. (При этих словах Чульчумка съежился и сделал плачевную гримасу, как будто в самом деле попал в горячее место.) Ведь так? - обратился Чульчумка к русским.
- Мы свои-то порядки знаем, - заметил Бахин. - Ты нам про ваши-то, про калмыцкие-то порядки рассказывай.
- Сичас! - проговорил Чульчумка, и потом продолжал:
- С нашим грешный челак на тот свет не так поступает, совсем другой манер. Слушай-ка! - Теперь я грешный челак, теперь я умирал. Карашо! Меня положит на жаркий места. Карашо. На жарком места я мала-мала ляжу, мене горячо, мене не терпит, я кричу: «Ой, мене жарко! Давай мене холодна!» Мене сичас тащит и кладет на холодный места. Карашо. На холодной места я мала-мала ляжу, мене студено, мене не терпит, я опять кричу: «Ой, мене холодно! Давай мене жарко!» Мене сичас тащит и кладет на жаркий места. Такой манером меня туда-сюда тащит и меня бывает карашо. Вот как наша брат на тот свет живет! - заключил Чульчумка, а потом, обратясь к Бахину, прибавил: - Ладно, что ли, Басинька?
- Сорт! - отозвался Бахин.
- He житье, а масляница! - добавил другой из русских.
- Есть когда б не военный артикул, - проговорил Бахин, стараясь удержать улыбку, - я перешел бы в вашу веру, Чульчумка. То-то бы мы с тобой зажили на том свете! Посадили бы нас с тобой на горячее место, а мы и давай бы орать: «Ой, нам жарко! Давай нам холодна!» Важнец! Это все единственно, - пояснил Бахин, - как будто мы с тобой сидим в шинке у Лейбы. Спросим вишневки, выпьем и кричим: «Лейба! He надо нам вишневки: подавай сливянки!» Выпьем сливянки и опять кричим: «Лейба! Не надо нам сливянки: подавай вишневки!» Ах, убей вас, - проговорил Бахин, рассмеявшись, и нахлобучил Чульчумке шапку на глаза.
Все громко рассмеялись. Чульчумка обиделся и, освободив из-под шапки глаза, грозно сказал Бахину:
- Ты, Баська, языком болтай, а рукам воля не давай! У меня есть свой рука, матри!
- Ну, ну, полно сердиться-то! - утешал Бахин Чульчумку. - Ведь я любя!
С этим словом Бахин изловчился и снова нахлобучил Чульчумке шапку. На этот раз шапка закрыла не одни глаза, а все лицо, и с подбородком. Русские расхохотались. Чульчумка вскочил с места и бросился на Бахина, но тот, пользуясь временной слепотой Чульчумки, увернулся и скрылся вон из избы. Чульчумка, высвободив из-под шапки лицо, бросился за Бахиным. Оба пропали. Беседа на время прекратилась.
Через полчаса враги явились в избу, оба навеселе: успели, значит, побывать в шинке у Лейбы. Русским хотелось возобновить разговор о загробной жизни калмыков, чтобы узнать, чем кончается процесс перетаскивания из жаркого в холодное место и наоборот; но Чульчумка упрямился, лег на нары вверх лицом и запел калмыцкую песню, а потом немного погодя умолк. Русские не домогались и повели речь о том о сем, а под конец свели на обстоятельство неудачных любовных похождений Чульчумки.
Послушаемте.
ПРОДОЛЖЕНИЕТого же автора:
• Игра в войну;
• Башкирцы;
• Киргизомания.